29/03/24 - 17:50 pm


Автор Тема: Антон Мухачёв-Люся: тюремная история лошадиной дозы.  (Прочитано 779 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
Только-только прибывший в наш лагерь этапник из Москвы как правило волнуется перед неизвестным и тут же удивляется от уже познанного. И если боязнь исчезает быстро — как никак лагерь не беспредельный, под братвой — то брезгливое недоумение ещё долго преследует новеньких первоходов.


И правда, очень сложно после отремонтированных столичных изоляторов с горячей водой не поражаться уличным туалетам с опасно сгнившими полами и чавкающими крысами, заплесневевшей бане с дырявыми от ржавчины тазами и умывальникам в бараке, где в бурой воде можно было обнаружить не только водоросль, но и длинного, тонкого как волос паразита.

Обвыкшись с деревенской обстановкой и уже не шарахаясь от особенностей лагерного быта, зек дожидался свою первую посылку от близких и, при её получении, натыкался на загадочный окрик:

— Ждите лошадь!

— При чём тут лошадь и моя посылка? — волновался новичок, не догадываясь, что за МКАДом гужевой транспорт всё ещё в почёте.

Через пару часов ожидания в потной очереди зеков к крыльцу прицокивала понурая кобылка с выпученными мутными глазами.

Люська приехала! — кричал кто-то, и толчея одинаково худых людей, наступая друг на друга и оттирая медлительных в конец очереди, стремилась поскорее разгрузить телегу с синими коробками.

Настоящее имя лошади было Люси с ударением на последний слог. Конечно же лагерную клячу никто так величаво не звал.

Шкура Люси, цвета свежей ржавчины, словно старый палас в советской хрущёвке была местами затёрта и побита молью. Лошадь была впряжена в зелёную телегу — ещё один раритет для столичных сидельцев. На ней ежедневно возили не только посылки, но и стройматериалы, и готовую продукцию в промзоне, и даже хлеб в столовую лагеря.

При виде хвоста Люси, веником гуляющего по румяным буханкам, зеки уже не удивлялись странным находкам в хлебной пайке.

Каторжане любили лошадь и кликали её по-простецки — Люся. Частенько её подкармливали сахаром и белой булкой, а её конюха угощали сигаретами. Неразлучную пару уважали за их труд, считали, что они «шевелят груза на порядочных арестантов», и редкий зек мог равнодушно пройти мимо застрявшей в весенней грязи телеги.

Вместе с конюхом зеки тужились до хруста, тянули-толкали донельзя гружённую телегу и, вытянув повозку, хлопали вечно уставшую Люси и довольно закуривали.

В один из таких перекуров мимо грязных зеков проходил инспектор в новенькой, под НАТОвский образец форме. Как часто бывает у приматов, он решил продемонстрировать свою власть, свой отличительный от общей массы цвет униформы. Инспектор бросил что-то грубое в адрес конюху, дескать хватит бездельничать.

— Своей дорогой идите, гражданин начальник, — тщательно выговаривая каждое слово, ответил Петр Ильич.

Маховик агрессии раскрутился мгновенно. Молодой сотрудник, ещё не ведающий о тонком чувстве компромисса, прыгнул к зекам через борозду грязи, растолкал их плечами и схватил конюха за руку:

— Что ты мне сказал, за#упа?!

Кольцо людей тут же сомкнулось.

Запахло «кипишем», тем словом, при крике которого каждый зек бежал на призыв о помощи.

— Кипиш! — раздавались тут и там вопли.

Все что есть сил толкались и громко возмущались «ментовским беспределом».

Сотрудник, хоть раз побывавший в полном бараке разъярённых зеков уже не рисковал без нужды хамить и, тем более, открыто хватать или бить арестантов.

Значительно позже, когда о кипише в жилзоне забывалось, самые агрессивные зеки выдёргивались в штаб и там «подлетали и разбивались», но это уже потом, как последствие, как священные страдания каторжан за «дело общего характера».

Но в этот раз о кипише и подумать не успели. Люси, словно верный цепной пёс, извернулась и большими жёлтыми, будто прочифирёнными зубами цапнула инспектора за плечо. Тот в миг остыл, увидел вокруг себя угрюмых зеков и с руганью поспешил уйти по хлюпающей земле.

С тех пор Люси считали заступницей порядочных арестантов, с Петром Ильичом — пусть он был и из козлятника — не чурались здороваться за руку, а инспектора звали не иначе, как «укушенный».

Поговаривали, что кусает Люси только плохих людей. Плохих, естественно, по лагерным понятиям, где среди «хороших» могли попасться и насильники с убийцами.

Бывало, некоторые зеки шли в штаб на суд по условно-досрочному освобождению. Встречая по пути Люси, они старались угостить её заранее припасенными гостинцами. И тот, к кому довольная лошадь тянулась за угощением, проходил УДО со стопроцентной вероятностью. В это верили настолько, что зеки заблаговременно договаривались с конюхом, и Пётр Ильич, якобы по делу, выводил сигарет Люси в жилзону.

В промзоне Люси обретала полноценную свободу. На большом пространстве практически неработающей промки Люси паслась среди развалин бывших цехов на обильных травах, задорно гонялась за пугливыми телятами и, бывало, нагло перегораживала путь идущим мимо работягам, пока те в качестве пропуска не задабривали игривую лошадь каким-нибудь лакомством.

Частенько зеки наблюдали из окон швейного цеха за небесной колесницей с эдаким усохшим Аполлоном. Стоя на телеге, он мчался на широко расставленных ногах, а Люси, словно скаковая призёрша на пенсии, бешено несла своего возницу.

"Лошадиная доза" Часть 2. Чайковский

Хмурый, насквозь пропахший лошадиным потом мужик при знакомстве руки не подавал. «Петр», — бурчал он, упуская отчество даже перед малолетками. При попытке обратиться к нему уважительно, по батюшке, он супился, а трехразовые проверки люто ненавидел. На выкрик инспектора «Казаков!» он был обязан громко ответить: «Петр Ильич!» Нет-нет, а из строя в спину раздавались смешки… Чайковский!


На воле, когда он работал конюхом в совхозе с издевательским названием «Путь Ильича», на подобное прозвище он реагировал бурно. Выхватывал из-за пояса выцветший кнут, тряс им, а по пьяни мог и перехватить обидчика с хриплой предъявой: «Ты кого пи@#расом назвал, падла?!»

Здесь же, в лагере да еще и в «козлятнике», ему только и оставалось, что зыркать из-под бровей острым взглядом провалившихся глаз да кусать полусгнившими зубами обветренные губы.

Любая работа на администрацию, кроме «промки», среди блатных и мужиков считалась «западло» — верный путь в «козлятник». Но когда Петру Ильичу предложили работу конюха в «расконвойке», тот не колебался ни секунды и «повязался» вмиг. Лошадей он любил с детства, даже в тюрьму его привело редкое нынче преступление — конокрадство. И дали бы ему года два-три, но хмельное буйство при задержании аукнулось в шесть лет общего режима. «Расконвойка» же давала Петру Ильичу еще и относительную свободу передвижения с возможностью неплохого заработка.

Временами его лошадка привозила из-за зоны то пару спортивных костюмов, то легкую удобную обувь, то десяток литров водки. Петр Ильич без утайки сдавал «запреты» своему бригадиру, получал денежное вознаграждение за «ноги» и всю сумму переводил на счет жены, не оставляя себе ни копейки. Разве что спирт, иногда выдаваемый «бугром» в виде премии, конюх немедленно пропивал со счастливыми от халявы собутыльниками.

Как-то в конце лета, когда палево жарких дней улеглось и работяги с «промки», отпахав смену, кто варил чифир, кто выходил из цехов перекурить, Петр Ильич собрал компанию человек в десять.

В узком длинном сарайчике с замызганной лампочкой зэки сдвинули скамейки и разложили скромную даже по лагерным меркам снедь. Вокруг них на полках стояли пустые клетки. В паре из них блестели глаза пока еще не оприходованных кроликов. Из кучи прошлогодней соломы Петр Ильич достал пластиковую канистру со светло-коричневой жидкостью. Сильные руки сорвали крышку. В плотном, тягуче-прелом воздухе бывшего зверинца поплыл резкий запах спирта.

— О, чё за праздник, Петруха? — удивился сухонький, словно скрученный опёнок, зэк.

— Неужто Люська наконец дала? — пошутил другой, чернозубый, и тут же втянул в плечи воробьиную голову, прячась от замаха конюха.

Высокий зэк, ссутулившись под потолком, потянул носом и уточнил:

— Это коньяк, Ильич?

— Хреньяк, — глухо отозвался конюх. — Жену мою провожаем.

— На войну?

— На хер!

Петр Ильич сузил глаза и сплюнул под ноги:

— На развод подала, падла! Сегодня в спецчасть тянули расписаться. Там узнал, что она еще и полдома продала. Когда успела? Чего ей не хватало?

Зэки загудели:

— Может, всё туфта, Ильич?

— Мусорам веры нет!

— Сел в тюрьму — меняй жену!

— Не ты первый, Ильич, не ты последний. Жить-то есть где?

Зэки проявляли сочувствие, устраиваясь за столом поудобнее.

— Ну, лады, это надо обмыть! — раздалось из глубины сарая.

— Да-да, — вразнобой заголосили зэки, хлопая конюха по спине и передвигаясь поближе к закуске.

— Ильич, это же счастье, ты теперь по-настоящему свободен!

— Угу, — буркнул конюх и разлил пойло в алюминиевые кружки.

— Ну, за скорейший откидон! — подняли тост в глубине сарая.

— Вздрогнули! — дал кто-то команду, и острые кадыки синхронно задвигались.

А Петр Ильич, перед тем как рвануть в пьяную ночь, с четкостью вчерашнего дня выудил из памяти картинку двадцатилетней давности.

Совхозная конюшня. Ряды пустых станков — табун на выпасе. Рыжая Светка с плотной ядреной грудью лежит в телеге на старом бушлате. Загнул-то он ее силой, брыкалась, как необъезженная, а неделя прошла — и уже сама приходит. Как обращаться с бабами, ему объяснять не надо — врожденное.

Все годы так: плеть и ласка, и ничего, вон двое каких вымахали, один в армейке, другая замуж выскочила. Как дети из дома, так и она, падла, рванула! И чего ей не хватало?

— Вздрогнули!

За короткую ночь чужого коньячного спирта ушло тысяч на сорок. А утром, сразу после проверки, ШИЗО пополнилось страдающими от жестокого похмелья зэками.

Через две недели Петр Ильич, жмурясь от яркого дня, уже слегка прохладного, но несравнимо приятного после карцерного климата, покинул изолятор и направился к «бугру». Долг на шее повис немалый, уйти от расплаты не представлялось возможным. Но Петр Ильич и не побежал бы. Уж лучше прийти с повинной и отхватить свое, чем прослыть фуфлыжником. Известно, фуфлыжник хуже пи@#раса. Последних Петр Ильич недолюбливал.

«Лошадиная доза» 3. «Козлятник»

Двухэтажные бараки в «жилке» были отделены друг от друга решетчатыми «локалками». Нередко пьяные мужики, возвращаясь ночью с попойки, перелезали через забор из прутьев, цеплялись за них робой и, словно жуки на булавке, махали лапами и звали на помощь.

Но одно жилое строение в лагере было окружено высокими металлическими плитами. Поверху глухой забор опутывала колючка, причем нависала она наружу, будто предотвращала не побег, а набег. Попасть в барак можно было только через маленькую, на ночь запираемую калитку. Над входом висела табличка из мятой жести: «Отряд № 7», но все в лагере называли этот барак проще — «козлятник».



Там жили те, кто сотрудничал с администрацией.

В «козлятнике» был и спортзал с ржавыми гантелями, и библиотека со скромным разнообразием советских книг, и школа, и столовая, и спальные секции, и каптерка, и даже душевая комната для избранных.

Петр Ильич толкнул ногой калитку, скрывая в карманах неприятную дрожь потных рук, походя кивнул перекачанным спортсменам из блатных и, передумав курить, шагнул в сырое нутро барака.

Дверь в малую секцию, самую комфортную и по-домашнему уютную, была обита черным дермантином с латунными заклепками. Для полноты иллюзии вольной квартиры недоставало лишь глазка. Кнопка дверного звонка удивляла несуразностью своего присутствия. Сколько раз Петр Ильич, стоя перед дверью бугра, думал об одном и том же — дешевый понт! Из вредности он не стал звонить, ткнул посильнее кулаком и вошел, еле сдержав неожиданно холуйское: «Разрешите?»

Бугор «козлятника», Семен Аркадьевич Ольшанский, заплывший и толстокожий, в прошлом тяжелоатлет, нынче был уважаемым человеком с весом далеко за центнер. По лагерю он передвигался медленно и величаво, словно правительственный лимузин. Спешил он только в штаб к Хозяину — начальнику колонии — да и то с видом легкой досады, дескать, дел много, а тут беспокоят. Черный спортивный костюм, мягкий и дорогой, движений не стеснял. Перед кабинетом сотрудника администрации к Семену Аркадьевичу подбегал услужливый «шнырь» с щеткой и шлифовал зеркальный блеск на легких туфлях бригадира.

До посадки Семен Аркадьевич держал в Костроме десяток пунктов по сбору металла, из-за него он и сел. Километр разобранной ж/д ветки с двумя опорными башнями ЛЭП вызвали резонанс в местечковой журналистской среде. От крупной взятки отшатнулся даже городской прокурор, и сборщику металлолома пришлось перебраться в СИЗО.

В неволе талантливый коммерс не потерялся. Он быстро выбился в бугры «козлятника», конечно же не без помощи заинтересованной в теневых доходах администрации. Зарабатывать на зэках деньги у «порядочных арестантов» считается неприемлемым — такой уклад Семену Аркадьевичу был только на руку. Монополия везде сверхприбыльна.

Постепенно его робкие начинания перетекли в грандиозные финансовые проекты. Как только в лагерный магазин приезжал грузовик с товаром, первым всегда закупался седьмой отряд, оставляя после себя пустые полки. В бараке жилзоны у Семена Аркадьевича был специально обученный человек — «барыга». Когда караван «козлов» с пузатыми клетчатыми баулами шел через всю «жилку», местные дозорные от братвы кричали зычное: «Завоз!» Уже через полчаса в секции у барыги было не протолкнуться — мужики отоваривались чаем, сигаретами, шоколадом и тушенкой. Естественно, втридорога.

Если кто-то нуждался в легком «запрете»: футболка, кроссовки, спирт, керамическая посуда, — Семен Аркадьевич был готов помочь, пусть и с ценником из арбатского бутика. Тяжелые «запреты» обсуждались с глазу на глаз, и чаще всего желания клиента удовлетворялись — были бы деньги.

Своих подопечных Семен Аркадьевич распределял на те или иные должности тоже не без интереса. Голодранцы без поддержки с воли тянули плуг на контрольно-следовой полосе, чистили территорию, красили заборы, асфальтировали тропинки, тянули колючку, — содержали в порядке весь лагерь. Те, кто мог платить, покупали «лантухи» дневальных, библиотекарей, каптеров и ежемесячно перечисляли бугру немалые суммы.

Даже за койко-место в чистой отремонтированной секции вносилась абонентская плата — тюль на окнах, цветы на подоконнике и телевизор на тумбе для «бедолажной чесотки» считались пределом фантазий.

Когда Петр Ильич пришел к бугру, тот сидел на широкой деревянной кровати, расслабленно откинувшись на пухлую, словно вареник, подушку. Закрытые на окнах жалюзи маленькой секции создавали приятный полумрак. На журнальном столике сверкал крупный черный виноград. Звук плазменной панели на стене был выключен, и лесбийские игры на нем выглядели настолько завораживающе, что, как ни старался Петр Ильич изображать чувство вины, взгляд его все равно тянуло к экрану.

Семен Аркадьевич на удивление бойко подскочил с кровати, искренне улыбаясь подошел к гостю и протянул для приветствия руку. Зажатую ладонь конюха он для удобства отвел чуть в сторону и коротко пробил левой в печень. Петр Ильич сипло всхлипнул и сполз в ноги к бугру прямо на коврик с надписью «Добро пожаловать!».

Дотянувшись до пульта, Семен Аркадьевич сделал звук погромче и, под пылкие стоны силиконовых порнозвезд, принялся бить конюха. Должников бугор не любил, но ценил и сильно не калечил. Вот и конюха не ломал — учил.

— Бухло тебя не доведет до добра, Ильич, — объяснял Семен Аркадьевич, ухая ногой в тощий живот конюха. — Раз-другой я закрою глаза на твои косяки, а там глядь — и бл*дь! Проснешься в гареме с Бабеттой в обнимку. И уже будешь Чайковским не по родству, а по образу жизни.

Семен Аркадьевич отсмеялся, аккуратно, почти по-товарищески пнул голову жертвы и продолжил нравоучение:

— То, что пришел сам, — молодец, крыс не терплю, но и фуфло мне двинешь — лично трахну! Долг свой отработаешь в несколько ходок — это не проблема. Только не пей больше, Ильич. А то посажу на бутылку так, что уже никто не снимет!

Из секции Петр Ильич выполз.

Вытирая рукавом слезы и кровь с разбитого лица, конюх встал, прислонился к холодной стене, как вдруг его затрясло, будто в телеге по бездорожью. Побои — ничто, за четыре года было всякое, но унижаться Петр Ильич не любил. Уже в конце экзекуции бугор сунул ему в лицо ногу в белом носке и приказал: «Целуй!» Голова конюха дернулась от брезгливости, но на носке все же остался отчетливый след расквашенных губ. «Оставлю на память! — заявил бугор, вернувшись на кровать. — Пошел вон!» Тогда-то Петр Ильич и заплакал.

Из открытой каптерки высунулся маленький дедок с тонкими желтыми волосами и, посмаковав зрелище, каркнул:

— Сюда канай, женишок кобылий!

Петр Ильич поплелся в каптерку. Там, среди сумок со шмотьем и ящиков с противогазами, сидел худой престарелый зэк. На вид он был немощный, эдакий Кащей, что чах над чужими баулами. Но все в лагере знали: дед из «козлятника» — еще та прожженная акула. Треть своей жизни он провел за решеткой, и всё его тело покрывали синие выцветшие наколки. Невесть как оказавшись среди мальков-первоходов, он отправил в «гарем» десятки провинившихся «козликов». Когда каптер своим резким, будто несмазанным голосом кому-то что-то приказывал, это были слова бугра: об этом тоже все знали и слушались его беспрекословно.

Дед достал из-под стола небольшой зеленый пакет и пододвинул его к конюху.

— Подарок из секс-шопа, Ильич. Получи и распишись, — хрустнул смехом каптер. — А теперь слухай меня, как двигаться будешь.

Петр Ильич пожалел, что в детстве попробовал водку.

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика