Особенно много было среди таких арестантов южан, выходцев из казачьих семей – с Донщины, Ставрополья, Кубани. Казачество с самого начала революции постоянно считалось «русской Вандеей», поскольку казак испокон веку подчеркивал свою независимость и вольность, в отличие от крестьян Центральной России, которые на юге презрительно именовались «кацапами», были более терпеливы и покорны. Не забыли вольные жители Юга и кровавого «расказачивания».
Не случайно многие казаки во время Второй мировой войны воевали против Красной Армии на стороне германских войск. После войны, выданные союзниками Советской России, они пополнили ГУЛАГ. В мае–июне 1945 года в южноавстрийском городе Лиенце (Линце) значительная часть казаков была передана советским войскам согласно тайным договоренностям, заключенным в Ялте. Всего же общая численность казачьих войск и казачьих семей, подвергшихся репатриации, составила более 50 тысяч человек.
Можно представить, с каким настроем попадали казаки в гулаговские лагеря. Сюда их дошло чуть более половины от общего числа интернированных. Многих просто расстреляли (прежде всего – офицеров). В ГУЛАГе они ненавидели «начальничков» в военной форме, ненавидели общую массу арестантов, «пахавших» на эту власть, в том числе и «политиков», ненавидели «сук», часть которых воевала в штрафных формированиях за Совдепию. Не питали они любви и к воровскому «братству».
Конечно, в общей арестантской массе казаков было не так много. Но зато они отличались злостью и агрессивностью. Иногда они действовали сами по себе, часто примыкали к «махновцам». Ведь чисто «казачьему» движению невозможно было существовать длительное время: мгновенно подвели бы «политическую» 58-ю статью и «расшлепали» как «фашистов». А в уголовном «коллективе», как казалось казакам-арестантам, действовать значительно проще и безопаснее.
Арестантское сообщество зорким своим глазом выделило эту группировку. Так их и называли – «казаки». Это слово в лагерях стало синонимом «беспредела» и «махновщины». «Казачить» кого-либо значило то же, что «беспредельничать», «обжимать», «дербанить». Лагерный бандитизм получил язвительное название «казачий стос» (стос – популярнейшая блатная карточная игра, «казачий стос» – это беспроигрышная «игра», грабеж).
У старых арестантов, с которыми мне довелось беседовать, нередко проскальзывали в разговоре выражения «злой, собака, как казак», «был там какой-то долбанный есаул», «с Дона, недобиток казачий» и т.д. Арестантский народ не слишком жаловал казаков – прежде всего за их характер.
Так кто же победил?
Не найдем мы в очерке «Сучья война» и рассказа о многих других «мастях», возникших в это время и непосредственно имевших отношение к воровской резне: «красные шапочки» (арестанты из военных, сплоченные по принципу фронтового братства), «польские воры» (уголовники из Польши, Западной Украины и Прибалтики, которые придерживались своих понятий, не совпадавших ни с «воровскими», ни с «сучьими»), «челюскинцы», или «один на льдине» (уголовники-индивидуалисты, не желавшие принимать участия в резне «воров» и «сук» и вообще примыкать к какой-либо группировке), «ломом подпоясанные» («мужики», которые давали физический отпор и ворам, и «сукам»), «бабочки» (особо отчаянные воры, наносившие на лицо или шею татуировку мотылька как знак непримиримости к «сукам») и т.д.
Многого, видимо, Шаламов не знал, да и не стремился узнать. Зачем? Ему вполне хватало материала, чтобы выстроить свою стройную мировоззренческую теорию о необходимости уничтожения всего воровского мира. Полутона, детали, подробности, которые бы могли вызвать сочувствие к «Карфагену» или хотя бы какие-то сомнения и колебания, ему были не нужны. И в этом смысле можно отметить удивительную цельность, последовательность и художественную убедительность шаламовской летописи «сучьей войны». Впрочем, как и других произведений цикла «Очерки преступного мира».
Совершенно не интересны Варламу Тихоновичу и подробности так называемой «мясни» – пика «сучьей войны», когда резня в ГУЛАГе достигла таких масштабов, что администрации пришлось создавать сначала изолированные зоны для каждой из противоборствующих сторон внутри лагеря, а затем – отдельно «воровские» и «сучьи» лагеря. Ему достаточно просто обозначить эту тему:
«Распоряжения о невмешательстве были вскоре отменены и повсюду созданы отдельные, особые зоны – для «сук» и для воров «в законе». Поспешно, и все же поздно… Оказалось, что создание особых зон на территории одного лагеря не приносит никакой пользы. Кровь лилась по-прежнему. Пришлось закрепить за ворами и «суками» отдельные прииски (где, конечно, наряду с уголовщиной работали и представители других статей кодекса). Создавались экспедиции – налеты вооруженных «сук» или воров на «вражеские» зоны. Пришлось сделать еще один организационный шаг – целые приисковые управления, объединяющие несколько приисков, закрепить за ворами и «суками». Так, все Западное управление с его больницами, тюрьмами, лагерями осталось «сукам», а в Северном управлении сосредоточивали воров…
На пересылках каждый блатной должен был сообщить начальству, кто он – вор или «сука», и в зависимости от ответа он подключался в этап, направляемый туда, где блатарю не грозила смерть».
Вообще по отношению к «несущественным деталям» Шаламов нелюбопытен. Особенно это сказывается к конце очерка. Вот он пишет:
«Первый год казалось, что перевес будет за «суками». Энергичные действия их главарей, воровские трупы на всех пересылках, разрешение направлять «сук» на те прииски, куда раньше направлять их не рисковали, – все это были признаки «сучьего» преимущества в «войне». Вербовка «сук» путем обряда целования ножа приобрела широкую известность. Магаданская пересылка была прочно занята «суками». Кончалась зима, и блатные «в законе» жадно ждали начала навигации. Первый пароход должен был решить их судьбу. Что он привезет – жизнь или смерть?
С пароходом прибыли первые сотни правоверных блатарей с материка. Среди них не было «сук»!».
Но почему же с новым этапом прибыли только «честняки»? Писатель не вдается в разъяснения. Кто умный, тот поймет. Между тем это достаточно важно и опять-таки связано с указами «четыре шестых» и особо – с позицией гулаговского начальства. То, что воровской мир понес серьезные потери, – заслуга прежде всего администрации ГУЛАГа, полностью поддержавшей на первых порах «сучью инициативу». Казалось, что «суки» легко одержат верх над «блатными» с помощью «гнуловок» и «трюмиловок». Но при любых раскладах численное превосходство «блатных» над «суками» было слишком велико.
В результате бесперебойного действия указов от 6 июня 1947 года через пересыльные тюрьмы шли многотысячные этапы, и «сучьим» гастролерам не под силу было обработать их. В лучшем случае из этапа на их долю выпадало несколько камер. Остальные воры успешно добирались до лагерей. А тут дело принимало другой оборот. В лагере «законники» могли вооружиться как следует и дать отпор даже в том случае, когда начальству удавалось оставить их в меньшинстве и нагнать в «зону» «ссученных». В общем, «суки» в лагерях встретили жестокое сопротивление.
Переломной оказалась весна 1949 года, когда с открытием навигации на Колыму потекли новые этапы с материка. Указ «четыре шестых» сработал на воровской мир: знаменитый пароход «Джурма» был набит под завязку «цветом» «блатного мира»! Послевоенное советское общество основательно занялось чисткой своих городов и весей. Как пишет Шаламов, уже в 1948 году в результате резни «воров» и «сук» цифра «архива № 3» (умершие) резко подскочила вверх, «чуть не достигая рекордных высот 1938 года, когда «троцкистов» расстреливали целыми бригадами». «Суки» и «воры», попадая на одну «командировку», сходу хватались за «пики» и дрыны и бросались друг на друга. Кровь лилась рекой. Под горячую руку попадали все, без разбора, в том числе арестанты, не имевшие отношения ни к «ворам», ни к «сукам». Человеческая жизнь вообще перестала что-либо стоить. Один из тогдашних арестантов вспоминает:
«До сих пор помню состояние бессилия, которое испытывал, когда вечером после работы лагерную тишину вдруг разрывал истошный крик и очередная жертва беспредела валилась на землю с распоротым животом. Расправы в лагере в те времена были делом обычным и с каждым годом приобретали все более внушительные размеры» (Ким Пархоменко. «ГУЛАГ, да не так»).
Шаламов упорно пытается представить дело таким образом, будто «хитрые суки» «обманули лагерное начальство»:
«Выяснилось, что в заманчивой формуле «новый воровской закон» главное значение имеет слово «воровской», и ни о каких «перековках» не идет и речи. Начальство было еще раз одурачено – жестоким и умным Королем».
На самом же деле, конечно, ни о какой доверчивости «простоватых начальничков» не могло быть и речи. Это как раз чекисты, воспользовавшись ситуацией, сознательно провоцировали самоуничтожение профессиональных уголовников. Шаламов, правда, отмечает это – но как-то вскользь и глухо:
«Выходило так, что начальство, помещая вместе блатных и «сук», сознательно подвергает тех или других смертельной опасности».
Нет, не просто подвергало – целенаправленно стравливало! Об этом свидетельствуют многие лагерники – Александр Жигулин, Ахто Леви и т.д. Это была продуманная политика стравливания профессионалов уголовного мира, не стихийная бойня, а управляемый чекистами процесс, имевший целью уничтожение организованной преступности или хотя бы такой мощный удар по ней, после которого она не могла бы оправиться как можно дольше. О том, что «воровской» этап направляется в «сучью» зону или «сучий» – в «воровскую», знало как руководство пересыльной тюрьмы, так и руководство лагеря назначения. А через него оповещались и, так сказать, «коренные» арестанты. Которые соответствующим образом готовились к приему «гостей».
Процесс этот был хорошо управляем, и при желании его нетрудно было бы пресечь. Так и произошло: когда власти решили, что результат достигнут, они быстро его свернули. После указания ГУЛАГа МВД СССР от 12 сентября 1955 года «О мерах по разложению и ликвидации враждующих групп в среде уголовно-бандитствующего элемента из числа заключенных» последние отголоски «сучьей войны» мгновенно стихли.
Обратим внимание на одну странность: из шаламовского очерка читатель так и не узнает, чем же закончилась эта самая «сучья война»! Кто же в ней победил? И были ли победители вообще? Какое влияние она оказала в дальнейшем на лагерный мир и его законы?
На все эти вопросы писатель не отвечает. Он просто не ставил перед собой такой цели. Очерк завершается сентенцией:
«История уголовщины, насчитывающая много тысячелетий, знает много примеров кровавой борьбы бандитских шаек между собой – за зоны грабежа, за господство в преступном мире. Однако многие особенности «сучьей» войны делают ее событием, единственным в своем роде».
Карфаген должен быть разрушен! Разве не ясно? Так не все ли равно, какой из людоедов одержал верх в резне?
На самом же деле значение «сучьей войны» для формирования совершенно новой идеологии воровского мира огромно. Серьезное изучение источников, беседы со старыми лагерниками дают основание сделать вывод о том, что именно массовая резня «сук» и «воров» привела к значительному укреплению позиций воровского мира и возникновению романтического ореола вокруг «законников» как в местах лишения свободы, так и на воле. «Сучья война» укрепила изнутри, сплотила уголовное «братство», подтолкнула его к серьезным реформам. И в результате наша страна получила еще более изощренное, искусно организованное и мощное преступное сообщество.
Основная масса зэков настороженно и зло относилась как к «ворам», так и к «сукам». Однако к «воровскому» миру значительная часть «сидельцев» в период «резни» стала относиться лучше, чем к «сучьему». Объясняется это просто. «Воры», конечно, были закоренелыми преступниками, – но они и не скрывали своих взглядов, готовы были принять за них мученическую смерть. «Суки» же воспринимались как лицемеры и холуи, которые добивались той же власти над «фраерами», как и воры. И в этом им способствовала ненавидимая арестантами администрация лагерей! Постепенно, в результате «трюмиловок» и обрядов «целования ножа», «воры» в глазах остальных заключенных приобретали мученический ореол, становились жертвами, «страдальцами». Такова уж русская душа – жалеть тех, кто подвергается гонениям...
Есть и еще одно обстоятельство. «Сукам» не нужны были ни сочувствие, ни поддержка «мужицкой» и «фраерской» массы. Чувствуя поддержку лагерного начальства, они вели себя как хозяева положения. «Вору» же настраивать против себя «мужика» было бы полным безрассудством: «начальнички» за него не заступятся, а если «мужик» объединится с «суками» (которые на словах выступали «народными защитниками»), то «ворам» – конец.
«Сучья война» заставила «воров» понять: нельзя «переть по бездорожью». Нельзя открыто и беспредельно издеваться над «мужиками», «оленями», «штымпами», «чертями» и т.д. Нельзя безнаказанно их унижать, грабить, «дербанить» их «сидоры», «кешари» и «баулы». Именно в простом арестанте надо искать союзника. Именно в умы рядовых «сидельцев» следует вдалбливать «идеи» о том, что «воровской» мир строг, но справедлив, что вор никогда не обидит «честного арестанта», не позволит сделать этого и другим, защитит от «беспредела». «Воровской закон» стал меняться, и «мужик» качнулся в сторону «честного вора». Вот что пишет Ахто Леви:
«По признаку своей породы воры и суки – одна шуба, только в последнем варианте наизнанку. Вор по закону не работал сам и не заставлял мужика, но делал так, чтобы тот работал на вора добровольно; суки принуждали мужика работать насильно и сами становились бригадирами, десятниками, нарядчиками, комендантами, что ворам было заказано их законом. А гражданину начальнику суки нравились больше, чем воры. Скиталец знал, что заработная плата, даже мизерная, ему у сук не светит: – в этом суки тоже отличались от воров: те оставляли мужику столько, чтобы у него не отпадала охота работать, суки же отнимали все, оставляя только пайку» («Мор»).
Последствием междоусобной резни стало то, что вор провозгласил себя радетелем за арестантское благо, защитником и покровителем «сидельца». Простой зэк стал замечать что-то странное. Там у старика здоровые «лбы» отняли передачу – и вот уже на глазах у всех арестантов по приказу «вора» «беспредельщиков» забивают ломами. Вору сообщили, что у одного из «мужиков» умерла жена, на воле сиротами осталось двое малолетних детей. Через некоторое время «мужик» узнает, что его ребят одели, обули, «подогнали» немного денег на первое время... Это не пустые байки – так действительно случалось!
Конечно, подобных случаев показного благородства было не так много. И все они были рассчитаны на театральный эффект, передавались из уст в уста, обрастали удивительными подробностями... Но мощная, хитроумная пропаганда давала свои результаты. Они ощутимы и по сей день. И сейчас на «зоне» «мужик» в трудную минуту скорее обратится за помощью к «вору», «смотрящему», «положенцу», а не к администрации. Ему помогут далеко не всегда. Однако внимательно выслушают и скажут пару нужных слов. Добрых. Сочувственных. Особо «оборзевшего» «баклана» быстро «обломают». А уж если помогут «пассажиру» – об этом будет знать вся зона, и за зоной, и родственники, и знакомые... Это – прямое последствие «сучьей войны».
Правда, чтобы урок был освоен окончательно, «ворам» предстояло усвоить горький опыт «мужицких войн». «Мужицкие» выступления широким фронтом прошли по всему ГУЛАГу в середине 50-х. В лагерях того времени создалось парадоксальное положение. По старой, выработанной издавна привычке зэковскую массу гнали на все «великие стройки». При этом власти после ряда восстаний в особлагах идут на значительные уступки: в частности расширяется практика хозрасчетных отношений внутри лагеря. Используя арестантов на тяжелых и вредных работах, им теперь платят неплохую зарплату (даже принимая во внимание заниженные нормы и многочисленные вычеты), которую заключенные используют как им вздумается! Лагерные боны заменяются обычными деньгами, которые свободно ходят по зоне! Появляются коммерческие ларьки с обилием товаров, которые можно приобрести за наличные.
Вот как описывает обстановку тех лет один их старых «каторжан», Виктор Аникиенко (рассказанное им относится к концу 50-х годов):
«В те годы в лагерях, может быть, и было что-то от романтики. Доживали последние дни коммерческие столовые, магазины ломились от обилия шмоток и продуктов, которых и на свободе было не купить. По выходным шумные базары, барахолки с обязательными для таковых атрибутами: карманниками, чернушниками, аферистами и пр. Вечерами гитары в бараке разрывались от тоски и грусти; шла игра по-крупному, «ширево», «шмаль». В промзоны и на объекты шастали девочки и срывали куш чистоганом» («Романтикам ГУЛАГа»).
С приходом перемен изменилась и психология «мужиков». Нищенский кусок отдавать было легче. Теперь же придется уступать ворам львиную долю довольно весомого заработка. Ради чего? Ради «воровской идеи»? Непонятного «закона»? И «мужики» встали на дыбы. Суровые «законники» – тоже. Как это – «мерины», «рогометы», «пыль лагерная» – и смеют выступать против элиты блатного мира?!
«Мужицкие войны» были не менее кровавыми, чем «сучьи». Но – более скоротечными. Расстановка сил и результат определились очень быстро. «Воровской» мир слишком уступал в численности миру «мужицко»-«фраерскому». Особенно после «бериевской» амнистии 27 марта 1953 года в связи со смертью Сталина. Лев Разгон в своих мемуарах вспоминает:
«После Сталина, когда повеяло либеральным ветерком, по всем лагерям прошли кровавые восстания «мужиков» против «законников»» («Непридуманное»).
Все это прошло мимо Шаламова. К тому времени он уже был на свободе. Не отразил он в «Сучьей войне» и серьезных изменений в «традициях» и «понятиях» «воровского братства». Дело даже не в появлении «новой фени», то есть в изменении традиционного блатного жаргона (краем Шаламов затрагивает это в другом очерке). И не в появлении тайной символики татуировок – для того, чтобы отличить «суку» от «честняка», поскольку наколки обе «масти» до войны делали одинаковые. Это важно, но касается внешней стороны.
Гораздо важнее другое. До «сучьей войны» в ряды «воров» принимались тысячи уголовников. Пройдя не слишком сложный обряд «коронования», они получали «воровской титул». Основным в лагерях было деление на «блатных» и «фраеров» (в принципе, между последними и «мужиками» разница была не слишком существенной – с точки зрения отношения к ним). «Блатной» и «вор» означали практически одно и то же (оставляя в стороне деление внутри касты на старших и младших).
Под влиянием резни с «суками» воровское сообщество создало более сложную и крутую иерархическую лестницу. Во главе ее по-прежнему стояли «воры в законе». Но разве это прежние «воры»? Чтобы получить титул «законника», теперь надо было обладать недюжинными организаторскими способностями, неординарными личностными качествами, заслугами перед преступным миром. Это признают даже те, кто находится в антагонистическом противостоянии с ворами – работники правоохранительных органов.
Вот, к примеру, мнение начальника Астраханского централа:
«Это, как правило, талантливые люди. Великолепные психологи. Это люди, которые любят власть и создают ее для себя сами... В некоторых руках она становится очень страшной» (В. Еремин. «Начальник тюрьмы»).
Это вовсе не похвала. Это – факт. В России сегодня, по приблизительным подсчетам, число «воров в законе» немногим более тысячи. Тех «воров», которых можно назвать (с большей или меньшей натяжкой) «истинными», значительно меньше. «Нэпманских», то есть «воров» старой закалки, придерживающихся (хотя бы на словах) прежних традиций, – менее сотни. Примерно столько же «авторитетных воров» – «сливок» преступного общества. Итак, тысяча – против прежних десятков тысяч.
Многие проблемы борьбы с нынешней российской профессиональной, организованной преступностью – порождение послевоенного ГУЛАГа. И созданы они не в последнюю очередь именно теми, кто встал на сторону «сук» и своими «чистыми» чекистскими руками выковал образ идеального «вора», воспитал и взлелеял хищных, талантливых и умных уголовников. Удивительнее всего, что еще сегодня находятся «ученые», которые вполне серьезно пытаются доказать, будто бы «сучья война» нанесла ощутимый удар по воровскому миру, явилась «удачной операцией по расслоению и размежеванию уголовщины».
Это то, что осталось за пределами шаламовского очерка. И не только потому, что великий писатель ко времени многих указанных изменений уже не отбывал наказание в ГУЛАГе. Скорее, как мы уже отмечали не раз, Варлама Тихоновича вообще не интересовали «технические детали». «Блатари» не поделили кусок, стали резать друг друга, а заодно и всех, кто попадался под руку. В этой войне нет правых. Нужно уничтожить обе стороны. Это единственное решение вопроса. Вот основной тезис «Сучьей войны».
Можно ли его разделить?
Значительная часть исследователей шаламовского творчества с радостью подхватывают этот призыв и выдают пафосные тирады, обрушиваясь с обвинениями на гуманистическую русскую литературную традицию, которая призывала к милосердию по отношению к арестантскому миру без разделения на «овец» и «козлищ» – профессиональных преступников и случайно оступившихся или невинно пострадавших.
«Неужели все повторится: снова будем «любить» и прощать преступников, называть их «несчастными», «жертвами», «хорошими ребятами»? Или же пройдем, наконец, целительную науку ненависти, которую настоятельно рекомендовал писатель?» – вопрошает один из знатоков шаламовского творчества Валерий Есипов в статье, которая так и называется – «Карфаген должен быть разрушен!». Ему вторят десятки других авторов. Даже не задумываясь о том, что истина не терпит подобной одномерности. В литературе такая одномерность допустима. В жизни – нет.
При всей своей отвратительности, жестокости, подлости мир профессиональной преступности все же не столь одномерен, как это представляет Шаламов. И если обратиться к десяткам мемуаров других лагерников, в этом можно убедиться. Ряды «урок», «блатарей» пополнялись и раскулаченными крестьянами, и рабочими, и особенно детьми-беспризорниками. В рядах уголовников существовали определенные «этические нормы», которые по-своему были последовательными и логичными.
Мир «воров» не возник из ниоткуда – его порождали социальные условия, а его изменения диктовались изменениями самого общества. Не искоренив причин появления профессиональных уголовников, невозможно уничтожить или хотя бы частично побороть это явление. Это азбучные истины. Но Варлам Тихонович, исходя из собственного отрицательного опыта, выработавшего в нем безграничную ненависть к «блатарям», озабочен не построением социологических теорий. Ему необходимо передать читателю все свое отвращение к «благородному преступному миру». Беспристрастным анализом пусть занимаются ученые мужи, не прошедшие ГУЛАГ.
Однако далеко не все лагерники разделяли взгляды Шаламова. Бывшая заключенная Галина Воронская (дочь революционера, писателя и литературоведа А.К. Воронского, расстрелянного в 1937 году), которая познакомилась с писателем в Центральной больнице для заключенных «Левый берег», вспоминала о спорах между Варламом Тихоновичем и ее мужем Иваном Степановичем Исаевым, тоже лагерником:
«С Иваном Степановичем раньше он немного поссорился. Поссорились, как это ни странно, из-за блатных. И я, и Иван Степанович считали, что блатные – люди, хотя и испорченные, исковерканные, но в большинстве из них осталось что-то человеческое. Конечно, среди них встречались те, которые уже потеряли людской облик. И в то же время я глубоко убеждена, что сейчас по улицам ходят люди вполне заслуженные и престижные, но, попав в экстремальные условия, неизвестно, как бы они себя вели. Может быть, даже хуже, много хуже этих блатных. Варлам Тихонович всех блатных за людей не считал. Он полагал, что у них потеряно все человеческое».
Не соглашались с Шаламовым и другие зэки, прошедшие через сталинские лагеря. Многие из них так же, как и Варлам Тихонович, непосредственно сталкивались с блатными. К примеру, Федор Ефимович Лоскутов, врач больницы «Левый берег», которого писатель называл «праведником», оказался более терпимым и менее категоричным.
Вот отрывок из письма Шаламова Лоскутову от 17 декабря 1964 года:
«Дорогой Федор Ефимович!
Я прошу Вас найти время, чтобы ответить мне на несколько вопросов. Я начал работу над рассказом о Вас и так как это рассказ, а не очерк – мне в Вашем ответе важна побудительная «мотивация», что ли, психологическая сторона дела, а не хронология и т.д. Вопросов у меня много и прошу Вас писать ответ на них не кратко, а подробно.
…Вопрос 3. Лоскутов и блатари. Прошу честно изложить то, что Вы думаете по этому поводу».
Лоскутов в ответ пишет:
«4) Лоскутов и блатные.
В лагере было не много людей, которые вкладывались бы в нормальные тесты. Благодаря действию почти непрерывному отрицательных эмоций, люди делались, а некоторые и до лагеря были больны разными неврозами, психозами и психостениями, шизофреники, блатные большинство таковыми были. В условиях воли они почти все неквалифицированные рабочие, социальные условия общие, среда, семьи. Многие из них пришли в социальный мир тринадцатым поросенком, а сосок только 12. В связи с этим я и не разнил больных на блатных, бытовиков и политических, которых в сущности и не было, кроме ярлыка, приклеенного МВД, и которые считали себя ошибочно посаженными.
«Навару», как Вы знаете, я от них не имел. Но убийство среди них приходилось иногда прекращать. Все же эти, в большинстве неграмотные люди, бунтовали против лагсистемы, оказывали какую-то помощь, если кто из них попадал в беду, а ведь у нашего брата этого не было?..»
Врач-арестант тактично указывает на то, что мир не делится лишь на черный и белый цвета. И «невинно осужденные» были мучениками с гнильцой, и у «блатарей» можно найти привлекательные качества.
«У нашего брата этого не было»… При всей своей порочности «честные воры» периода «сучьей войны» с их верностью «воровской идее» и готовностью идти из-за нее под нож вызывали невольное уважение и у лагерников, и у гулаговского начальства. И это отличало их от общей массы «овец», пытавшихся выжить. Что двигало ими? Почему романтический ореол «вора» сохраняется до сих пор – причем среди широкой массы людей?
Такие вопросы Варлам Тихонович предпочел не ставить. И он имел на это полное право.
Автор: Александр Сидоров
