Мои жены никогда не оставляли меня одного. Если рыбачила Лали, со мной оставалась Сорайма. Если уходила в море Сорайма, Лали составляла мне компанию.
У Сато родился сын. Когда у его жены начались предродовые схватки, она пошла к морю и отыскала для себя на скале укромное место, скрытое от посторонних глаз. Другая жена Сато снесла ей корзину с кукурузными лепешками, свежей водой и двумя головками коричневого нерафинированного сахара, по два килограмма каждая. Она, должно быть, родила в четыре пополудни, поскольку на закате солнца уже направлялась к деревне, громко крича и высоко держа над собой младенца. Она еще не приблизилась к Сато, а тот уже знал, что родился мальчик. Мне сказали, что, если бы родилась девочка, мать не кричала бы так радостно и не поднимала бы ее высоко над головой, а тихо бы несла ее на руках. Все это объяснила мне Лали на языке пантомимы. Жена Сато прошла еще немного вперед, затем остановилась и подняла ребенка вверх. Сато протянул руки, крикнул, но с места не сдвинулся. Снова жена прошла несколько метров, воздела руки с ношей к небу, закричала и остановилась. И опять Сато закричал и протянул руки вперед. Это повторялось раз пять или шесть на последних тридцати-сорока метрах до хижины. Сато продолжал стоять у двери. Справа и слева от него толпились остальные. Молодая мать остановилась шагах в пяти или шести от вождя. Она подняла ребенка и закричала. Только на этот раз Сато выступил вперед, взял младенца под мышки и, повернувшись лицом к востоку, в свою очередь высоко поднял его над головой. Три раза поднял и три раза крикнул. Затем он положил ребенка на правую руку, сунул его голову себе под мышку и прикрыл левой рукой. Он вошел в дом через главные двери. Все последовали за ним, а мать – последней. Мы выпили весь сброженный сок, который у него был.
Целую неделю утром и вечером перед домом Сато поливали землю из леек. Затем мужчины и женщины яростно утаптывали ее ногами, переступая с носка на пятку. Образовался очень большой круг из плотно утрамбованной красной глины. На следующий день устроили большой навес из бычьих кож, и я понял, что готовится великий пир. Под навесом разместили по крайней мере двадцать огромных кувшинов с известным напитком. Расставили камни, а вокруг них навалили кучи дров, сырых и сухих. Кучи эти росли день ото дня. Эту массу древесины давным-давно выбросило море на берег. Она лежит сухая, белая и гладкая. Есть тут и мощные стволы деревьев, приплывшие издалека и выброшенные на берег волнами бог знает когда. На камнях установили деревянные вильчатые опоры одинаковой высоты – это для огромного вертела. Четыре перевернутые на панцири черепахи; свыше тридцати ящериц, все как одна большущие, со связанными лапами, чтобы не убежали; два барана – все это живое пока мясо приготовлено на заклание и съедание. И вдобавок две тысячи, никак не меньше, черепашьих яиц.
Однажды утром появилась кавалькада из пятнадцати всадников-индейцев. На всех бусы, соломенные шляпы с неимоверно широкими полями, набедренные повязки и мутоновые куртки-безрукавки мехом внутрь. Ноги и ягодицы обнажены. У всех на поясе большие кинжалы, у двоих – двустволки, а у вождя – винтовка. На нем великолепная куртка с черными кожаными рукавами и полная патронная лента. Лошади их очень красивы: небольшие, но жилистые и мастью все серые в яблоко. На крупах лошадей связки сена. О своем прибытии они дали знать еще издалека выстрелами из ружей, но поскольку мчались галопом во весь опор, вскоре и прискакали. Вождь был удивительно похож на Сато и его брата, но старше их обоих. Он слез с великолепного коня и приблизился к Сато. Оба поприветствовали друг друга прикосновением руки к плечу. В дом прибывший вошел один и вышел с ребенком на руках в сопровождении индейца. К нему присоединился Сато. На вытянутых вперед руках гость показал ребенка каждому из прибывших, затем в точности повторил ритуальный жест Сато: повернувшись лицом к востоку, где вставало солнце, он сунул головку младенца под мышку и снова вошел в дом. Только тогда спешились и другие всадники. Они отвели лошадей подальше, навесив им на шеи пучки сена. В полдень прибыли женщины в огромной повозке, запряженной четырьмя лошадьми. Возницей оказался Соррильо. В повозке набралось до двадцати молодых девушек и семеро детей, причем все мальчики.
Еще до приезда Соррильо меня перезнакомили со всеми всадниками, начиная с вождя. Сато указал мне на знак, общий для него, брата и прибывшего вождя: у всех троих мизинец левой ноги был выгнут вверх и лежал запятой на соседнем пальце. Потом он показал мне, что у каждого из троих под рукой одинаковая черная метка, напоминавшая родимое пятно. Я понял это так, что прибывший вождь приходится ему братом. Все страшно восхищались татуировкой Сато, особенно головой тигра. Лица и тела прибывших индианок были расписаны разноцветными рисунками. Лали повесила на шею некоторым из этих девушек коралловые ожерелья, а другим – украшения из раковин, нанизанных на нитку. Я приметил одну особенно прелестную девушку, она была выше остальных, то есть выше обычного для них среднего роста. У девушки был профиль итальянки, как будто с камеи. Волосы черные, с фиолетовым отливом, огромные глаза желтовато-зеленого цвета, длиннющие ресницы и красиво очерченные брови с изгибом. Прическа в индейском стиле – челка с пробором посередине, волосы ниспадают по обеим сторонам лица, закрывая уши. Сзади волосы подрезаны до середины шеи. Упругая грудь, по твердости не уступающая мрамору, как два бутона в гармоничном соседстве красиво раскрывалась навстречу взгляду.
Лали представила меня этой девушке и повела ее в наш дом, куда также направились я, Сорайма и еще одна девушка-индианка. Последняя несла с собой небольшие горшочки и что-то наподобие кисточек. Как выяснилось, прибывшие к нам молодые индианки собирались разрисовать красками девушек из нашей деревни. В моем присутствии молодая красавица принялась создавать свои шедевры на теле Лали и Сораймы. И кисточка у нее немудреная – прутик да клочок шерсти на конце. Она обмакивала ее в различные краски, что, надо полагать, соответствовало замыслу картины. Тогда и я взял свою кисть и, начиная от пупка Лали, нарисовал растение, две ветви которого поднимались до самой груди. На груди я нарисовал розовые лепестки, а соски обозначил желтым цветом. Получился наполовину распустившийся цветок, и даже с пестиком. Трое других захотели, чтобы я тоже их разрисовал. Но я решил посоветоваться с Соррильо. Тот пришел и сказал, что я могу разрисовывать как угодно, поскольку они сами того желают. Что мне оставалось делать! Более двух часов трудился я с кисточкой над грудями приехавших девушек, да и всех из своей деревни разрисовал в придачу. Сорайма настояла на своем желании иметь такую же картину, как у Лали. В это время мужчины жарили на вертеле баранов, а две разрубленные на куски черепахи готовились на горячих углях. Мясо черепахи нежно-красного цвета – его можно принять за говядину.
Я сидел под навесом рядом с Сато и другим вождем. Мужчины ели по одну сторону, а женщины, кроме тех, кто нас обслуживал, – по другую. Поздно-поздно ночью пиршество завершилось плясками. Плясали под звуки флейты, резкие и монотонные, и под бой барабанов, изготовленных из овечьей кожи. Многие были пьяны, как мужчины, так и женщины, но никаких неприятностей не последовало. Знахарь приехал на осле. Каждый посмотрел на розовый шрам, где прежде была язва, о которой знали и стар и млад. Факт, что она зажила, поразил решительно всех. В курсе этого чуда были только я да Соррильо. От Соррильо я узнал, что вождь прибывшего к нам племени приходится Сато отцом, а имя его – Хусто, что означает «справедливый». Это он вершит суд и выносит вердикты во всех распрях, возникающих между его племенем и другими племенами гуахира. Он рассказал мне также, что, когда случаются острые разногласия с племенем лапу из другой индейской народности, они собираются все вместе и обсуждают, вести ли войну или решить вопрос мирными средствами. Если какой-то индеец убит представителем другого племени и хотят избежать войны, то договариваются между собой о возмещении за убитого. Иногда эта выплата бывает столь высока, что доходит до двухсот голов крупного рогатого скота. У индейцев в горах и предгорьях пасется множество коров и бычков. К сожалению, они никогда не проводили вакцинации против ящура, поэтому частые эпизоотии приводят к большому падежу животных. «Это и хорошо, с одной стороны, – сказал мне Соррильо, – не дает им чересчур расплодиться». Соседние страны – Колумбия и Венесуэла – официально запретили индейцам продавать скот со своей территории – боятся все того же ящура. Правда, как заметил Соррильо, процветает контрабанда скота через горы.
Хусто, приехавший к нам вождь, через Соррильо пригласил меня к себе в гости. У него в деревне, кажется, более ста хижин. Мне было сказано, что я могу взять с собой Лали и Сорайму. Нам отведут целый дом. Брать с собой ничего не надо, поскольку приедем мы на все готовое. Нужно только захватить принадлежности для татуировки: вождь тоже хотел иметь на груди голову тигра. Он снял с запястья браслет из черной кожи и отдал мне. Соррильо пояснил, что это знак особого расположения, это все равно, как если бы вождь сказал: «Я твой друг, а потому ни в чем тебе не откажу». Вождь спросил меня, хочу ли я лошадь. Я не возражал, но засомневался в возможности принять подарок: травы́ вокруг почти никакой. Он сказал, что Лали и Сорайма, когда надо, привезут. Он указал места, где много высокой и хорошей травы. Совсем недалеко: полдня езды верхом. Я принял лошадь, и вождь сказал, что ее скоро пришлют.
Я воспользовался длительным визитом Соррильо и посвятил его в свой план пробраться в Колумбию или Венесуэлу. Я сказал, что надеюсь на его помощь и что он меня не выдаст. Соррильо поведал мне о тех опасностях, которые могут меня поджидать первые тридцать километров по обе стороны границы. Как утверждают контрабандисты, венесуэльская сторона более опасна, чем колумбийская. Более того, он согласился проводить меня почти до Санта-Марты, что на территории Колумбии. Он добавил, что я уже ходил этой дорогой, а Колумбия, по его мнению, именно то место, которое мне требуется. Он согласился, что мне нужен другой словарь, а еще лучше учебник испанского языка с обиходными словами и фразами, и заметил, что было бы совсем неплохо, если бы я научился сильно заикаться при разговоре: людей очень раздражает слушать заику, и они будут за меня договаривать слова и предложения, не обращая внимания на акцент. Мы договорились сделать так: он достанет мне книги и самую подробную карту, а придет время – продаст мой жемчуг за колумбийские деньги. Соррильо заверил меня, что индейцы, включая вождя, будут на моей стороне; они поймут и не будут противиться моему решению: они будут сожалеть, но что поделаешь – желание возвратиться к своему народу для них так естественно! Трудно будет с Сораймой, но еще труднее с Лали. Как та, так и другая способны будут меня застрелить. Особенно Лали. И еще узнал я от Соррильо то, о чем совершенно не догадывался, – Сорайма была беременна. Ничего подобного я не замечал. Новость привела меня в замешательство.
Праздник закончился, все разъехались по домам, навес убрали, и все вернулось на круги своя, по крайней мере внешне. Мне пригнали лошадь великолепной серой масти в яблоко, с хвостом до земли и серебристой гривой. Лали и Сорайма не проявили никакой радости. Меня пригласил к себе знахарь и сказал, что они спрашивали его, нельзя ли подсыпать в корм лошади битого стекла, чтобы она издохла. Нет ли в этом опасности? Он предупредил их, чтобы не делали этого, так как я нахожусь под покровительством бог весть какого индейского святого и стекло попадет в их собственный живот. Он полагал, что опасность миновала, но до конца нельзя быть уверенным, поэтому следует подумать о мерах предосторожности. А лично мне что-нибудь угрожает? Нет, отвечал знахарь. Если они узнают о моих серьезных приготовлениях к отъезду, то, по всей вероятности, застрелят меня. Особенно Лали способна на такой поступок. А не стоит ли мне попытаться убедить, что уезжаю на время и обязательно вернусь? Нет-нет, ни за что нельзя показывать, что я собираюсь уходить.
Общение со знахарем на таком высоком смысловом уровне оказалось возможным потому, что он в этот же день пригласил к себе Соррильо, который и служил нам переводчиком. Соррильо придерживался мнения, что события принимают серьезный оборот и следует принять все меры предосторожности. Я отправился домой. Соррильо приходил и уходил дорогой, которая никак не пересекалась с моей. Поэтому в деревне никто не знал, что знахарь приглашал нас к себе вместе.
Прошло полгода. Я стал сгорать от нетерпения поскорее уехать. Однажды, придя домой, я застал Лали и Сорайму склонившимися над картой. Они пытались понять, о чем могли говорить ее рисунки. Особенно взбудоражила их роза и ее четыре луча, указывавшие направление четырех стран света. Они нервничали, явно догадываясь, что эта бумага должна сыграть какую-то важную роль в нашей жизни.
Беременность Сораймы действительно обозначилась. У Лали проявилось чувство ревности, она понуждала меня к половой близости в любое время дня и ночи, в любом подходящем месте. Сорайма тоже требовала любви, но, слава богу, только ночью. Я поехал навестить Хусто, отца Сато. Лали и Сорайма были со мной. К счастью, рисунок у меня сохранился. По нему я сделал наколку головы тигра на груди Хусто. Через шесть дней все было готово. Струпья с тела сошли быстро, благодаря тому что Хусто обмывался водой, предварительно бросив туда небольшой кусочек негашеной извести. Хусто был настолько доволен картиной, что смотрелся в зеркало по несколько раз в день. Пока мы были в гостях у Хусто, к нам приехал Соррильо. С моего разрешения Соррильо посвятил Хусто в мои планы. Мне следовало сменить лошадь, так как в Колумбии не было лошадей гуахира серых в яблоко, а у Хусто были три лошади из Колумбии рыжей масти. Как только вождь узнал о моем намерении, он послал за лошадьми. Я выбрал ту, которая мне показалась более смирной; на ней было седло, стремена и железные удила. Надо заметить, что индейцы ездят без седла, а удила у них сделаны из кости. Снарядив меня под колумбийца, Хусто вручил мне поводья из коричневой кожи и у меня на глазах отсчитал тридцать девять золотых монет по сто песо каждая. Он передал их Соррильо на сохранение до моего отъезда. В назначенный день Соррильо вручит их мне. Он хотел отдать мне свою винтовку, но я отказался. Соррильо подтвердил, что мне нельзя ехать в Колумбию вооруженным. Тогда Хусто дал мне две стрелы величиной с палец. Они были завернуты в шерсть и вложены в кожаные футляры. Соррильо пояснил, что стрелы отравлены, они пропитаны очень сильным и чрезвычайно редким ядом.
Соррильо никогда не видел и не имел отравленных стрел. Он будет их хранить у себя до моего отъезда. Я не знал, каким образом выразить Хусто свою благодарность за такую щедрость. Через Соррильо он сказал мне, что знает о моей жизни совсем немного, но, судя по тому, что я настоящий мужчина, мое прошлое, должно быть, богато событиями. Он впервые познакомился с белым человеком, он всегда их считал врагами, но теперь они ему нравятся, и он постарается найти другого, похожего на меня.
– Подумай, – сказал вождь, – прежде чем отправиться в земли, где у тебя много врагов, подумай, что здесь, на нашей земле, у тебя только друзья.
Он сказал, что вместе с Сато присмотрит за Лали и Сораймой. Если у Сораймы родится мальчик, он займет достойное и почетное место в племени.
– Я не хочу, чтобы ты уходил. Оставайся, и я отдам тебе ту красивую девушку, которую ты видел на празднике. Она девственница, и ты ей нравишься. Ты мог бы остаться здесь, со мной. У тебя будет большая хижина и столько скота, сколько пожелаешь.
Я простился с этим щедрым и удивительным человеком и отправился в свою деревню. За всю дорогу Лали не проронила ни слова. Она сидела сзади меня на рыжей лошади. Седло, должно быть, ей мешало и делало больно, но она помалкивала и никак не проявляла своего недовольства. Сорайма ехала с одним индейцем. Соррильо отправился к себе в деревню своим путем. Ночью было довольно холодно. Я протянул Лали куртку из овечьей шкуры, которую мне дал Хусто. Она не стала сама надевать, но мне позволила это сделать, отнесясь ко всему тихо и безучастно. Ни одного жеста. Разрешила надеть куртку – и все. Хотя лошадь трясла, а временами сильно, она не держалась за меня, чтобы избежать падения. Когда мы приехали в деревню, я сразу отправился к Сато. Лошадь осталась на попечении Лали. Она привязала ее к стене хижины, подвесила спереди охапку травы, не расседлав и не сняв уздечки. У Сато я пробыл целый час и вернулся домой.
