Деньги воняют. Пачка новых ассигнаций пахнет чернилами, кислотой и хлоркой, как полицейский участок, где берут отпечатки пальцев. Старые деньги, пропитанные надеждами и желаниями, имеют затхлый запах, как у засушенных цветов, слишком долго пролежавших между страницами дешевого романа. Если держать в помещении большое количество старых и новых денег – миллионы рупий, дважды пересчитанных и увязанных в пачки резинками, – оно начинает смердить. «Я обожаю деньги, – сказал однажды Дидье, – но не переношу их запаха. Чем больше я им радуюсь, тем тщательнее приходится после этого мыть руки». В бухгалтерии, куда стекалась вся выручка нашей мафии от обмена валюты, душной пещере в районе Форта, где жаркие лампы светили достаточно ярко, чтобы обнаружить любую фальшивую купюру, а вентиляторы над головой кружились достаточно медленно, чтобы не сдувать бумажки со стола, деньги пахли, как вымоченные в поту и выпачканные в кладбищенской грязи ботинки могильщика.
Через несколько недель после встречи с Моденой я выскочил из бухгалтерии Раджубхая, раскидал по сторонам дежуривших на площадке охранников – это была наша излюбленная игра – и с облегчением вдохнул относительно свежий воздух лестничной клетки. Когда я начал спускаться по ступенькам, меня окликнули, и, обернувшись, я увидел в дверях Раджубхая, главного счетовода мафии Кадера – точнее, мафии Салмана. Упитанный, лысеющий и коротконогий Раджубхай был, как всегда, одет в набедренную повязку и белую фуфайку. Он наполовину высунулся из дверей, потому что никогда не покидал помещения, пока не опечатывал дверь около полуночи. В глубине комнаты у него был оборудован персональный туалет, в дверях которого было вмонтировано зеркало одностороннего вида, чтобы он мог наблюдать за тем, что происходит во время его отсутствия. Он был счетоводом по призванию, лучшим в мафии, и к бухгалтерским книгам его приковывало не только сознание своего долга. За пределами бухгалтерии он был замкнутым, подозрительным и раздражительным сморщенным старикашкой. Но стоило ему войти сюда, как он на глазах расцветал, полнел и наливался уверенностью в себе. Можно было подумать, что это помещение оказывает физическое воздействие на его психику и всю жизнедеятельность: пока хоть часть его тела находилась здесь, вблизи от денег, ему сообщалась живительная энергия.
– Линбаба! – крикнула мне верхняя половина Раджубхая. – Ты не забыл про свадьбу? Ты придешь?
– Да, конечно, – улыбнулся я ему.
Я сбежал по трем маршам лестницы, не забыв помутузить охранников на каждом этаже. В конце переулка я обменялся улыбками еще с двумя, наблюдавшими за входной дверью. Я был в хороших отношениях с большинством молодых гангстеров. В бомбейском преступном мире водились и другие иностранцы – некий ирландец в мафиозном совете Бандры; свободный художник из Штатов, восходящая звезда наркобизнеса; голландец, сотрудничавший с бандами Кхара, и другие – но в мафии Салмана я был единственным горой. В то время национальная гордость возрастала, как новая виноградная лоза на выжженной пост-колониальной земле, и это были последние годы, когда иностранцы, похожие внешне и по звучанию на англичан, вызывали какой-то интерес и симпатию.
То, что Раджубхай пригласил меня на свадьбу дочери, было знаменательно: это означало, что я считаюсь в мафии «своим». Я много месяцев работал в тесном контакте с Салманом, Санджаем, Фаридом, Раджубхаем и другими членами совета. Паспортный отдел, которым я руководил, давал половину всей нашей валютной выручки. Мои контакты с уличными дельцами также вносили немалый вклад в общую копилку в виде золота, наличных и прочих материальных благ. Через день мы с Салманом и Абдуллой боксировали в спортзале. Благодаря личному знакомству с Хасаном Обиквой я наладил прочные отношения с черным гетто. Эта связь была полезна – она привлекала к нам новых людей, расширяла рынки сбыта и увеличивала казну. По просьбе Назира я принял участие в переговорах с проживавшими в Бомбее афганскими беженцами. Мы заключили с ними соглашение о том, что племена, селившиеся на афгано-пакистанской границе и добившиеся относительной независимости, будут поставлять нам оружие. Я пользовался у друзей-гангстеров уважением и авторитетом и зарабатывал больше, чем мог потратить, однако лишь после того, как Раджубхай пригласил меня на свадьбу дочери, я мог сказать, что стал полноправным членом мафии. Он был одним из старейшин совета, и это приглашение служило чем-то вроде официального подтверждения, что я принят в узкий круг посвященных. Ты можешь работать с ними и на них и заслужить их высокую оценку, но одним из них ты становишься только тогда, когда тебя позвали к себе домой, чтобы ты мог поцеловать детишек.
Я пересек условную границу Форта и приближался к фонтану Флоры. Рядом со мной притормозило свободное такси, водитель энергично жестикулировал, приглашая меня. Я отмахнулся от него. Он продолжал медленно ехать рядом со мной и, не зная, что я говорю на хинди, высунулся из окна и разразился бранью в мой адрес:
– Эй, белая свинья, ты что, не видишь, что такси свободно? Что ты болтаешься по улицам в такую жару, как потерявшийся белый вонючий козел?
– Кай паиджеи тум? – спросил я на маратхи. – Чего тебе?
– Кай паиджеи? – переспросил он ошарашенно.
– Что с тобой? У тебя проблемы с языком? – продолжил я на бомбейском просторечном маратхи. – Ты не знаешь маратхи? Что ты делаешь тогда в нашем Бомбее? У тебя что, козлиные мозги в твоей свинячьей голове?
– Аррей! – ухмыльнулся он и перешел на английский. – Ты говоришь на маратхи, баба?
– Гора черра, кала ман. – Белое лицо, темное сердце, – ответил я, похлопывая по соответствующим частям тела. Я перешел на хинди, использовав наиболее вежливую форму обращения, чтобы польстить ему. – Я белый снаружи, братишка, но внутри я индиец. Я просто гуляю в свое свободное время. Почему бы тебе не поискать иностранных туристов и не оставить бедных индийских долбоебов вроде меня в покое?
Расхохотавшись, таксист высунул руку из окна, дружески встряхнул меня и укатил.
Я продолжил свой путь по краю мостовой вдоль тротуара, где не было толкучки. Я глубоко дышал городским воздухом, пока запах бухгалтерии не выветрился из моих наздрей. Я направлялся в «Леопольд», чтобы встретиться с Дидье. Мне хотелось пройтись по моим любимым местам. Работа на мафию забрасывала меня во все уголки и пригороды великого города: в Махалакшкми и Малад, Коттон Грин и Тхану, Санта-Крус и Андхери или в район озер, что по дороге к киногородку. Но полновластными хозяевами мы были лишь на длинном полуострове, который изгибался ятаганом вдоль залива от южного конца Марин-драйв до Центра мировой торговли. Именно этим полным жизни улицам, расположенным в пределах нескольких автобусных остановок от моря, я отдал свое сердце.
Зной выжигал из перегруженных мозгов все мысли, кроме тех, что прятались в самой глубине. Подобно многим бомбейцам, или мумбаитам, я тысячи раз ходил этим путем от фонтана Флоры до Козуэй и знал, где всегда дует прохладный бриз и где можно найти благодатную тень. Стоило мне побыть несколько секунд под прямыми лучами солнца, и я весь покрывался потом – неизбежная при дневной прогулке крестильная купель, – а в тени и на ветерке я через минуту высыхал.
Лавируя между двигавшимся по мостовой транспортом и кишевшими на тротуаре покупателями, я думал о своем будущем. Как ни парадоксально, но именно теперь, когда я был допущен в сокровенную сердцевину бомбейской жизни, мне, как никогда, захотелось уехать из города. Возможно, это было каким-то извращением моей натуры. Но одновременно я чувствовал и воздействие другой силы, противоположной. С одной стороны, многое из того, что я любил в Бомбее, воплощалось для меня в сердцах, умах и словах людей, живших здесь, Карлы, Прабакера, Кадербхая, Халеда Ансари. Все они так или иначе покинули город, но повсюду, в каждом храме, на каждой улице или полоске берега было живо постоянное меланхолическое воспоминание о них. С другой стороны, возникали новые источники любви и вдохновения, на полях, опустошенных потерями и разочарованиями, взрастали новые семена надежды. Я занимал прочное положение в высших эшелонах мафии Салмана. На студиях Болливуда, на телевидении и в других мультимедийных сферах открывались новые возможности, каждую неделю я получал предложения о сотрудничестве. У меня была хорошая квартира с видом на мечеть Хаджи Али и куча денег. И с каждой ночью мне все ближе и дороже становилась Лиза Картер.
Печаль, витавшая в моих любимых местах, побуждала меня покинуть город, а новые увлечения и открывающиеся перспективы притягивали к нему. И сейчас, идя этой долгой дорогой от фонтана Флоры к Козуэй, я никак не мог решиться. Как бы часто и глубоко я ни задумывался о злоключениях прошлого или горестях и обещаниях настоящего, мне не хватало уверенности, или доверия, или веры, чтобы выбрать свое будущее. Мне не хватало каких-то точных данных, какого-то неоспоримого факта или, может быть, отстраненного взгляда на свою жизнь, чтобы увидеть ее ясно. Я был уверен в своих поступках, но не понимал их. И вот я брел среди столпотворения туристов и покупателей, автомобилей, автобусов, мотоциклов, повозок и тележек и пустил свои мысли в свободное плавание по волнам уличной суеты и жары.
– Лин! – воскликнул Дидье, когда, войдя в «Леопольд», я приблизился к составленным вместе столикам, за которыми он сидел со всей компанией. – Ты с тренировки?
– Нет, просто гулял и размышлял. Тренировка для ума и что-то вроде лечения души.
– Ну, я подобным излечением занимаюсь ежедневно. Или, по крайней мере, еженощно. – Он сделал знак официанту принести выпивку. – Подвинься немного, Артуро, дай Лину сесть рядом со мной.
Артуро, молодой итальянец, сбежавший в Бомбей от каких-то неприятностей с неапольской полицией, был последним увлечением Дидье. Это был маленький изящный юноша с лицом, которому позавидовали бы многие девушки. Он почти не говорил по-английски и при всякой, даже самой дружеской попытке заговорить с ним передергивался с раздраженной гримасой. В итоге друзья Дидье перестали обращать внимание на Артуро, решив, что Дидье очнется от этого наваждения через несколько недель или, максимум, месяцев.
– Ты разминулся с Карлой, – сказал Дидье. – Она будет огорчена. Она хотела…
– Знаю. Поговорить со мной.
Прибыла выпивка. Я чокнулся с Дидье и, чуть отпив из стакана, поставил его на стол.
За столом было несколько человек из болливудской толпы, сотрудничавших с Лизой, а также журналисты из компании Кавиты Сингх. Рядом с Дидье сидели Летти с Викрамом. Они выглядели лучше и счастливее, чем когда-либо прежде. Несколько месяцев назад они купили новую квартиру в самом центре Колабы, около рынка. Эта покупка истощила их семейный бюджет и заставила даже занять деньги у родителей Викрама, но зато явилась залогом их веры друг в друга, как и в светлое будущее их становившегося на ноги кинобизнеса. Они пребывали в лихорадочном возбуждении в связи со всем этим.
Викрам радостно приветствовал меня и, поднявшись, обнял. Под нажимом Летти и по мере взросления его собственного вкуса залихватский костюм Викрама деталь за деталью исчезал, остались только черные ковбойские сапожки и серебояный пояс. Его любимая шляпа, с которой он был вынужден скрепя сердце расстаться, когда стал чаще бывать в залах заседаний больших компаний, чем в корралях с каскадерами, висела на крюке в моей квартире. Это была одна из самых больших ценностей, какими я владел.
Когда я наклонился, чтобы поцеловать Летти, она ухватилась за воротник моей рубашки и притянула меня поближе.
– Держите себя в руках, молодой человек, – пробормотала она загадочно, – держите себя в руках.
Рядом с Летти сидели Клифф де Суза и Чандра Мехта. Как это бывает порой с близкими друзьями, они со временем, казалось, обменивались своей массой. Клифф слегка похудел, а Чандра ровно столько же прибавил в весе. Но чем дальше они расходились по внешним параметрам, тем больше сближались во всем остальном. Работая вместе по сорок часов без перерыва, они перенимали друг у друга жесты, мимику и манеру говорить, и в конце концов так уподобились друг другу, что на съемочных площадках их стали называть Дядюшка Толстяк и Дядюшка Скелет.
Когда я подошел к ним, они одинаково подняли руки в радостном приветствии, хотя радовался каждый своему. Клифф де Суза испытывал страстное влечение к Кавите Сингх, которую я ему как-то представил, и надеялся, что я могу поспособствовать ее расположению к нему. Я знал Кавиту достаточно давно и понимал, что никакая сила не может поспособствовать тому, что не будет полностью созвучно ее собственным желаниям и намерениям. Тем не менее, она, вроде бы, относилась к Клиффу благосклонно, и у них было немало общего. Они оба приближались к тридцати и еще не обзавелись семьей. В те годы это было настолько необычно в зажиточных слоях индийского общества, что их родные неустанно пилили их, собираясь по праздникам, которых в календаре было хоть отбавляй. Они оба трудились в сфере масс-медиа, гордились своей независимостью и пестовали свою художественную натуру. Оба были толерантны и инстинктивно стремились разобраться по справедливости во всяком возникающем конфликте интересов и выслушать доводы обеих сторон. И наконец, оба были привлекательны внешне. Совершенные формы и неотразимый обольстительный взгляд Кавиты служили прекрасным дополнением к поджарой угловатости Клиффа и его по-детски безыскусной кривой ухмылке.
Мне они оба были симпатичны, и я не видел, почему бы мне не выступить в роли свата. Я публично заявлял, что мне нравится де Суза, а наедине с Кавитой старался при всяком удобном случае представить его с выгодной стороны. Мне казалось, что у них есть неплохой шанс, и я всем сердцем желал им счастья.
Чандра Мехта был рад мне прежде всего потому, что я служил для него самым близким и единственным дружественным звеном, связывающим его с черным рынком. Салман Мустан, подобно Кадербхаю, усматривал определенные преимущества в контактах с миром кино. Новые законы, принятые как на федеральном уровне, так и в штате, ужесточали правила денежного обращения, и отмывать «левые» деньги становилось все труднее. По многим причинам – и не в последнюю очередь благодаря неотразимому гламурному блеску киноиндустрии, – политики, контролировавшие финансы и инвестиции, давали этой отрасли поблажку. Это были годы экономического бума, и болливудские фильмы переживали ренессанс как с точки зрения их качества, так и общественного признания. Они становились значительнее и лучше, расширялся их прокат во всем мире. Вместе с тем, однако, возрастал их бюджет, и традиционных источников финансирования не хватало. Поэтому многие постановщики, исходя из обоюдных интересов, образовывали странный симбиоз с мафиознами структурами, дававшими деньги на производство фильмов о мафии. Доходы от этих хитов использовались для совершения новых преступлений, которые становились темой новых сценариев и новых фильмов, ставившихся на средства мафии.
Я тоже играл во всем этом свою роль, роль посредника между Чандрой Мехтой и Салманом Мустаном. Связь между ними была взаимовыгодной. Совет мафии вкладывал кроры, то есть десятки миллионов рупий, в кинопроизводство Мехты и де Сузы и получал в итоге чистую прибыль. Тот первый контакт с Чандрой Мехтой, когда он попросил меня обменять рупии на доллары, потянул за собой целую цепочку внушительных договоров, за которые режиссер, обладавший не менее внушительной внешностью, с жадностью ухватился. Он разбогател и продолжал богатеть. Но люди, тратившие свои средства на его компанию, пугали его, а при встречах с ними он чувствовал исходивший от них запах недоверия. Поэтому при встречах со мной Чандра радостно улыбался и старался заманить меня в свои трепетные сети.
Я ничего не имел против. Мне нравились и Чандра Мехта, и болливудские фильмы, и я позволял ему вовлечь себя в беспокойный мир его не чуждой расчета дружбы.
Соседкой Мехты по столу была Лиза Картер. Ее густые белокурые волосы уже успели отрасти после стрижки и красиво обрамляли овальную камею ее лица. Ясные голубые глаза горели горячей решимостью. Загорелая кожа подчеркивала ее цветущий вид. Она чуть располнела, и хотя сама этому ужасалась, я, как и все другие мужчины, лишь приветствовал это. В ее манерах появилось нечто абсолютно новое: теплая неторопливая мягкость улыбки, свободный заразительный смех и душевная легкость, которая искала и часто находила лучшее в людях. Я неделями и месяцами наблюдал за этой трансформацией и сначала полагал, что она порождена моей любовью к ней. Хотя мы никак не оформляли наши отношения и жили порознь, мы были любовниками и больше, чем друзьями. Спустя некоторое время я понял, что я тут не при чем, это была исключительно ее собственная заслуга. И еще я увидел, как глубок источник ее любви и насколько ее счастье и уверенность в себе зависят от возможности открыто разделить свое чувство с любимым. Любовь делала ее прекрасной. Ее глаза дарили людям чистое небо, ее улыбка – летнее утро.
Она поцеловала меня в щеку. Я вернул ей поцелуй, удивившись маленькой нахмуренной складке, появившейся при этом между ее бровями и отразившейся в васильковых глазах.
Следующими по кругу сидели два журналиста, Анвар и Дилип. Они были еще молоды, всего несколько лет назад вышли из колледжа и печатали пока лишь анонимные корреспонденции в бомбейской ежедневной газете «Нундей». По вечерам в придворном кружке Дидье они обсуждали сенсационные новости таким тоном, словно играли в них важную роль или проводили самостоятельное журналистское расследование. Их энтузиазм, горячность и далеко идущие амбициозные планы покорили всю компанию, так что Кавита и Дидье порой поддразнивали их язвительными замечаниями. Молодые люди реагировали на это вполне благодушно и их ответные реплики часто вызывали у присутствующих хохот.
Дилип был высоким блондином с миндалевидными глазами, родом из Пенджаба. Анвар, бомбеец в третьем поколении, был ниже ростом, темноволос и серьезен. «Свежая кровь», – с улыбкой отзывалась о них Летти. Когда я приехал в Бомбей, она говорила то же самое обо мне. Глядя на этих целеустремленых и полных жизни молодых людей, я подумал, что когда-то, еще до героина и всех преступлений, и я был таким же. Я был так же молод, счастлив и полон надежд. И теперь я радовался, глядя на них и сознавая, что они служат украшением и надеждой всей компании. Их присутствие в «Леопольде» было закономерно, как закономерно было и то, что здесь не было больше Маурицио и Уллы с Моденой и когда-нибудь не будет меня.
Обменявшись с молодыми журналистами рукопожатием, я подошел к их соседке, Кавите Сингх. Она поднялась на ноги, чтобы потискать меня. Женщина тискает мужчину с такой дружеской симпатией, когда знает, что может ему доверять и что его сердце принадлежит другой. Даже у бомбейских иностранок подобное проявление чувств было редкостью, а у индийских женщин оно подразумевало интимные отношения, и я его почти никогда не наблюдал. Эти дружеские объятия Кавиты Сингх значили очень много. Я жил в Бомбее уже несколько лет, говорил с его жителями на хинди, маратхи и урду, общался с гангстерами, обитателями трущоб и болливудскими актерами, которые относились ко мне дружелюбно и иногда с уважением, но немногое заставляло меня, подобно этому жесту Кавиты, ощутить себя «своим» среди индийцев.
Я никогда не говорил ей, как важно для меня ее безоговорочное доверие. Слишком часто добрые чувства, которые я испытывал в те годы изгнанничества, оставались невысказанными, запертыми в тюремной камере моего сердца с ее высокими стенами страха, зарешеченным окошком надежды и жесткой койкой стыда. Я высказываю эти чувства сейчас. Теперь я знаю, что когда тебе выпадает светлый, полный любви момент, за него надо хвататься, о нем надо говорить, потому что он может не повториться. И если эти искренние и истинные чувства не озвучены, не прожиты, не переданы от сердца к сердцу, они чахнут и увядают в руке, которая тянется к ним с запоздалым воспоминанием.
В тот день, когда на город медленно опустилось серо-розовое вечернее покрывало, я ничего не сказал Кавите. Я стряхнул улыбку, вызванную ее добрым отношением, на пол, словно это была безделица, слепленная из раскрошенных камешков. Она взяла меня за руку и представила сидящему рядом с ней молодому человеку.
– Лин, ты, наверное, не знаком с Ранджитом, – сказала Кавита, когда он встал и мы обменялись рукопожатием. – Он… друг Карлы. Ранджит Чудри, это Лин.
Тут я понял, что означал призыв Летти держать себя в руках и откуда взялась складка на переносице Лизы.
– Зовите меня просто Джит, – сказал он с широкой открытой улыбкой.
– Хорошо, – ответил я серьезным тоном. – Рад познакомиться с вами, Джит.
– И я очень рад, – отозвался он с закругленными мелодичными модуляциями, характерными для выпускников лучших бомбейских школ и университетов. Этот выговор нравился мне больше всех других возможных звучаний английской речи. – Я много слышал о вас.
– Ачха-а? – непроизвольно отреагировал я так, как это сделал бы индиец моего возраста. Буквально это слово переводится «хорошо», но в данном контексте и с таким произношением означает «В самом деле?»
– В самом деле, – рассмеялся он. – Карла часто говорит о вас. Вы для нее настоящий герой. Но это вы наверняка и без меня знаете.
– Забавно, – сказал я, желая проверить, так ли он искренен, как это казалось. – Она однажды сказала мне, что герои бывают только трех видов: мертвые, побежденные и сомнительные.
Закинув голову, он расхохотался, продемонстрировав безупречный ряд безупречных индийских зубов. Глядя мне в глаза, он в восхищении покачал головой.
«Он понимает ее шутки, – подумал я. – Он знает, что она любит словесную игру, и участвует в ней. И это одна из причин, по которым он ей нравится».
Остальные причины были еще более очевидны. Джит был среднего, то есть, моего, роста, строен и гибок, с красивым открытым лицом. И это была не просто красота, складывавшаяся из отдельных привлекательных черт – высоких скул, большого лба, выразительных глаз цвета топаза, прямого носа, улыбающегося рта и крепкого подбородка, – это было лицо «лихого парня», как раньше любили говорить: яхтсмена, альпиниста, путешественника. Волосы его были коротко подстрижены, на лбу намечались залысины, но даже это шло ему, и казалось, что он добровольно избрал стиль с залысинами. Одежда, которую он носил, продавалась в самых дорогих магазинах города, куда я заходил с Санджаем, Эндрю, Файсалом и другими мафиози. Вряд ли нашелся бы в Бомбее уважающий себя гангстер, который не кивнул бы с одобрением при виде костюма Ранджита.
В самом конце стола пристроилась Калпана Айер, работавшая первым помощником режиссера в кинокомпании Мехты и де Сузы и одновременно готовившаяся стать самостоятельным режиссером. Она подмигнула мне, когда я направился к ней, миновав Ранджита.
– Подождите минутку! – остановил он меня вежливым тоном. – Я хотел поговорить с вами о ваших… рассказах.
Я бросил сердитый взгляд на Кавиту, она пожала плечами и отвела глаза.
– Кавита дала мне их прочитать, и вы знаете, мне кажется, что это отличные рассказы.
– Благодарю, – обронил я, сделав вторую попытку покинуть его.
– Нет, правда, я прочел их все и считаю, что они действительно хороши.
Мало что может с таким успехом поставить тебя в дурацкое положение, как спонтанная непритворная похвала со стороны человека, против которого ты настроился заранее, не имея на то серьезных оснований. Я почувствовал, как легкая краска стыда выступает у меня на щеках.
– Благодарю, – повторил я уже искренне. – Это очень лестно слышать, хотя Кавита и не должна была показывать их никому.
– Я знаю, – ответил он быстро. – Но мне как раз кажется, что вы должны их кому-нибудь показать. К сожалению, они не подходят для моей газеты по своему жанру и тематике, а для «Нундей», по-моему, – вполне. И «Нундей» наверняка неплохо заплатит за них. Главный редактор газеты Анил – мой друг. Я знаю его вкусы и уверен, что ваши рассказы ему понравятся. Разумеется, без вашего разрешения я не стану отдавать их ему. Но я сказал ему, что прочитал их и что на мой взгляд они очень хороши, так что он хочет встретиться с вами. Я не сомневаюсь, вы найдете с ним общий язык. Это все, что я хотел сказать. Решать вам, но он будет рад видеть вас, а я желаю вам удачи.
Он сел, и я наконец получил возможность поздороваться по-человечески с Калпаной и занять свое место рядом с Дидье. Мои мысли крутились вокруг того, что сказал Ранджит – он же Джит, – и я вполуха слушал Дидье, который объявил, что планирует поехать в Италию вместе с Артуро. Затем он добавил «на три месяца», и я подумал, что три месяца могут превратиться в три года и я потеряю его. Это была настолько нелепая мысль, что я тут же прогнал ее. Бомбей без Дидье – это все равно, что Бомбей без… «Леопольда», без мечети Хаджи Али или Ворот Индии. Это просто невозможно было себе представить.
Я окинул взглядом смеющихся, пьющих и болтающих друзей и, мысленно наполнив стакан, мысленно выпил за их успех и за исполнение их желаний, выразив свои чувства глазами. Затем я сосредоточил внимание на Ранджите, бойфренде Карлы. За последние месяцы я не поленился разузнать кое-что о нем. Он был вторым – и говорили, самым любимым – из четверых сыновей Рампракаша Чудри, бывшего водителя грузовика, который сколотил состояние на поставках продуктов и прочих необходимых товаров в Бангладеш, когда приморские города этой страны пострадали от циклона. Сначала он осуществлял поставки по скромным тендерам, полученным у правительства, затем они переросли в крупномасштабные контракты с привлечением множества грузовиков, чартерных самолетов и морских судов. Объединившись с фирмой более широкого профиля, сочетавшей транспортные перевозки со средствами массовой коммуникации, он стал владельцем небольшой бомбейской газеты. Он передал газету Ранджиту, который первым как в отцовском, так и в материнском роду получил высшее коммерческое образование. Ранджит переименовал газету в «Дейли пост» и так успешно руководил ею вот уже восемь лет, что смог завести собственный независимый телеканал.
Он был богат, пользовался известностью и влиянием и с неослабным предпринимательским пылом занимался печатью, теле- и кинопроизводством – восходящая звезда на мультмедийном небосклоне. Ходили слухи о черной зависти, поселившейся в сердце его старшего брата Рахула, который был с юных лет привлечен к торговому бизнесу отца и не имел возможности получить образование в частной школе, как остальные отпрыски Рампракаша. Говорили и о беспутной жизни двух младших братьев Ранджита, об устраиваемых ими шумных сборищах, после которых приходилось давать немалые взятки, чтобы вытащить молодых людей из очередной передряги. Ранджит же абсолютно ни в чем предосудительном замечен не был, и, не считая периодической головной боли из-за братьев, жизнь его можно было считать безоблачной.
Он был, как выразилась Летти, аппетитной и соблазнительной поживой. За столом он больше слушал, чем говорил, больше улыбался, чем хмурился, не красовался перед публикой, был внимательным и тактичным, и я не мог не признать, что он во всех смыслах привлекателен. Но почему-то мне было жаль его. Несколько лет или даже месяцев назад этот «страшно симпатичный парень», как о нем все единодушно отзывались, заставил бы меня ревновать. Я возненавидел бы его. Но по отношению к Ранджиту Чудри я не испытывал ничего подобного. Вместо этого, впервые за все эти годы трезво глядя на Карлу и наши отношения с ней, я сочувствовал богатому и красивому медийному олигарху и желал ему удачи.
Примерно полчаса я беседовал через стол с Лизой и другими, как вдруг заметил Джонни Сигара, стоявшего в дверях и делавшего мне знаки. Я был рад представившемуся поводу выйти из-за стола, но перед этим потянул за рукав Дидье, заставив его повернуться ко мне.
