Этот остров самый маленький из трех в составе островов Салю. И самый северный, наиболее открытый ветрам и волнам. Суша, узкой полоской идущая вдоль всего острова на уровне моря, поднимается затем круто вверх и образует плато. На нем расположен пост охраны и барак для каторжников, которых здесь не больше десятка. Официально сюда за обычные уголовные преступления не ссылают, остров предназначен для политических ссыльных.
Каждый такой ссыльный живет в отдельном домике под железной крышей. По понедельникам им завозят провизию на целую неделю и выдают по буханке хлеба на день. Политических набирается до тридцати человек. Медицинское обслуживание возложено на доктора Лежé, отбывающего здесь срок за то, что отравил всю свою семью в Лионе или где-то в его предместьях. Политические никак не общаются с обычными каторжниками. Иной раз они пишут жалобы на них в Кайенну, после чего того или иного уголовника возвращают на Руаяль.
Между Руаялем и островом Дьявола протянут железный трос, поскольку море бывает настолько бурным, что только с его помощью шлюпка может пристать к небольшому бетонному причалу.
Начальника охраны лагеря (а охранников всего трое) зовут Сантори. По сути, это грязная скотина с запущенной бородой: он бреется не чаще одного раза в неделю.
– Папийон, надеюсь, ты будешь вести себя хорошо. Не выводи меня из терпения, и я оставлю тебя в покое. Ступай в лагерь, там увидимся.
В бараке меня встретили шесть заключенных: два китайца, два негра, один парень из Бордо, другой из Лилля. С одним из китайцев я знаком, наши дороги пересекались в Сен-Лоране; он проходил по делу об убийстве. Он индокитаец, один из оставшихся в живых участников мятежа в Пуло-Кондоре – колонии каторжников в Индокитае.
Пират-профессионал, он нападал на китайские лодки-сампаны, иной раз убивая всю команду вместе с владельцем и его семьей. Очень опасный тип, но по меркам нашего общежития человек, достойный доверия и симпатии.
– Как дела, Папийон?
– Нормально. А у тебя как, Чан?
– Да-да. Здесь хорошо. Твоя ест со мной. Твоя спит рядом. Моя готовит пища день два раза. Твоя ловит рыба. Здесь много рыба.
Появился Сантори:
– Ну как, устроились? Завтра утром пойдете с Чаном кормить свиней. Чан будет носить кокосовые орехи, а вы будете разрубать их пополам. Небольшие и мягкие откладывайте отдельно: они пойдут поросятам, у которых еще нет зубов. Днем в четыре – то же самое. Работы всего на два часа: утром час и час днем. Остальное время делайте, что хотите. Каждый, кто ходит рыбачить, отдает мне на кухню ежедневно килограмм рыбы или несколько крабов. Итак, все будут довольны. Идет?
– Да, месье Сантори.
– Я знаю, что ты любишь бегать, но отсюда не убежишь. Поэтому я и не беспокоюсь. На ночь вас запирают, но мне известно, что некоторые бродят и по ночам. Держитесь подальше от политических. У них у всех тесаки. Когда ночью приближаешься к их домам, они думают, что ты идешь воровать курицу или яйца. Могут убить или ранить, потому что они тебя видят, а ты их нет.
На следующий день, накормив свиней – а их было более двухсот голов, – я бродил по острову в сопровождении Чана, знавшего его вдоль и поперек. По дороге, идущей вдоль берега, нам повстречался старец с длинной седой бородой. Им оказался журналист из Новой Каледонии, который в 1914 году в своих статьях ругал Францию с прогерманских позиций. Встретили мы также и того негодяя, который застрелил Эдит Кавелл, английскую или бельгийскую сестру милосердия, спасавшую английских летчиков в 1917 году. Этот разъевшийся пес отталкивающей наружности занимался тем, что бил палкой полутораметровую мурену, толстую, как бревно.
Доктор Леже, выполнявший роль санитара, жил также в одном из маленьких домиков, предназначенных только для политических заключенных. Во всей его высокой и мощной фигуре сквозила какая-то неряшливость и неопрятность, чего нельзя было сказать о лице, обрамленном шапкой седеющих волос, ниспадавших на шею и виски. Руки все в полузаживших ранах – следы, должно быть, встреч с острыми камнями в море.
– Если тебе что-то надо, заходи – я дам. Но если не болен, не ходи. Я не терплю посетителей, еще меньше люблю болтать. Я продаю яйца, иной раз кур и цыплят. Если тихонько зарежешь поросенка, принеси мне ляжку на окорок и получишь цыпленка и полдюжины яиц. Но раз уж ты зашел, вот тебе пузырек с таблетками от малярии. Здесь сто двадцать штук. Похоже, ты прибыл сюда, чтобы бежать, и, если каким-то чудом это тебе удастся, таблетки пригодятся в буше.
Теперь утром и вечером хожу на рыбалку. Ловится астрономическое количество рыбы. Три-четыре килограмма ежедневно отношу баграм в столовую. Сантори рад-радешенек: никогда ему еще не перепадало столько крабов и рыбы, да притом в таком ассортименте.
Вчера остров Дьявола посетил доктор Жермен Гибер. Море было тихим и ласковым. Он прибыл со своей женой и комендантом Руаяля. Мадам Гибер – первая женщина, ступившая на этот остров. По словам коменданта, гражданские здесь никогда не высаживались на остров. Мы беседовали с ней больше часа. Она прогулялась со мной и до скамьи, на которой, бывало, сиживал Дрейфус, глядя на море в сторону Франции, в сторону отвергнувшей его страны.
– Если бы этот гладкий камень мог рассказать нам о думах Дрейфуса… – сказала она, ласково погладив его рукой. – Папийон, мы с вами видимся сегодня в последний раз. Я это чувствую, ведь вы совсем недавно говорили, что собираетесь бежать. Я буду молиться за вас. Но перед тем, как вы решитесь, прошу вас, придите сюда, постойте у этой скамьи немного и, дотронувшись до камня, как это сделала сейчас я, попрощайтесь со мной.
Комендант разрешил мне в любое время посылать доктору крабов и рыбу. Сантори не возражает.
– До свидания, доктор. До свидания, мадам.
Я с грустью машу им рукой, перед тем как лодка отчаливает от берега. Мадам Гибер смотрит на меня, как бы желая сказать на прощанье: «Помни о нас всегда, и мы тебя тоже не забудем».
Скамья Дрейфуса находится на северном мысе острова, метров на сорок пять возвышаясь над уровнем моря.
Сегодня я не пошел на рыбалку: у меня в садке около сотни килограммов рыбы, а в железной бочке с полтысячи крабов. Можно и отдохнуть немного – хватит всем: и доктору, и Сантори, и нам с китайцем.
Шел 1941 год. Уже одиннадцать лет, как я в тюрьме. Мне тридцать пять. Лучшие годы жизни прошли либо в камере, либо в карцере. И только семь месяцев из них я дышал свободой среди индейцев. Детям моим, если им суждено было появиться на свет от моих жен-индианок, исполнилось уже восемь лет. Страшно подумать! Как быстро пролетело время! Но стоит оглянуться назад, сразу видишь, как невыносимо долго тянулись эти часы и минуты, они, словно острые шипы, рассеяны на моем пути на голгофу.
Тридцать пять! Где теперь Монмартр, Плас-Бланш, Пигаль, танцы в «Пти-Жарден», бульвар Клиши?! Где Ненетта с лицом мадонны? В зале суда ее большие черные глаза, как и тогда, смотрят на меня, в отчаянии она кричит: «Не волнуйся, милый! Я тебя найду!» Где Рэймон Юбер с его «Нас оправдают!»? Где эти вонючие присяжные, аж двенадцать человек? Где прокурор? Что стало с отцом и сестрами под немцами?
Столько раз бежать! А сколько? Что ж, давайте разберемся.
Первый раз я бежал из больницы, оглушив перед этим багров.
Второй раз – из Риоачи в Колумбии. Отличный побег, удавшийся до конца. Почему я ушел от индейцев? По телу пробежала любовная истома. Я снова погрузился в мир ощущений, испытанных мной, когда я занимался любовью с сестрами-индианками.
Затем третий, четвертый, пятый и шестой в Барранкилье. Сколько неудач! А во время мессы – какой провал! Динамит подкачал, Клузио зацепился штанами! Даже снотворное и то вовремя не сработало!
Седьмой на Руаяле, когда нас выдал этот выродок Бебер Селье. Если бы не его донос, нас бы точно ждала удача. Если бы он не квакнул, мы бы с Карбоньери уже давно были на свободе.
Восьмой, и последний, из дурдома. Ошибка, большая ошибка с моей стороны. Нашел кому доверить найти спуск к воде! Итальянцу! Ему бы спуститься всего на двести метров ниже, у скотобойни, – и то легче было бы отчалить.
Скамья Дрейфуса, человека, невинно осужденного и нашедшего в себе мужество не расстаться с жизнью, да сослужит она мне хорошую службу! Ни в коем случае не признавать себя побежденным! Настойчиво готовиться к новому побегу!
Да, этот гладко отполированный камень, нависший над раскрытым зевом скал, в котором непрестанно и сердито плещутся волны, должен придать мне сил и стать примером. Дрейфус боролся до конца. Правда, за него вступился Эмиль Золя в своем знаменитом памфлете «Я обвиняю!». И тем не менее, если бы Дрейфус не закалился в борьбе с несправедливостью, он наверняка бросился бы с этого камня в морскую пучину. Но он выдержал удар, и я должен сделать ничуть не меньше, причем из девиза «победить или умереть» надо вычеркнуть последнее слово. Только победить и быть свободным!
Долгие часы провожу я здесь, сидя на скамье Дрейфуса. Мысли блуждают и переносят меня в розовое будущее. Глаза слепит мощный свет солнца и платиновый отблеск от гребней волн. В такие минуты я смотрю на море и не вижу его. Но мне знакомы все мыслимые и немыслимые причуды гонимых ветром волн. Море без устали набрасывается на скалы, наиболее удаленные от острова. Оно их хлещет, рыщет вокруг и донага раздевает, как бы приговаривая: «Поди прочь, Дьявол! Не стой на моем пути к материку. Исчезни. Я разрушу тебя и разгрызу по кусочкам. Поди прочь, Дьявол!» Когда на море разыгрывается шторм, оно в своей восторженной стихии со страшной силой обрушивается на скалы, не только разрушая и размывая их, но и подтачивая снизу, врываясь во все уголки и расщелины этих гигантов, которые, в свою очередь, говорят: «Здесь не пройдешь».
Тогда-то я и сделал для себя важное открытие. Как раз под скамьей Дрейфуса два огромных горбатых камня образуют подкову от пяти до шести метров шириной, посередине которой поднимается утес. Масса воды, накатываемая волной и обжимаемая подковой, не разбегается в стороны, а вся целиком отступает назад, в море.
Почему это так важно? Если броситься в воду с мешком кокосовых орехов как раз в тот момент, когда волна заполняет подкову, она обязательно подхватит меня и, откатываясь, вынесет в море.
Я знаю, где можно достать джутовые мешки – их сколько угодно в свинарнике, мы в них собираем кокосовые орехи.
Прежде всего надо проделать опыт. Самые сильные приливы и высокие волны – в период полнолуния. Его и следует подождать.
Прочный джутовый мешок, заполненный сухими кокосовыми орехами, был спрятан кем-то в гроте, куда можно было проникнуть, только нырнув под воду. Этот грот я обнаружил однажды, когда охотился за лангустами: великое множество их устроилось на своде грота, в который поступал воздух только во время отлива. К мешку с кокосами я привязал другой мешок, положив в него камень килограммов на тридцать пять – сорок. Поскольку я собирался отправиться в плавание на двух мешках, а не на одном, то, учитывая, что мой вес равен семидесяти килограммам, я полагал, что все пропорции будут выдержаны.
Предпринятый эксперимент заставил меня здорово поволноваться. Эта часть острова наиболее подходящая для успешного выполнения задуманного предприятия. Никому и в голову не могло бы прийти, что кто-то рискнет бежать отсюда, поскольку это самый открытый для волн участок и на первый взгляд самый опасный.
И все-таки это единственное место, откуда, если удастся оторваться от берега, меня вынесет в открытое море и не прибьет к Руаялю. Поэтому именно отсюда и надо бежать.
Мешки с кокосовыми орехами и камнем очень тяжелые, и мне одному их не унести. И нельзя мешки тащить волоком: могут порваться. Кроме того, скалы скользкие и липкие и постоянно окатываются водой. Я поговорил с Чаном, и он вызвался мне помочь. Чан прихватил с собой рыболовные снасти, в основном донки и наживку: если нас неожиданно прихватят, можно будет сказать, что мы собираемся ловить акул.
– Так, Чан, еще немножко. Вот и хорошо.
Полная луна освещала место действия. Кругом все видно, как днем. Шум от дробящихся о камни волн оглушает.
– Готов, Папийон? – спрашивает Чан. – Бросай.
Волна метров пять высотой вздыбилась, яростно обрушилась на скалу и разбилась под нами. Однако удар волны так силен, что гребень ее выплеснулся наверх и окатил нас с ног до головы. Но это не помешало нам бросить мешок именно в тот момент, когда вода достигла самой высокой отметки, готовясь осесть и отхлынуть назад. Мешок, словно соломинку, выкинуло в море.
– Смотри, Чан, он поплыл? Прекрасно!
– Подожди, несет обратно.
Я оцепенел от ужаса. И пяти минут не прошло, как мой мешок уже возвращался обратно на гребне крутой семи-восьмиметровой волны. Он летит, как пушинка, словно нет в нем ни орехов, ни камня. Волна несет его чуть спереди пенного барашка и с невероятной силой бросает на скалу немного слева от того места, где он был сброшен. Мешок лопнул, высыпались орехи, а камень с ворчанием покатился вниз и исчез под водой.
Промокнув до нитки (волны окатывали нас снова и снова, едва не сбивая с ног, но, к счастью, в направлении к берегу), подавленные и побитые, мы с Чаном выбираемся побыстрее из этого злосчастного места и спешим без оглядки в лагерь.
– Нехорошо, Папийон. Нехорошо бежать с Дьявола. Лучше Руаяль. И с южной стороны легче бежать, чем отсюда.
– Да, но на Руаяле побег обнаружится максимум через два часа. У меня надежда только на волны, поскольку мешок не ахти какое плавсредство, а на Руаяле три лодки, и беглеца могут спокойно перехватить. А здесь, для начала, нет лодок, и потом вся ночь впереди, пока спохватятся, что меня нет. И наконец, могут подумать, что я утонул, когда рыбачил. На Дьяволе нет телефона, и во время шторма лодка не может пристать к острову. Так что бежать надо только отсюда. Но как?
В полдень солнце в зените. Тропическое солнце, от которого возникает ощущение, будто мозг закипает у тебя под черепом. Солнце, под которым вянет любое растение, успевшее проклюнуться из земли, но не сумевшее подняться и окрепнуть, чтобы ему сопротивляться. Солнце, от которого за несколько часов пересыхает мелкий бочаг с морской водой и от него остается только тонкая пленка сели. Солнце, от которого дрожит воздух. Да, воздух колышется, и жаркое марево плывет перед глазами, отражаясь в море и выжигая зрачки. И все же я упорно продолжаю сидеть на скамье Дрейфуса – даже такое солнце не может помешать мне заниматься изучением моря. Вот тут-то меня и осенило: какой же я все-таки набитый дурак!
Тот крутой вал, который был выше других волн в два раза и который выбросил на скалы и разнес в клочья мой мешок, следовал за каждой шестой волной.
С полудня до заката изучал я этот механизм; мне хотелось точно установить, не нарушается ли данная периодичность и не изменяется ли при этом форма и размеры гигантской волны.
Нет, ни разу мой «седьмой» вал не пришел ни до, ни после. Сначала идут шесть обычных волн шестиметровой высоты, а за ними, седьмая по счету, катится огромная крутая волна, сформировавшаяся в трехстах метрах от берега. Она надвигается как стена. По мере приближения волна растет, увеличивается в размерах. В отличие от шести предшественниц, на ее гребне нет пены. Ну, может быть, чуть-чуть. Но шум у нее особый: он напоминает раскат грома, затухающего вдали. Столкнувшись с горбатыми скалами, она бросается в проход между ними, натыкается на утес и задыхается в многочисленных вихрях и водоворотах. Масса воды, гораздо большая, чем у других волн, прокручивается несколько раз в каменном котле, прежде чем через десять-пятнадцать секунд устремиться обратно в море, увлекая за собой огромные валуны и осколки скал. Грохот поднимается такой, как если бы с сотен повозок, доверху заполненных камнями, разом сбросили весь этот груз.
Я положил в свой мешок с десяток кокосовых орехов, туда же засунул камень килограммов на двадцать и бросил мешок в воду, как только волна коснулась скал.
Я не смог проследить за ним глазами из-за белой пены, и только на какую-то секунду он мелькнул передо мной уже на выходе в море. Мешок не вернулся. Шесть последующих волн были недостаточно сильными, чтобы выбросить его на берег. Он, должно быть, проскочил и то место, где зарождалась седьмая, поскольку я его больше не видел.
Я возвратился в лагерь довольный и радостный. Появилась надежда. Просто здорово. Найден совершенный способ спуска на воду! Спокойно, не сломай шею! Надо еще раз проверить и перепроверить на более серьезном уровне, приближенном к реальным условиям побега. Два мешка с кокосовыми орехами, прочно спаренные между собой. Сверху семьдесят килограммов груза. Это могут быть два или три камня. Обо всем я рассказываю Чану, моему приятелю из Пуло-Кондора. Он слушает мои объяснения, навострив уши.
– Хорошо, Папийон. Мне кажется, ты нашел способ. Я помогу проверить. Надо дождаться большого прилива. Восемь метров. Скоро наступит равноденствие.
Мы с Чаном решили воспользоваться приливом весеннего равноденствия, чтобы забросить два мешка с орехами и тремя камнями в мою замечательную седьмую волну.
– Как зовут девочку, которую ты плавал спасать на Сен-Жозеф?
– Лизетта.
– Назовем волну Лизетта, она тебя унесет отсюда. Так?
– Так.
Приближение «Лизетты» сопровождалось таким шипением и шумом, какой издает скорый поезд, прибывающий на станцию. Волна зародилась примерно в двухстах пятидесяти метрах от берега, она надвигалась, словно отвесный утес, увеличивалась в размерах с каждым мгновением. Зрелище было поистине впечатляющим. Удар оказался настолько сильным, что нас с Чаном сбило с ног, а мешки сами собой полетели в кипящую бездну. В последнюю долю секунды мы сообразили, что нам на скале не удержаться, и мы тут же, как по команде, из неудобного лежачего положения отпрянули назад. Это нас спасло: со скалы не смыло, но окатило с ног до головы. Опыт мы проводили в десять часов утра. Никакая опасность нам не угрожала, поскольку трое багров были заняты приемкой продуктов на другом конце острова. Мешки благополучно вынесло в море: мы их ясно увидели вдали от берега. Удалось ли им проскочить то место, где зарождаются волны? У нас нет точного ориентира, чтобы знать, где начинается безопасный водораздел. Шесть волн, последовавших за «Лизеттой», вернулись ни с чем. Значит, не зацепили. Вот снова катится «Лизетта», врывается в скалы, но и она ничего с собой не принесла. Должно быть, мешки уже оказались по другую сторону, там, где волны не имеют над ними никакой власти.
Чтобы увидеть их еще раз, спешим к скамье Дрейфуса, и, к нашей радости, это удается: наши мешки четыре раза промелькнули перед нами далеко-далеко в дикой пляске на гребнях волн, которые понесли их не к Дьяволу, а прочь от него, на запад. Несомненно, опыт удался. Значит, скоро я отправлюсь на спине «Лизетты» в захватывающее путешествие.
– Вон она, посмотри! Первая, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая… «Лизетта»!
Море всегда неспокойно у скамьи Дрейфуса, сегодня же оно явно не в духе. «Лизетта» надвигается с характерным для нее шумом, но мне кажется, что сейчас она больше, чем обычно. И воды гораздо больше у основания. Вся эта огромная масса точнее и сильнее обычного бьет по скалам. А когда волна разбивается вдребезги, она оглушает больше прежнего.
