Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу». Убивали несколькими способами; самыми распространенными были – зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» – наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины).
Мастей, что костей
Но, может быть, к мемуарам Валерия Бронштейна следует отнестись критически? Возможно, он попросту «не заметил» Короля? Не пришел ли Король со своей «кодлой» на смену «олейниковцам», правившим на ванинской пересылке?
Нет, нет и еще раз нет. Воспоминания Бронштейна я бы назвал не просто достоверными, но даже уникальными. Когда я собирал материалы для двухтомного исследования по истории профессиональной преступности в Советской России, мне попалась небольшая публикация времен перестройки в одной из областных газет для осужденных. Это была беседа со старым «блатарем» о «сучьей войне». Арестант помимо «воров» и «сук» назвал множество группировок, боровшихся за выживание: «беспредел», «махновщина», «казаки», «красные шапочки», «польские воры», «челюскинцы», или «один на льдине», «ломом подпоясанные», «пивоваровцы», «упоровцы», «ребровцы» и масса других. «Мастей, что костей» – завершил он свой перечень.
Почти все «масти» мне были известны, сведений о них я набрал достаточно. Единственную загадку представляли «упоровцы» и «ребровцы». Кто это такие? К «ребровцам» мы еще вернемся, а вот упоминание об «упоровцах» я встретил лишь у Бронштейна. Что придает его мемуарам особую достоверность.
Именно на рассказе об «упоровцах» мы остановимся, развенчивая мифического Короля. Вот как Валерий Бронштейн повествует о падении «сучьего режима» Сашки Олейникова:
«Мне пришлось наблюдать это изнутри и быть в самой гуще событий, названных потом ванинским бунтом.
Пришел эшелон из Воркуты, битком набитый урками разных мастей. Воров в законе направили в «бур», а остальные, преимущественно трюмленые суки, расположились в третьей зоне, как более отдаленной и свободной из всех других. Вот им-то и не понравились порядки, установленные здесь Олейником, который не позволял грабить мужика и даже играть в карты. Они стали роптать, объединяться в небольшие кучки, которые быстро расходились при появлении кого-то из комендатуры.
Во главе недовольных встал Иван Упора, известный в лагерях Воркуты трюмленый вор с низким интеллектом, дегенеративным лицом и душой убийцы. Ходил он, окруженный своими приверженцами, в расстегнутом полушубке и зимней кожаной шапке с не завязанными ушами, клапаны которой располагались не поперек лица, а вдоль, и поэтому не завязанный шнурок клапана все время болтался перед его носом. По-другому свою шапку он никогда не носил и, по-видимому, считал это верхом блатной моды. С появлением упоровцев как будто уже налаженный порядок в зоне нарушился. Участились грабежи и убийства, и кормить стали также значительно хуже…
Чувствовалось, что Олейник постепенно терял власть и что-то должно было произойти. Следует сказать, что ни одному блатному, к какой бы он масти ни принадлежал, ехать на Колыму не хотелось. Там необходимо было работать, и кто ты есть: мужик, блатной или «сука» – не важно, на Колыме все должны вкалывать – иначе смерть. И порядки там были по рассказам не те, что на материке, долго не церемонились, не можешь работать или не хочешь, быстро отправляли на тот свет, чтоб не ел чужой хлеб, который нужен другим.
Поэтому на тайной сходке урок всех мастей было решено поднять многотысячный лагерь на борьбу за отправку всех блатных назад на материк. Для этой цели захватить власть внутри лагеря и убить Олейникова, а на его место поставить Ивана Упору и его людей. Кроме того, должны быть сразу же уничтожены все люди Сашки Олейника и его поддерживающие «суки» в лагере, потом захват санчасти и нескольких надзирателей в заложники, дальнейшие действия по обстановке. В темную ноябрьскую ночь перед октябрьскими праздниками я видел, что мелкие урки, возбужденно разговаривая, подходили к угловым стенкам бараков и вынимали из стены, вставленные между бревен металлические заточки, самодельные ножи и кинжалы…
Ночь «длинных ножей», как бы назвали ее гитлеровцы, произошла прямо под праздник с шестого на седьмое ноября 1948 года, когда и охрана была не так внимательна, и весь офицерский состав отмечал праздник дома. Удары ножей обрушились на сук из комендатуры там, где они были в то время. Помощника Олейникова по кличке Китаец прямо рядом со мной подняли на пики и остервенело добивали до тех пор, пока каждый из нападавших не ударил его ножом, а он сам превратился в бесформенный кусок мяса. Часть «сук» из комендатуры, которых не застали врасплох, отбиваясь от нападавших, смогли добраться до запретных зон у стен лагеря и залечь там под прикрытием пулеметов охранников.
Сашку Олейникова, согласно неписаному закону, пришел убивать сам Иван Упора. И постучав в дверь комнатушки, где тот спал, он предложил ему открыть дверь и рассчитаться. Тот немного выждал, а потом внезапно выскочил в одном белье, держа в одной руке нож, а в другой табуретку. Его напор был стремителен, и, по-видимому, нападавшие, зная силу и храбрость Олейника, немного растерялись.
Ловко орудуя ножом и защищаясь табуреткой, получив лишь небольшое ранение, Олейнику удалось добраться до проходной и скрыться среди солдат охраны лагеря. В эту ночь всего зарезано было человек семьдесят. Точное число погибших знало только лагерное начальство…
Основная группа упоровцев после резни укрылась в санчасти и утром выдвинула свой ультиматум: Иван Упора становится комендантом и формирует состав до отправки всех урок назад на материк; после чего они освобождают помещение санчасти, всех врачей и четырех захваченных ими надзирателей. Через сутки руководство лагеря дало положительный ответ, предварительно согласовав его с управлением в Магадане, но как потом выяснилось, затаило при этом, как говорится, большое хамство.
Упоровцы свою победу праздновали долго и с большим восторгом. Для всех зеков устроили как бы праздничный обед. В баланду дополнительно к акулам было нарезано немного картошки и насыпано крупы. Возобновились обходы бараков членами комендатуры во главе с Иваном Упорой, и он лично интересовался нашим житьем-бытьем. Однако порядка в зоне стало значительно меньше, и пожаловаться на распоясавшуюся всякого рода шпану было некому. Да и сама комендатура вела себя, как шайка обычных бандитов, которыми они и были, но к тому же дорвавшихся до власти и потому делавших все что хотели; правда, мира и согласия между собой у них также не было.
С приходом в комендатуру Ивана Упоры участились случаи смерти от голода. Выдаваемую зеку законную пайку уже теперь никто не охранял. Особенно доставалось интеллигентам из города, которые бороться за свою жизнь практически не могли и не умели. Поэтому многие быстро опускались и кормились из помойки».
Но весной 1949-го года начальство ГУЛАГа сполна отыгралось за унижение:
«…В солнечный день апреля всем главным уркам в законе было приказано собраться у вахты лагеря с вещами. Мы наблюдали трогательные сцены прощания уезжающих с коллегами, остающимися в Ванино, – поцелуи, объятия и даже слезы. Когда все уезжающие собрались, их стали выводить за ворота. Впереди шествовал Иван Упора и его ближайшие помощники. Ворота лагеря закрылись, и вдруг на глазах у остолбеневших от изумления блатных вся группа за пределами лагеря была окружена солдатами регулярных войск МВД с автоматами. Им было приказано лечь вниз лицом на землю, руки заломили за спину и надели наручники. Потом все они были помещены в спецтюрьму за пределами пересылки.
Оставшиеся в зоне урки взорвались криком, воем и свистом. Весь лагерь пришел в движение, тут же организованные летучие отряды из воров, захватили административное здание внутри зоны, а в заложники были взяты все надзиратели, находившиеся в этот момент в лагере, и в том числе начальник учебно-воспитательной части пересылки старший лейтенант Борисов. Требование воров: вернуть назад в лагерь всех урок, заключенных в тюрьму.
Внутри всех зон установился беспредел и анархия. Начались перебои не только с едой, но стало не хватать и воды. Комендатура перестала работать, и каждый барак объявил свой суверенитет, на основе закона тайги, где сила определяла и власть…
Подойдя к первому бараку, находящемуся напротив ворот вахты, где я жил раньше, обратил внимание, что здесь толпилось много народа, часть из которого грелась на солнце, а другие о чем-то оживленно говорили. Большая группа блатных почковалась отдельно, перебрасывались между собой матом и все они были вооружены прутьями и палками. Только я собрался зайти в барак, как вдруг ворота распахнулись, и за ними стояла цепь солдат с автоматами, направленными на людей в зоне. Еще не соображая ничего, я рухнул на землю, сказался фронтовой инстинкт, и тут же затрещали очереди из автоматов, и цепь двинулась внутрь лагеря…
Люди заметались, бросились бежать в ужасе, забивались в разные щели. Я остался лежать у барака, а автоматчики прошли мимо меня, непрерывно стреляя… В этот день было убито и ранено около ста человек, преимущественно мужиков. Но восстание уголовников в бухте Ванино было подавлено, и заложники освобождены.
На следующий день стали грузить в трюмы теплохода людей. Последними, в наручниках, туда были отправлены все главные урки, находящиеся в тюрьме, и среди них Сашка Олейников и Иван Упора. После отплытия «Советской Латвии» народу в зоне значительно поубавилось, но освобожденные места постепенно заполнялись вновь прибывающими».
Это хроника 1948–1949 годов, пересказанная очевидцем и участником событий. Ни о королях, ни о графах в ней и речи нет. Поэтому следует признать как факт: шаламовский рассказ о «блатном вояке» «с душком» – абсолютный вымысел. Но что значит «вымысел»? Да, не было Короля. Но были Пивовар, Сашка Олейников, Иван Упора и многие другие «суки», «трюмленые воры», мировоззрение и поступки которых Варлам Тихонович отразил в одном «полулегендарном» образе.
Конечно, не стоит переоценивать документальность шаламовской «Сучьей войны». Это скорее «вариации на тему». Варлам Тихонович в форме документального очерка доносит до читателя свой взгляд на профессиональный преступный мир, используя для этого те средства, которые кажутся ему наиболее подходящими. И здесь уместно обратиться к воспоминаниям Бориса Лесняка «Я к вам пришел», где в главе «Разными глазами» автор пишет:
«Помню один разговор с Варламом на Беличьей. Он говорил мне о событии, свидетелями которого мы были оба. То, что он говорил, не было похоже на то, что я видел и слышал. Оценки его совершенно не совпадали с моими. Я был молод и самонадеян, собственным наблюдениям доверял полностью. Я ему возражал. Он же в ответ развивал стройную, связную концепцию. Но она не убеждала меня. Уже тогда я подумал: что это? Или он видит дальше и глубже меня, или мир им воспринимается иначе, нежели мною? Я относился с большим уважением к нему, его жизненному опыту, его знаниям, недюжинности. Но я и себе верил, и это сбивало меня с толку.
Позже я не единожды вспоминал этот разговор на Беличьей и приходил к мысли, что срабатывал в Шаламове врожденный писатель, который и обобщал, и домысливал, и воображением дополнял то, чего не хватало для созданной им самим картины. Эта догадка моя подтвердилась во многом, когда впервые читал его «Колымские рассказы»».
В письме Лесняку от 23 марта 1963 года Шаламов в целом подтверждает его догадку:
«…Тебе надо очень хорошо понять: правда действительности и художественная правда – вещи разные. Истинно художественное произведение – всегда отбор, обобщение, вывод. В рассказе нужна выдумка, вымысел, «заострение сюжета». К основной схеме должны быть присоединены наблюдения разновременные, ибо рассказ – не описание случая. Третье: наша сила в нашем материале, в его достоверности. И любой прямой мемуар в полном согласии с датами и именами более «соответствует» нашим знаниям о предмете.
У произведения, имеющего вид документа, – сила особая».
Вот оно, точное определение – «произведение, имеющее вид документа»! Не документ, но «имеющее его вид». Временные смещения, присутствие художественного вымысла, соответствующая расстановка акцентов и т.д. – все это делает шаламовское произведение в большей мере публицистическим. Что не исключает и документальности.
Мы упоминали, что лишь у Бронштейна подробно рассказано об «упоровцах», что делает его мемуары особо ценными. Но не следует забывать и о другой таинственной «масти» – о «ребровцах». О них сведений тоже почти не сохранилось. Вот именно – почти. Потому что единственную зацепку мы находим как раз у Варлама Шаламова в «Очерках преступного мира». Правда, не в «Сучьей войне», а в другом исследовании – «Аполлон среди блатных». Здесь писатель подробно рассказывает о «законнике» Иване Реброве:
«Из десятков тысяч блатарских лиц вспоминаются лишь двое, для которых книга не была чем-то враждебным, чужим и чуждым. Первым был карманник Ребров, потомственный вор, – его отец и старший брат делали ту же карьеру. Ребров был парень философского склада, человек, который мог выдать себя за кого угодно, мог поддержать любой разговор на общие темы с «понятием».
В юности Реброву удалось получить и кое-какое образование – он учился в кинематографическом техникуме. В семье любимая им мать вела бешеную борьбу за младшего сына, стремясь ценой чего угодно спасти его от страшной участи отца и брата. Однако «жульническая кровь» оказалась сильнее любви к матери, и Ребров, оставив техникум, никогда ничем, кроме краж, не занимался. Мать не прекращала борьбы за сына.
Она женила его на подруге своей дочери, на сельской учительнице. Ее Ребров когда-то изнасиловал, но потом, по настоянию матери, женился на ней и жил, в общем, счастливо, всегда возвращаясь к ней после многочисленных своих «отсидок». Жена родила Реброву двух дочурок, фотографии которых он постоянно носил с собой. Жена ему часто писала, утешала его, как могла, и он никогда не «хлестался», то есть не хвастался ее любовью и писем ее никому не показывал, хотя женские письма всегда делались достоянием всех «корешков» блатаря. Было ему за тридцать лет. Впоследствии он перешел в «сучий» воровской закон и был зарезан в одном из бесчисленных кровавых боев.
Воры относились к нему с уважением, но с нелюбовью и подозрительностью. Любовь к чтению, вообще грамотность претила им. Натура Реброва для товарищей была сложной, а потому непонятной и тревожной».
Таким образом, следует признать, что Варлам Тихонович был, что называется, «глубоко в теме», и художественность, определенная мировоззренческая тенденциозность не мешали ему хорошо разбираться в тонкостях воровской резни, достаточно ясно понимать суть «сучьей войны». Так что вполне возможно, что и названные в очерке «видные воры – Полтора Ивана Бабаланов и Полтора Ивана Грек», умершие, не поцеловав «сучьего» ножа, и «другие, не менее видные, – Чибис, Мишка-одессит», которые «поцеловали и убивали теперь блатных во славу «сучью»», – как и Иван Ребров, вполне реальные лица.
Кстати, по поводу обряда «целования ножа». О нем вспоминали практически все арестанты ГУЛАГа, с которыми мне удалось беседовать о «сучьей войне». Любопытно, что работники мест лишения свободы, рассказывая об этом, обязательно ссылались только на свидетельства зэков, подчеркивая, что сами они такого обряда никогда не видели.
Некоторые арестанты вспоминают и другие подробности. Писатель Анатолий Жигулин, «малолеткой» побывавший в ГУЛАГе, рассказывал, будто бы в лагере, где он отбывал наказание, вместо ножа целовали... половой член «главного суки»! Не подвергая сомнению это свидетельство, все же оговоримся: если подобные «церемонии» и имели место, то лишь в отдельных лагерях – как местная «самодеятельность», но не как осуществление общего «сучьего закона».
Такое «целование», скорее всего, не переводило бывшего вора в разряд «сук», а делало изгоем, ничтожеством, «пидором». Ведь целование члена или даже невольное прикосновение к нему губами расценивается в уголовно-арестантском мире наравне с половым актом в качестве пассивного партнера. (Причем даже необязательно дотрагиваться губами: фаллос могут положить жертве за ухо, и эта процедура тоже считается «опусканием», переводом арестанта в касту «неприкасаемых», отверженных, «обиженных».)
Вадим Туманов, как мы помним, вспоминал об ударе в колокол (или в подвешенную рельсу – «цингу»).
О том же, кстати, говорит в своем очерке и Шаламов, знакомя читателя с некоторыми постулатами «воровского закона»:
«Щепетильность преступного мира в этом вопросе очень велика, правоверные толкования некоторых сложных дел напоминают тонкую и извилистую логику Талмуда.
Пример: вор идет мимо вахты. Дежурный надзиратель кричит ему: «Эй, ударь, пожалуйста, в рельс, позвони, мимо идешь...» Если вор ударит в рельс – сигнал побудок и поверок, – он уже нарушил закон, «подсучился»».
Еще раз повторим: следует подчеркнуть различие между «трюмиловкой» и «целованием ножа». «Целование» возникло позже, когда у «ссученных» появилось свободное время для творческой деятельности по отработке «театральных церемоний». «Трюмиловки» же носили чисто «прикладной» характер: запугать, сломить, привлечь в свои ряды «честных воров».
Конечно, в конце концов для арестантов и «воров» все эти различия между «трюмиловкой» и «целованием» – а также ударом в рельсу и пр. – стерлись.
В своих воспоминаниях Вадим Туманов, например, обряд «гнуловки» «воров» при стечении зэков на плацу называет именно «трюмиловкой». Однако необходимо помнить, что поначалу разница была. «Трюмиловки» проходили в тюремных камерах. Для «целования» нужна была торжественная атмосфера, множество зрителей. Для этого подходил только лагерный (или пересыльный) плац, в центре которого становился главный «сука» со своими подручными.
«Воров» выдергивали поодиночке, они представали перед сотнями глаз, и отказ от «идеи», от воровского звания был крайне унизительным. Необходимо также отметить еще одну особенность обряда «целования ножа». Каждый новичок, отказавшийся от «воровского закона» и принявший «сучий», обязан был не только поцеловать нож. Он должен был при всей собравшейся толпе доказать приверженность «сучьему закону», тут же лично убив одного из «несгибаемых воров», отказавшихся приложиться губами к «сучьему перу».
Убивали несколькими способами; самыми распространенными были – зарезать ножом или забить ломом (на Севере были популярны также «забурники» – наконечники на буровом оборудовании, при помощи которых бурились скважины). При «трюмиловках» все эти действия теряли бы эффект «публичности», массового действа, жуткого театрального спектакля. Поэтому «трюмить» воров вскоре стало для «сук» неинтересно. Гастроли Пивовара с подручными по тюрьмам стали все реже. «Целование» же становилось чрезвычайно популярным «обрядом».
Шаламов смещает «целование» к началу «сучьей войны»: ему тоже нужна театральная, впечатляющая, жуткая картина расправ «сук» над «ворами». Впрочем, для публицистического произведения такая вольность, думается, простительна. Однако о ней надо помнить тем, кто пытается ссылаться на очерк Варлама Тихоновича как на документальное свидетельство.
То же самое мы наблюдаем и в рассказе о «третьем воровском законе». Вот что пишет Шаламов:
«На втором году этой «братоубийственной» войны обозначилось некое новое важное обстоятельство.
Вовсе не все целовавшие нож одобряли новые «сучьи» скрижали. Многие, очень многие в душе оставались приверженцами старых законов – ведь они сами осуждали «сук». Часть этих слабых духом блатарей попробовали при удобном случае вернуться в «закон». Но – королевская мысль Короля еще раз показала свою глубину и силу. Воры «законные» грозили новообращенным «сукам» смертью и не хотели отличать их от кадровых «сук». Тогда несколько старых воров, поцеловавших «сучье» железо, воров, которым стыд не давал покоя и кормил их злобу, сделали еще один удивительный ход.
Объявлен был третий воровской закон. На этот раз для разработки «идейной» платформы у блатных третьего закона не хватило теоретических сил. Они не руководились ничем, кроме злобы, и не выдвигали никаких лозунгов, кроме лозунга мести и кровавой вражды к «сукам» и к ворам – в равной мере. Они приступили к физическому уничтожению тех и других. В эту группу поначалу вошло так неожиданно много уркаганов, что начальству пришлось и для них выделить отдельный прииск. Ряд новых убийств, вовсе не предвиденных начальством, привел в большое смущение умы лагерных работников.
Блатари третьей группы получили выразительное название «беспредельщины». «Беспредельщину» зовут также «махновцами» – афоризм Нестора Махно времен Гражданской войны о своем отношении к красным и белым хорошо известен в блатном мире. Стали рождаться новые и новые группы, принимавшие самые различные названия, например «красные шапочки». Лагерное начальство сбилось с ног, обеспечивая всем этим группам отдельные помещения.
В дальнейшем выяснилось, что «беспредельщины» не так много. Воры действуют всегда в компании – одинокий блатарь невозможен. Публичность кутежей, «правилок» в воровском подполье нужна и большим, и малым ворам. Нужно принадлежать к какому-то миру, искать и находить там помощь, дружбу, совместное дело.
«Беспредельщина», по существу, трагична. В «сучьей» войне она имела не много сторонников и была ярким явлением психологического порядка, вызывая к себе интерес именно с этой стороны. «Беспредельщине» пришлось испытать и много особых унижений.
Дело в том, что по приказу охраняемые конвоем камеры пересылок были двух видов: для воров «в законе» и воров-«сук». «Беспредельщикам» же приходилось выпрашивать у начальства место, долго объяснять, ютиться где-нибудь в уголках, среди фраеров, которые относились к ним без всякой симпатии…»
Поразительная по точности характеристика! Однако, как следует из воспоминаний Валерия Бронштейна, на самом деле «промежуточная масть», которую называли «трюмлеными ворами», появилась еще в середине 1948 года, а не на втором году «братоубийственной войны» (по Шаламову, это 1949 год). Это было бы не столь важно, если бы не кровавый ванинский бунт и резня между «суками» и «трюмлеными» – фактически теми же «беспредельщиками». Значит, глубокий раскол в «сучьем стане», который привел к возникновению «беспредела», произошел как минимум годом ранее.
Впрочем, Шаламову не столь важно было дать правильную датировку, сколь обозначить само событие. Варлам Тихонович к тому же рисует «воровскую эпопею» широкими мазками, не вдаваясь в особые подробности. Не это его цель. Главное – показать гнилость «блатарей» независимо от их «окраса». Как говорится, «волк линяет, а нрава не меняет». Поэтому он и не вдается в тонкие различия «беспредельщиков». А ведь они были.
Как следует из свидетельств других лагерников, между «беспредельщиками» в лице «трюмленых воров» и той же «махновщины» существовала разница. «Беспределом» называли преимущественно первых, действительно не знавших предела в выплесках своей агрессии, направленной на всех арестантов – в том числе и на «фраеров», и на «политиков», и на «мужиков». Эти люди ненавидели всех, в том числе и лагерное начальство. Они образовали, так сказать, «потерянное воровское поколение». Их унизили, и теперь они пытались всячески самоутвердиться, унижая всех остальных.
«Махновцами» же чаще называли себя так называемые «полуцветные», то есть те, кто крутился вокруг «воров в законе», но не был удостоен «коронования» в «честные воры». Они по своим личностным качествам не способны были выбиться в лидеры и все время подвизались на вторых ролях – их называли еще «воровской пристяжью». Многие из «полуцвета» считали, что воровской мир несправедливо обходится с ними, не допуская к власти и не воздавая по заслугам. «Пристяжь» была убеждена, что так получается из-за нежелания «верхних» допустить лишние рты к воровской «кормушке». С другой стороны, эти уголовники с ненавистью и презрением относились и к «сукам», предавшим старые «традиции» и снюхавшимся с «ментами».
Воспользовавшись «резней», часть «полуцветных» начала борьбу за власть в воровском мире и свое место под солнцем.
Была даже подведена «идейная» платформа: мол, немало в верхах старого воровского мира оказалось «гнилых», слабых духом людей. Все потому, что воровские «кадры» подбирались часто не по «деловым» и «моральным» качествам, а по блату, по принципу личной преданности. И многие из действительно достойных «босяков», «бродяг» оказались «за бортом», зачастую унижались и использовались в качестве «шестерок», «пехоты». А когда пришла пора испытаний, проявилась вся гниль этих «цветных», которые не в состоянии даже постоять за «воровскую идею». Определенная доля истины в этих словах, конечно, была. Немало «честняков» дрогнуло перед «сучьими» «пиковинами» и «трюмиловками». Однако многие предпочитали умереть, но не предавать «закон».
«Махновцы» сознательно ставили себя выше и «сук», и «воров». По «понятиям», не роняли «чести», не отказывались от «идеи» в обмен за жизнь. Потому и звались «махновщиной», вспоминая известный принцип бесшабашного батьки Нестора Махно – «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют» (на него намекает и Варлам Шаламов в своем рассказе о «беспредельщине»).
К «махновцам» примыкали арестанты, которые не имели корней в профессиональном преступном мире. Обычно это были крепкие парни из раскулаченных крестьян, потерявшие почву под ногами, ненавидевшие и Советскую власть, и вообще все вокруг. У них отобрали и уклад, и веру, и надежду на будущее... Они организовывали свои группы под самыми разными лихими названиями – например, «дери-бери» и проч.
