Тут же все трое бросились за карабином, и в это время раздался первый выстрел. Стрелял багор, конвоировавший команду по уборке сухих листьев. В распахнувшемся окне появился комендант и открыл настоящую пальбу. Но, боясь задеть араба, он посылал пулю за пулей в то место, где лежал карабин. Отен с Арно побежали к лагерю по дороге, идущей по берегу моря, а вослед сухо защелкали винтовки. Колченогий Отен стал отставать, и его перехватили недалеко от уреза воды. Арно успел добежать до воды и бросился в море как раз посередине между бассейном, который строили мы, и бассейном для надзирателей. А там всегда много акул. Пули ложились вокруг Арно. Стреляли уже трое: на помощь коменданту и багру, следившему за уборкой сухих листьев, подоспел еще один надзиратель. Арно укрылся за выступом большой скалы. «Сдавайся, – кричали багры, – мы не станем тебя убивать!» – «Никогда, – послышался голос Арно. – Пусть лучше сожрут меня акулы, чем глядеть мне на ваши мерзкие хари!»
И он пошел прямо к акулам. Его, должно быть, ранили, поскольку он остановился на какое-то мгновение. А багры все продолжали стрелять. Потом он снова двинулся вперед по-прежнему на ногах, а не вплавь. Он не погрузился в море и по грудь, как акулы уже были рядом. Мы видели, как он ударил одну, показавшуюся из воды и нападавшую на него. Затем он буквально был четвертован акулами, тянувшими его со всех сторон за руки и за ноги. Не прошло и пяти минут, как все было кончено.
Надзиратели сделали не менее ста выстрелов в бурлящее месиво из акул с Арно посередине. Убили только одну акулу – ее вынесло волнами на берег брюхом кверху. Зная, что со всех сторон бегут багры, Марсо бросил револьвер в колодец и подумал, что тем самым спасет себе шкуру. Но не тут-то было: арабы-надсмотрщики повскакивали с земли и принялись его обрабатывать палками и пинками. Не переставая колотить, они погнали его к надзирателям и показали, что он заговорщик. Несмотря на то что он был весь в крови и шел с поднятыми вверх руками, багры убили его выстрелами из револьверов и карабинов. А в довершение всего один багор размозжил ему голову прикладом, держа карабин за ствол и работая им, как дубинкой.
Все багры разрядили свои револьверы в Отена. Их набралось человек тридцать, да у каждого в обойме шесть патронов. Вот и посчитай: живой или мертвый, Отен получил верные полторы сотни пробоин. А нескольких ребят убил Филиссари: на них показали арабы как на сообщников, которые было двинулись за Арно, но в последний момент сдрейфили. Брехня собачья: даже если это так, то они ведь и пальцем не пошевелили.
Так завершил свой рассказ вор из Сент-Этьена.
Двое суток держали нас взаперти по соответствующим корпусам. На работы не выводили. Стражники у наружной двери сменялись каждые два часа, их двое – слева и справа. Между корпусами установили сторожевые посты. Запретили переговариваться и подходить к окнам. Во двор удается заглянуть только через решетку в конце прохода, разделяющего два ряда подвесных коек. С Руаяля на Сен-Жозеф прислали подкрепление. Прием новых пересыльных на острове прекратился – чтоб ни одного со стороны! В корпусах ни одного араба-надсмотрщика. Все взаперти. Время от времени приходится наблюдать, как ведут в карцер голого человека, но уже без угроз и побоев. Багры частенько заглядывают в общую камеру через боковые окна. Стражники у двери не позволяют себе расслабиться – ни присядут, ни прислонят к стене винтовки. Оружие у них всегда наготове…
Мы решили сыграть в покер, разбившись на небольшие группы по пять человек – потихоньку, не собирая толпы и без шума. Маркетти взял скрипку и принялся за сонату Бетховена.
– Хватит пиликать: у нас, надзирателей, траур.
Сложилась донельзя необычная напряженность не только в корпусе, но и во всем лагере. Ни кофе, ни супа. Хлебная пайка утром, тушеная говядина в полдень, тушеная говядина вечером – банка на четверых. Поскольку наш корпус избежал разрушительного шмона, то у нас нашелся и кофе, и было кое-что из продуктов: масло сливочное и растительное, мука и прочее. В других корпусах ничего не осталось. Когда из клозета потянуло дымком и запахло кофе, стражник крикнул нам, чтобы мы прекратили безобразие. В том отхожем месте была устроена небольшая жаровня, где мы варили кофе. Обычно этим делом занимался старый каторжник из Марселя по имени Нистон, готовя его на продажу. У Нистона хватило смелости возразить багру совсем не в духе ситуации:
– Приятель, если ты хочешь, чтобы огонь погас, будь ласков, приди и сделай это сам.
В ответ последовало несколько выстрелов в окно, разметавших и жаровню, и кофе.
Одна пуля угодила Нистону в ногу. Состояние крайнего напряжения и нервозности мгновенно переросло в панику. Мы со страху побросались на пол, думая, что нас собираются всех перестрелять. В тот день начальником караула оказался все тот же Филиссари. Он ворвался к нам, злой, как фурия, в сопровождении четверых надзирателей. Постовой объяснил причину стрельбы, Филиссари грязно обругал его по-корсикански, а тому, не уловившему смысла слов, ничего не оставалось делать, как только повторять:
– Я вас не понимаю. Я вас не понимаю.
Мы снова разбрелись по своим углам и подвесным койкам. Нога Нистона кровоточила.
– Не говорите, что я ранен, – просил Нистон. – Меня могут вывести и там прикончат.
Филиссари прошелся по проходу камеры и остановился у прутьев решетки рядом с Маркетти. Тот переговорил с ним по-корсикански.
– Варите свой кофе, – сказал Филиссари. – Это больше не повторится.
И Филиссари удалился.
Нистону повезло: пуля не застряла в ноге, она прошила икру насквозь и ушла навылет. Мы наложили на ногу жгут, кровь остановилась, затем ногу забинтовали, предварительно обработав рану уксусом.
– Папийон, на выход!
Восемь часов вечера. Уже стемнело. Вызывавший меня надзиратель мне лично не знаком. Должно быть, бретонец.
– Кому я понадобился ночью? Мне нечего там делать.
– Тебя хочет видеть комендант.
– В таком случае пусть сам придет. Так и передайте!
– Отказываешься?
– Да, отказываюсь.
Друзья обступили меня кольцом. Багор разговаривал со мной через закрытую решетчатую дверь. Маркетти подошел к двери и сказал:
– Мы не выпустим Папийона, пока здесь не будет сам комендант.
– Но это комендант вызывает его.
– Скажите ему, чтобы пришел сам.
Через час у двери появились двое молодых надзирателей и вместе с ними араб из дома коменданта, который спас его и предотвратил мятеж.
– Папийон, это я, Мохамед. Я пришел за тобой. Комендант хочет тебя видеть. Он не может прийти сюда.
Маркетти сразу же обратил мое внимание на одну деталь:
– Папи, а у парня-то карабин.
При этих словах я вышел из круга друзей и направился к двери. Действительно, у Мохамеда под мышкой карабин. «Ну и ну, – подумалось мне. Теперь-то я все повидал на своем веку – даже заключенного, официально вооруженного карабином!»
– Пойдем! – сказал араб. – Я не дам тебя в обиду. Пойдем с нами.
До конца не доверяя им, я все-таки пошел. Мохамед шагал рядом, а багры держались сзади. Поравнялись с караульным помещением. Когда проходили лагерные ворота, ко мне обратился Филиссари:
– Папийон, я надеюсь, ты ничего не имеешь против меня.
– Лично у меня к вам никаких претензий, думаю, что и у других из моего корпуса тоже. За остальных не ручаюсь.
Мы спустились к морю. Здание администрации и причал освещались ацетиленовыми лампами, безуспешно пытавшимися рассеять ночной мрак. По дороге Мохамед сунул мне в руку пачку сигарет. Мы вошли в ярко освещенную двумя ацетиленовыми лампами комнату, в которой сидели: комендант Руаяля и его заместитель, комендант Сен-Жозефа и его заместитель и комендант тюрьмы-одиночки. Еще в прихожей я заметил четырех надсмотрщиков-арабов под охраной надзирателей. Я признал двоих – они принадлежали к той известной штрафной команде.
– Папийон доставлен, – доложил араб.
– Добрый вечер, Папийон, – сказал комендант Сен-Жозефа.
– Добрый вечер.
– Садитесь. Вот свободный стул.
Я сел лицом ко всей публике. В комнате была еще одна дверь на кухню, в которой я заметил крестную мать Лизетты, она сделала мне дружеский жест рукой.
– Папийон, – начал комендант Руаяля, – комендант Дютен считает вас человеком, достойным доверия, вернувшим себе доброе имя попыткой спасти крестницу его жены. Я же вас знаю только по официальным докладам, где вы характеризуетесь как чрезвычайно опасный преступник, с какой бы стороны вас ни копнуть. Да ладно, забудем об этих бумажках и положимся целиком на моего коллегу Дютена. Без всякого сомнения, сюда прибудет следственная комиссия, которая опросит все категории ссыльных по известному вам делу. Определенно, вы и еще несколько человек имеете большое влияние на заключенных, которые будут делать то, что вы им скажете, строго придерживаясь ваших указаний. Нам бы хотелось знать ваше мнение о мятеже, а также вашу приблизительную оценку возможной линии поведения заключенных, из вашего корпуса в первую очередь, а потом и из остальных. Можете ли вы спрогнозировать, что будут говорить люди следственной комиссии?
– Лично мне нечего сказать, да и влиять я не могу на то, что скажут другие. Если комиссия действительно без дураков проведет расследование в сложившейся ситуации, то вам не сдобровать – вас всех уволят.
– О чем вы говорите, Папийон? Мятеж был подавлен мной и моими коллегами.
– Вы, может быть, и спасетесь, а вот начальник с Руаяля – ни в коем случае.
– Что вы имеете в виду? – Оба коменданта с Руаяля привстали со своих мест и снова сели.
– Если будете и дальше официально твердить о мятеже, то вы все пропали. Если примете мои условия, то я вас спасу, за исключением Филиссари.
– Какие условия?
– Во-первых, жизнь в лагере должна снова войти в нормальное русло – и немедленно, с завтрашнего утра. Только благодаря свободному передвижению и свободному общению между людьми можно повлиять на их умонастроение и добиться однообразия в показаниях на следственной комиссии. Прав я или нет?
– Прав, – сказал Дютен, – но почему нас надо спасать?
– Вот вы, двое с Руаяля, отвечаете не только за Руаяль, но и за другие острова тоже.
– Да.
– Пойдем дальше. Доносчик Джиразоло слишком много натрепал о подготовке мятежа во главе с Арно и Отеном.
– И с Карбоньери тоже, – вставил багор.
– Неправда. Карбоньери был личным врагом Джиразоло еще с Марселя, поэтому этот стукач хотел его просто скомпрометировать из чувства мести. Так вот, вы не поверили в эту байку насчет мятежа. Почему? Потому что Джиразоло сказал вам, что цель мятежа – убить всех женщин, детей, арабов-надсмотрщиков, надзирателей, а в такое невозможно поверить. И сами посудите: две шлюпки на восемьсот человек на Руаяле и только одна на шестьсот на Сен-Жозефе. Какой нормальный человек ввяжется в эту канитель, если он только не придурок?
– Откуда вам обо всем известно?
– А это уж мое дело. Но если вы и дальше будете твердить о мятеже, все это выльется наружу и будет доказано, даже если я и исчезну по вашей милости, что на самом деле еще более проявит и без того явное. Итак, вся ответственность лежит на администрации Руаяля, которая выслала этих людей на Сен-Жозеф вместе, а не порознь. Правильным решением было бы послать одного на остров Дьявола, а другого на Сен-Жозеф, хотя, я допускаю, поверить в совершенно дикую историю было очень трудно. Вот почему вам не избежать сурового наказания при условии, что следствие все это обнаружит. Я еще раз повторяю: если вы и дальше будете вести разговоры о мятеже, вы пойдете ко дну – утопите себя собственными словами. Таким образом, если вы принимаете мои условия, то, во-первых, как я уже сказал, жизнь в лагере должна снова войти в нормальное русло – и немедленно, с завтрашнего утра; во-вторых, все люди, содержащиеся в изоляторах по подозрению в соучастии, должны быть немедленно выпущены и не должны подвергаться каким-либо допросам о той роли, какую они играли в мятеже, поскольку никакого мятежа и не было; и в-третьих, Филиссари должен быть переведен на Руаяль сию же минуту: это в интересах его собственной безопасности в первую очередь, поскольку, если не было мятежа, на что списать убийство тех трех человек? И еще потому, что сам Филиссари не лучше ползучего гада и убийцы – он тогда наклал в штаны от страха и готов был убить каждого, в том числе всех из нашего корпуса. И если принимаете эти условия, то я устрою так, что все как один будут объяснять поведение Арно, Отена и Марсо желанием как можно больше насолить лагерю перед тем, как отправиться на тот свет. Предупредить их действия было абсолютно невозможно. Они никому ничего не говорили, поэтому и сообщников у них не было. Каждый будет твердить, что этим парням взбрело в голову покончить с собой таким вот образом, то есть сначала прикончить как можно больше народу, а уж потом самим получить по голове. Они шли на самоубийство. Теперь, с вашего позволения, я пройду на кухню, а вы хорошенько подумайте, прежде чем дать мне ответ.
Я пошел на кухню и закрыл за собой дверь. Мадам Дютен пожала мне руку и угостила кофе с коньяком. Мохамед поинтересовался:
– Ты не замолвил за меня словечко?
– Это дело коменданта. Дал же он тебе карабин? Видимо, собирается выхлопотать тебе прощение.
Крестная мать Лизетты пробормотала:
– Эти люди с Руаяля не на шутку напуганы.
– Ха! Им проще простого сказать, что на Сен-Жозефе произошел мятеж. О нем, видите ли, знали все, кроме вашего мужа.
– Папийон, я все слышала. Насколько я понимаю, вы на нашей стороне.
– Правильно, мадам Дютен.
Дверь открылась.
– Входите, Папийон, – сказал надзиратель.
– Садитесь, Папийон, – предложил комендант Руаяля. – Мы обсудили вопрос и пришли к единодушному заключению, что вы правы: не было никакого мятежа. Трое известных ссыльных решили покончить с собой, но сначала хотели убить как можно больше людей. С завтрашнего дня жизнь войдет в свою обычную колею. Сегодня ночью месье Филиссари переводится на Руаяль. С ним мы сами разберемся, это наша забота, поэтому здесь мы не просим вашего содействия. А в остальном мы надеемся, что вы сдержите свое слово.
