29/03/24 - 02:37 am


Автор Тема: Всемирная история поножовщины: народные дуэли на ножах в XVІІ-ХХ вв.Ч-34  (Прочитано 368 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
В 1868 году адвокат итальянского моряка Джона Морелли не нашёл лучшего довода, чем заявить, суду, что «иностранцы иначе не умеют». Он горячо согласился, что «использование ножа было крайне предосудительным. «Но, — продолжил адвокат, — следует иметь в виду, что задержанный был итальянцем». Судья Уиллс «внёс протест против предложения делать различия между выходцами из разных стран» и посетовал на итальянскую манеру носить ножи, «благодаря чему столичные улицы уже не так безопасны, как бывало». Тем не менее он приговорил Морелии всего лишь к 18 месяцам тюрьмы. Более мягкие наказания иностранным морякам, по крайней мере когда речь шла об убийствах других иностранцев, также были обусловлены распространённой точкой зрения, что цивилизаторская миссия английских судов была направлена только на англичан. Иностранные моряки находились в Англии лишь временно, концентрировались исключительно в районах доков и, таким образом, не представляли сколь-нибудь значительной угрозы для нравственного прогресса в Англии. Американцы же, как «кузены», такого снисхождения не заслуживали. Так, некий Джон Муди, зарезавший другого американского моряка во время стоянки в Нью-Кастле в 1859 году, получил за это убийство максимальное наказание в виде пожизненного заключения.

Льготы и послабления иностранцам «аннулировали» и такие факторы, как использование менее распространённого оружия. Так, когда в 1861 году бразильский моряк в ливерпульском пабе убил в драке соотечественника не вездесущим матросским ножом, а перерезал ему глотку опасной бритвой, он получил пожизненное заключение.

26 декабря 1865 года произошло очередное громкое дело, всколыхнувшее Англию, — процесс двух итальянцев из Саффер-Хилл, Серафино Пелиццони и Грегорио Моньи. По соседству с Саффер-Хилл проживала итальянская диаспора, чьим основным занятием являлось изготовление зеркал и рамок. Вечером 26 декабря компания этих иностранцев, опьянённая алкогольными парами, забрела в публичный дом под названием «Золотой якорь». В это время там уже находились несколько англичан, которые сидели в бильярдной. Итальянцы же расположились у барной стойки. В какой-то момент по невыясненной причине между двумя компаниями вспыхнула ссора. Итальянцы ворвались в бильярдную, и началась драка. В результате мужчина по имени Майкл Харрингтон получил удар ножом от одного из итальянцев и вскоре скончался.

Дуэли на ножах между выходцами из других стран Западной Европы были в Лондоне редкостью, и их можно было пересчитать по пальцам. Так, благодаря газетам мы узнаём о поединке на ножах между двумя немцами, проходившем в Лондоне в январе 1873 года. Вот как описывается эта дуэль: «Два хорошо известных в городе немецких джентльмена не так давно повздорили из-за некой дамы, и, как утверждалось, они испытывали друг к другу настолько враждебные чувства, что не нашли иного выхода, как прибегнуть к поединку. В связи с этим были приглашены секунданты и врач, и дуэль должна была состояться в парке Финсбери. Однако они не получили позволения на проведение поединка в Оговоренном месте, в связи с чем враждующим сторонам пришлось отойти немного дальше, до места, где они были скрыты от случайных зевак высокой изгородью. Утверждалось, что вслед за этим они сражались на ножах с семидюймовыми клинками. Дрались они на дистанции вытянутой руки, лицом к лицу. Глаза их были защищены очками, а три пальца на руке, включая большой, закрыты перекрестьями ножей.

Поединок начался около семи часов, и после первых же выпадов более худощавый дуэлянт дважды ранил своего противника в правое предплечье. Но, по мнению присутствующих, этого было недостаточно, чтобы объявить о прекращении поединка. Схватка продолжилась, и ожесточённые атаки и парирования следовали одно за другим. Дуэлянт, ранее уже добившийся успеха, казалось, начал терять хладнокровие, так как через двадцать минут изматывающего боя он забыл о защите и тут же получил уродливый порез от уголка рта до мочки уха. Тут вмешались врач с секундантами и остановили бой. Дуэлянт, получивший опасное ранение, был доставлен в Немецкую больницу. Всю дорогу он не проронил ни слова, и разговаривать с ним также было запрещено».

Но в общем и в целом, несмотря на все эти досадные недоразумения с иностранцами и поножовщинами, Лондон XIX века был местом крайне спокойным и безопасным и совершенно не соответствовал нашим представлениям о нём как о смертоносной клоаке, составленным по книгам сэра Артура Конан Дойля. В 2004 году, работая над статьёй о причинах ортодоксальной английской хоплофобии, я задался вопросом: а собственно, почему «жалкие» 5 убийств Джека Потрошителя, совершённые в 1888–1889 годах, когда Лондон уже был огромным мегаполисом, вызвали такой непропорциональный резонанс и ажиотаж? Ведь вряд ли кто-то сегодня вспомнит таких серийных убийц прошлого, как, например, фигурант прогремевшего в своё время «Комаровского дела», московский извозчик Василий Петров, орудовавший в 20-х годах и разложивший по мешкам три десятка человек. Только специалисты по истории криминалистики назовут имена таких современников Потрошителя, как итальянец Эйсебио Пьяданьелле, в 1890-х зверски убивший пять девушек, или француз Жозеф Ваше, казнённый в 1898 году за жестокие убийства одиннадцати женщин и детей. Так почему же имена и деяния этих маньяков подверглись забвению, а эталоном и символом серийного убийцы стал именно Джек?

Конечно, некоторая доля ответственности за создание и популяризацию бренда и инфернального образа Потрошителя, как и всегда в подобных случаях, лежит на журналистах. Но есть и другой, не менее весомый фактор. Для этого нам придётся обратиться к помощи статистики. Согласно данным, приведённым Даниелем Боски, общий коэффициент убийств по Британии и Шотландии во второй половине XIX века составлял всего одно убийство на 100 000 человек в год. В самом неблагополучном городе Англии, портовом Ливерпуле, в период с 1851 по 1872 год на 100 000 человек в год происходило 2 убийства, а в «жутких лондонских трущобах», описанных Конан Дойлем, Скотланд-Ярд в год расследовал всего 0,5 убийства на 100 000 человек! Чтобы представить себе масштабы этой «вакханалии преступности», достаточно сказать, что к 80-м годам XIX века население Лондона достигло 4 миллионов. То есть, исходя из статистических данных, в огромном даже по современным меркам городе Шерлока Холмса, Мориарти и Потрошителя, кишащем негодяями и злодеями всех мастей, на самом деле совершалось всего 20 убийств в год. Даже в одной из самых тихих и безопасных европейских столиц — Париже коэффициент убийств в тот же период был значительно выше: 1,3 на 100 000 населения. То есть почти в три раза больше, чем в Лондоне. А в самом криминализированном городе Франции — Марселе в период с 1837-го по 1869й в год совершалось от 2,4 до 3,5 убийства на каждые 100 000 человек.

Для сравнения: например, в сицилийском Палермо середины-конца XIX века, исправно поставлявшем на Британские острова угрюмых мужчин с ножами, в год в среднем отпевали 45 покойников на 100 000 выживших. Учитывая, что в 1890-х население Палермо составляло около 300 000, можно легко посчитать, что в Catacombe  dei  Cappuccini и на другие городские кладбища в год поступало 135 человек, убитых всеми мыслимыми и немыслимыми способами. То есть пропорционально количеству жителей в 90 раз больше, чем в Лондоне с его четырьмя миллионами! Статистика по другим городам Южной Италии выглядела не лучше, и священники там совершали панихиды по 16–25 убиенным на 100 000 человек в год, заколотым ножами в поединках и застреленным из засады в вендеттах.

Даже с мирными и безопасными (по итальянским меркам) городами Центральной Италии, провожавшими в год в последний путь от 9 до 26 безвременно усопших, мог потягаться только один из европейских городов с самой дурной славой — французский Марсель. На фоне Палермо, да и в сравнении с любыми другими городами Италии, в которых ни один мало-мальски приличный праздник не обходился без 5-10 зарезанных в поединках, идеалистический Лондон со своими 20 убитыми в год скорее напоминает «Утопию» Мура, чем самый крупный индустриальный мегаполис Европы конца XIX века. Тогда становится понятным, почему Джек Потрошитель, в одиночку выполнивший четверть годовой лондонской нормы по покойникам, вызвал у добропорядочных и законопослушных британских подданных такой ужас. Учитывая, что ко всему прочему убийства были ещё и совершены ножом — чуждым джентльмену и табуированным в чопорном викторианском обществе оружием подлого плебса и кровожадных дикарей-иммигрантов, это событие не могло не всколыхнуть английское общество.

Возвращаясь к теме поединков, хотелось бы отметить, что даже в начале XX столетия итальянцы в Англии всё ещё продолжали решать дела чести и спорные вопросы в дуэлях на ножах, регулярно пополняя полицейские сводки. Об одном из таких поединков «сынов страны бельканто со смуглыми лицами цвета оливок» в 1902 году писал английский поэт и журналист Джордж Роберт Симс.

Британские гангстеры первой четверти XX столетия, рациональные, несентиментальные и, в отличие от своих средиземноморских конкурентов, не отягощённые грузом архаичных и сложных хитросплетений кодексов чести, предпочитали огнестрельное оружие. Хотя и среди них встречались исключения. Например, прославленный английский гангстер, король преступного мира Лондона первой половины XX века, Уильям Чарльз Хилл, более известный как Билли Хилл, отдавал предпочтение именно ножу. Возможно, эту привычку он приобрёл в начале своей карьеры вымогателя ещё в 20х, в войнах с бандами конкурентов из «Маленькой Италии», лондонского района, где проживала итальянская диаспора. В пользу этой версии также свидетельствует тот факт, что в привычке Билла было наносить на лица своих жертв и противников традиционную метку Южной Италии, известную как «сфреджо» — ритуальный порез лица в виде креста или латинской буквы V. Вот как об этом рассказывал сам Билл: «Я всегда осторожно вёл нож по лицу сверху вниз, никогда не резал поперёк лица или снизу вверх. Всегда сверху вниз. Таким образом, если нож соскальзывает, вы не порежете артерию. В конце концов, порез — это всего лишь порез, а перерезанная артерия — это уже убийство».

Уже в наши дни, когда в странах с развитой традицией поединков на ножах, таких как Испания, Италия или Аргентина, культура ножа канула в небытие уже почти столетие назад, Англию неожиданно постиг ножевой Ренессанс. Первые страницы английских газет последних лет изобилуют заголовками, включающими такие термины, как «ножевая культура» и «ножевая эпидемия». И действительно, по масштабам и скорости распространения это явление напоминает эпидемию или даже пандемию.

Исследования преступности в Британии показали, что в 2005 году количество преступлений с использованием ножей резко возросло с 24,290 до 42,020, то есть на 73 процента. С мая по июнь этого же года произошло 91 вооружённое нападение, 19 из которых закончились смертью жертв. Количество людей в Англии и Уэльсе, осуждённых за ношение ножей, увеличилось с 3511 в 2000 году до 5784 в 2004-м.

Английская общественная организация «Youth Justice Board» заявила, что преступления с использованием ножей являются типичными для детей, исключённых из школы. Их исследовательский центр опубликовал цифры, на основании которых можно сделать вывод, что ножевые ранения могли получить около 57 900 молодых людей. Участились прецеденты с применением ножей в школах. Нередки случаи, когда полиция конфисковывает ножи даже у десятилетних детей.

Произошла забавная метаморфоза. Заметки британских джентльменов, путешествовавших по Испании в XIX веке, были полны скорбными моралистскими поучениями и сентенциями о «дикарской манере поножовщин, характерной исключительно для примитивных народов», обуреваемых не менее «примитивными страстями». А менее 150 лет спустя давно забывшая о поножовщинах Испания подверглась террору тысяч британцев с ножами в руках — прямых потомков тех самых викторианских пилигримов, преисполненных осознания своей цивилизаторской миссии.

Британская газета «Daily Mail» в апреле 2008 года писала, что британские головорезы экспортируют английскую ножевую эпидемию на испанские курорты. Хулиганы контрабандой провозят смертоносные клинки в своём багаже или приобретают оружие в местных магазинах. Вооружённые испанские полицейские с помощью металлоискателей начали проводить выборочные проверки на курорте Магалуф на Мальорке. Эти предосторожности были предприняты после того, как в том же году на этом курорте во время драки с двумя британцами был зарезан 26-летний бармен Дэниэл Хэстелоу. Но власти опасались, что очередная вспышка насилия с использованием ножей — это только вопрос времени.

Старший инспектор Хайме Марко, отвечающий за обеспечение безопасности сотен тысяч британцев, съезжающихся в Магалуф каждое лето, сказал: «Мы знаем, что ношение ножей в Британии, как бы это сказать точнее, вошло в моду и что количество преступлений с использованием ножей выросло в этом году. Мы беспокоимся о том, что приезжающие сюда молодые британцы привозят эту традицию с собой. Оружие или прилетает вместе с ними в багаже, или же покупается на месте, когда они прибывают в Испанию. Этим летом наши полицейские с помощью металлоискателя проводили на курорте случайные выборочные проверки среди отдыхающих. Во время этих проверок, проводившихся каждые несколько дней, было конфисковано большое количество ножей. И речь идёт не о маленьких перочинных ножиках — я имею в виду большие ножи с клинками, превышающими 11 см в длину, способные стать причиной смерти в драке. У этих туристов нет ни малейшего повода для ношения ножей. Если их использовать в драке, то кто-то может быть убит».

В январе 2008 года бармен Дэниэл Хэстелоу, уроженец Ливерпуля, был зарезан в собственной квартире в Магалуфе. Он ввязался в драку с двумя британцами, когда вечером с друзьями отмечал свой день рождения. Позже этим же вечером двое мужчин ворвались к нему в квартиру и зарезали его на глазах испуганного соседа. Хэстелоу, бывший каменщик, перебравшийся в Испанию за четыре месяца до этой трагедии в поисках лучшей жизни, получил три ранения в спину и одно в шею. Лезвие ножа пробило его печень и лёгкое, и два часа спустя он скончался в больнице. Оба англичанина, Ричард Робертс 35 лет и Энтони Гриффит 22 лет, были задержаны в тот момент, когда они пытались сесть на самолёт, отлетающий в Великобританию из аэропорта Пальма.

После массовой драки с участием 150 человек, в Магалуфе была произведена выборочная полицейская проверка. Всё произошло в 14.30, после того как пьяный английский хулиган напал на молодого парня. Местная полиция мгновенно окружила район и арестовала зачинщиков. Полицейские обыскали сотни англичан и конфисковали множество нелегальных ножей. Проведённое исследование показало, что 10 % приехавших на Мальорку англичан в возрасте от 16 до 35 лет во время отдыха принимали участие в драках с поножовщинами.

Но Мальорка далеко не единственный испанский курорт, столкнувшийся с проблемой британцев и их ножей. Вскоре после побоища в Магалуфе, двое англичан были задержаны на тенерифском курорте Плайя де Лас Америкас за нанесение смертельных ножевых ранений двадцатипятилетнему марокканцу. Жертва была ранена в 6 часов дня в самом центре туристического района. Охранник обнаружил потерпевшего истекавшим кровью и без сознания. Этим же вечером по обвинению в убийстве были задержаны два англичанина. В тот же день, когда полиция проводила акцию в Магалуфе, к кампании против британской ножевой эпидемии присоединился Дэвид Бэкхем. Звезда футбола рассказал, что, когда ему было 13 лет, один из братьев его лучшего друга получил ножевое ранение в тот момент, когда разнимал уличную драку. В результате этого ранения подросток, который должен был подписать контракт с английским футбольным клубом «Лейтон Ориент», оказался парализованным.

Хорошо, что чопорные британские джентльмены XIX столетия, клеймившие с высоты пуританской морали «дикарскую» и «варварскую» традицию поединков на ножах, не дожили до того скорбного дня, когда столь осуждаемая ими культура ножа пустила свои порочные корни в их старой доброй Англии.

Глава X СТАЛЬНЫЕ САРДИНЫ РИО
Дуэли на опасных бритвах

На протяжении многовековой истории народных дуэлей ужесточение законодательства и другие суровые меры, предпринимаемые правительствами для обезоруживания своих строптивых граждан, предпочитавших решать дела чести, скрещивая ножи в поединках, порождали диковинные и экзотические образцы дуэльного оружия и новые, не менее удивительные типы дуэлей, порой принимавшие самые причудливые формы. Так, одним из самых необычных видов дуэльного оружия, вызванного к жизни неутомимой фантазией мексиканских блюстителей чести конца XIX — начала XX столетия, стали «кучийос де запатерос», или «чаветас», — сапожные ножи, служившие для подрезания краёв кожи при изготовлении обуви. У них было короткое мощное лезвие, формой напоминающее полумесяц или ноготь, и короткая рукоятка, прятавшаяся в ладони. Специфическая форма «чаветас» предполагала скорее режущие, чем колющие удары.

Так как эти ножи представляли собой самый заурядный и широко распространённый рабочий инструмент, их без проблем можно было приобрести в любой жестяной лавке, а кроме того, задержанный всегда мог сослаться на необходимость ношения «чаветы» для использования в ремесле. Возможно, именно этим и объясняется такое непропорциональное количество сапожников среди обвиняемых в поножовщинах. В Мехико-сити, в тюрьме Белем, где немало заключённых трудилось в качестве сапожников, именно этот тип ножа держал пальму первенства в драках и даже в самоубийствах.

Другое, не менее причудливое дуэльное оружие было в ходу у голландских крестьян XIX столетия и представляло собой самую заурядную монету, известную как «дуббелтье». Дуббелтье изготавливались из сплава латуни и серебра и внешне напоминали старые английские шиллинги и шестипенсовики. Гладкие края этой мелкой монетки, равной двум стиверам, или десяти центам, были остры, как у ножа, и благодаря этому своему качеству, дуббелтье частенько использовались в поединках в качестве оружия. Голландские дуэлянты зажимали эту монету между костяшками пальцев и резали ею лица противников.


Рис. 1. Дуэль каменщика и скульптора. Йост Амман, 1588 г.

Так, Уильям Чамберс в своих воспоминаниях о поездке в Нидерланды в 1832 году привёл услышанную им любопытную историю, в которой фигурирует дуббелтье. Преамбула была такова. Как-то жители одной деревни собрались в здании суда, имевшемся практически в любой, даже в самой крохотной голландской деревушке, для обсуждения каких-то насущных вопросов, и при этом свои ножи, которые там носил каждый, они развесили вдоль стены. Всем односельчанам было хорошо известно старинное правило, согласно которому прикосновение к чужому ножу означало вызов на поединок. На этом собрании также присутствовали двое мужчин, и внешне, и характером являвшихся полной противоположностью друг друга. Один из них был высоким и крепким, и казалось, даже само имя этого человека — Стеркус выражало его буйный нрав. Другой же по имени Янтье, или Маленький Ян, был карликом, а кроме того, после полученной в юности травмы ещё и горбатым и славился в округе кротким и безобидным нравом. Прогуливаясь по комнате и рассматривая оружие на стенах, Янтье, ведомый то ли безрассудством, то ли какой-то неведомой целью коснулся ножа, принадлежавшего Стеркусу который, обрадовавшись возможности поссориться, тут же вызвал малютку на поединок. Так как шансы слишком явно были неравными, все присутствующие выступили против его жестоких намерений и попытались успокоить разъярённого гиганта. А что касается несчастного Янтье, то он выразил сожаление о совершённой ошибке и попросил прощения. Но ничто не могло дать Стеркусу сатисфакции, кроме немедленной дуэли. Однако через некоторое время Янтье, казалось, набрался мужества и к всеобщему удивлению заявил, что готов принять вызов на поединок. Со светящейся в глазах силой духа, которую ранее никто бы в нём и не заподозрил, карлик твёрдо сказал, что так как он вызванная сторона, то имеет право на свободный выбор оружия для своей защиты.

Всеобщий одобрительный возглас дал ему право такого выбора. Покинув на какое-то время комнату, он вернулся, вооружённый старым башмаком в одной руке и дуббелтье, в другой. Этот необычный вид экипировки вызвал всеобщее изумление, так оно не имело даже малейшего сходства с вооружением Давида, вышедшего на бой с Голиафом. Тем не менее сам Янтье был уверен в своём арсенале, и поединок начался. Уже несколько первых минут боя показали, что Янтье не ошибся в выборе тактики. Стеркус атаковал его своим большим ножом, раздавая такие удары, что после каждого из них зрители уже не ожидали увидеть несчастного Янтье в живых. Но кроха с необычайной ловкостью отражал атаки, используя башмак как щит, в то время как сам он зажатым в другой руке дуббелтье, подпрыгивая, хладнокровно резал и полосовал лицо своего противника. Вскоре гигант, совершенно вымотанный своими безуспешными усилиями и измучившийся от болезненных порезов, нанесённых монеткой, был вынужден признать поражение. Он покинул место поединка, покрытый позором и кровью, в то время как его почти невредимого соперника толпа громко приветствовала и поздравляла, заявив, что с этого момента его имя будет Янтье Кордаат, или Храбрец Янтье.


Рис. 2. «Чавета» — сапожный нож мексиканских Рис. 3. Голландские «дуббелтье», 1724 г. дуэлянтов.

Но ни один из этих суррогатов ножа не сравнится с популярностью и смертоносностью другого немудрёного инструмента, неразлучного спутника брадобреев с библейских времён — старой доброй опасной бритвы. Уместно будет упомянуть три основные и самые многочисленные группы ценителей и поклонников этого оружия: члены итальянской каморры, уличные банды Рио-де-Жанейро и Лиссабона и, наконец, чернокожие американские маргиналы. Так как уважаемые «пиччиотти» Неаполя использовали бритву исключительно в ритуальных целях, о которых мы поговорим позже в главе о шрамировании, то сразу же можно двигаться дальше, по оставленному бритвой кровавому следу, ведущему от берегов Чёрного континента в Новый Свет.

Европейцы, слабо знакомые с американской историей, хихикают над кажущейся бессмысленностью глупых клише из голливудских комедий положений с копами, бесконечно поедающими пончики, и машинами, сотнями сшибающими вездесущие пожарные гидранты. И только лишь сами американцы да, может быть, ещё пара-тройка европейских культурологов или знатоков истории рекламы вспомнят, что известная американская сеть закусочных, столкнувшаяся в эпоху сухого закона с угрозой вымогательства, спаслась оригинальным маркетинговым ходом: каждый коп, дежуривший в ночную смену, получал кофе и пончик бесплатно. Поэтому всю ночь в их забегаловках толпились патрульные, жующие пончики, и вскоре злоумышленники оставили эту компанию в покое. Чу а то, что пожарный гидрант в США — «священная корова», каждый американец знает с детства. Огромные штрафы грозят каждому несчастному, повредившему гидрант или даже просто посмевшему запарковать рядом машину. Гидрант стал для янки неким сакральным, почти фрейдистским символом подавления личной свободы. Именно поэтому фрустрированные гидрантами американцы радостно рукоплещут каждой машине, сбивающей на экране столь ненавистный им пожарный кран.

Назовём это эндемичным культурным феноменом — уникальным явлением, специфичным для определённой культуры. Таким же феноменом можно назвать симбиоз чёрного американца и опасной бритвы. Чо когда произошла эта судьбоносная встреча, и как возник этот странный союз? Законодательство молодого американского государства не баловало своих белых граждан либеральными взглядами на ношение холодного оружия. И уж тем более совсем не миндальничало с чернокожими. Массмедиа и белое общественное мнение традиционно интерпретировали образ чёрного раба как стихийное жестокое и порочное начало. Лучше всего популярную точку зрения выразил в 1852 году журналист и писатель сэр Джон Эдвард Салливан: «К счастью, неграм запрещено носить с собой любое оружие и даже ножи, так как ссорятся они часто, а страсти и мстительность их при этом настолько жестоки и кровожадны, что результатом явилось бы непрекращающееся кровопролитие».


Рис. 4. Американская парикмахерская в Ричмонде. Айра Кроу, 1861 г.

Но господь не оставил без защиты своих агнцев, распевающих для него гимны в церковном хоре. И, видимо, вспомнив свою же фразу «Не мир пришёл я вам принести, но меч», послал он своим чёрным чадам мессию — опасную бритву. Как мы вскоре убедимся, подарок этот пришёлся кстати и стал такой же неотъемлемой частью чёрной субкультуры, как вуду или джаз. Но почему господь в великой мудрости своей выбрал для вооружения бесправных и униженных не пламенеющий меч архангела Михаила или что-то столь же основательное и разрушительное, а невзрачный инструмент цирюльника? Однако провидение знало что делает. Ведь в большинстве цирюлен Нового Света, зловеще ухмыляясь и поигрывая наточенной бритвой, белых клиентов поджидали у кресел… чёрные парикмахеры.

На известной гравюре Айры Кроу, датированной 1861 годом, изображён интерьер парикмахерской в Ричмонде. В кресле с обречённым и испуганным лицом сидит белый клиент, которому приложил к горлу бритву инфернальный чёрный брадобрей. До Гражданской войны чёрные были в парикмахерском бизнесе монополистами. Война изменила ситуацию — некоторое время белые джентльмены Юга не рисковали садиться в кресло к вооружённым бритвами бывшим рабам, против освобождения которых они так долго и упорно сражались. Как в 1865 году грустно заметил редактор виргинской газеты «Petersburg Daily Index»: «Вот раньше у нас были только цветные парикмахеры, а теперь белые стараются ходить только к белым». Но, судя по всему, он не вполне владел ситуацией, и сетования его были безосновательны. Хотя в течение 1850-х годов белые неоднократно пытались влезть в этот бизнес, чёрные держали свою нишу цепко и даже вернули территории, отнятые в свое время белыми цирюльниками-эмигрантами. Только в том же виргинском Ричмонде после войны количество чёрных парикмахеров удвоилось. В Новом Орлеане, несмотря на огромное количество эмигрантов и высочайшую конкуренцию, треть парикмахерских держали чёрные. В Мобайле, штат Алабама, чёрные вытеснили с рынка белых конкурентов — двое из троих брадобреев были цветными. И в Саванне афроамериканцы одержали верх — к 1880 году восемь из десяти городских парикмахеров были неграми. Между 1860 и 1880 годами процент чёрных парикмахеров вырос с уважаемых 80 % до невероятных 96 %. Хотя в 1870-м на долю чёрных приходилось только 1/6 парикмахерских в Бостоне и одна треть в Филадельфии, зато в Детройте и Кливленде примерно половина парикмахеров были чёрными, как и две трети в Колорадо. Западное побережье предоставляло чёрным парикмахерам ещё более благоприятные условия. Например, первый чернокожий житель Сиэтла в то же время был и первым в городе парикмахером, а к 1870 году почти половина чёрного населения города работала парикмахерами. Таким образом, вскоре опасная бритва, так же как сапожная чавета у мексиканцев или пуукко у финнов, заняла достойное место почти в каждой благочестивой и богобоязненной чёрной семье и на законных правах регулярно посещала церковные службы в жилетных кармашках своих владельцев.

Вместе с внезапно обретённой свободой бывшим рабам в нагрузку достались и её побочные эффекты, такие как личная честь и болезненно обострённое чувство собственного достоинства, что раньше являлось исключительно белой монополией. И то, и другое, соответственно, было необходимо защищать от посягательств. Вот тут-то и пригодился абсолютно легитимный, корпоративно-цеховой аксессуар — бритва. Так же органично, как топор в руках дровосека, смотрелась и опасная бритва в кармане цветного. У белого обывателя она ассоциировалась исключительно с пеной для бритья, помазком, горячими полотенцами и учтивой фразой: «Освежить, масса?»


Рис. 5. Рабы с ножами, 1861 г.

Но была у бритвы и другая, менее известная белым посетителям салонов ипостась. Кровавая и зловещая. Приведу небольшой пассаж из незаконченного и никогда ранее не переводившегося на русский язык рассказа Эрнеста Хемингуэя «Носильщик». В этой короткой сценке Джордж, чёрный носильщик, обслуживающий пульмановские вагоны, объясняет белому мальчишке Джимми, как правильно надо использовать опасную бритву:

«Я ничего не ответил, тут зазвонил колокольчик. Джордж вышел, вытащил мелочь из ящика и вернулся.

«Тебе когда-нибудь приходилось видеть человека, порезанного бритвой?»

— «Нет». — «Хочешь, расскажу?» — «Да». Колокольчик звякнул снова. «Лучше пойду-ка гляну». Джордж вышел. Вскоре он вернулся и уселся рядом. «Бритву пользуют, — сказал он, — не только брадобреи». Он взглянул на меня. «Не боись, — сказал он. — Это я просто объясняю». — «А я и не боюсь». «Сказал бы, что это так и есть, — ответил Джордж. — Здесь ты рядом с лучшим другом». «Конечно», — сказал я. Я заметил, что он порядочно надрался. «Ведь у твоего папаши много такого добра?» Он достал бутылку. «Не знаю я».

— «Твой старик настоящий христианин и джентльмен». Он сделал глоток. Я промолчал.

«Так вот, о бритве», — сказал Джордж. Он залез во внутренний карман пиджака и вынул бритву. Она лежала закрытой на его левой ладони. Ладонь была розовой.

«Насчёт бритвы» — сказал Джордж. Он держал её на ладони. Ручка была роговой, чёрного цвета. Он открыл её и взял в правую руку, как нож. «Волоса с головы часом не найдётся?» — «В смысле?» — «Ну выдери один. Мои-то слишком крепко держатся». Я вырвал волос и дал Джорджу. Он внимательно разглядывал его, держа в левой руке, затем раскрыл бритву и перерезал его пополам. «Хорошая заточка» — сказал он. Глядя на остаток волоса в левой руке, он развернул бритву и провёл лезвием в обратном направлении. Острие срезало волос прямо у большого и указательного пальца, которыми он держал его.

«И в работе проста, — сказал Джордж. — Два отличных качества».

Зазвенел колокольчик, он сложил бритву и протянул её мне. «Присмотри за ней», — сказал он и вышел из комнаты. Я рассмотрел её, открыл и закрыл. Это была самая обычная бритва. Джордж вернулся и сел рядом со мной. Он сделал глоток. Бутылка была пуста. Он взглянул на неё и засунул обратно в карман. «Дай-ка, пожалуйста, бритву», — сказал он. Я протянул ему её. Он положил её на левую ладонь. «Ты понял, — сказал он. — Хорошая заточка и простота. Ну а теперь кое-что поважнее, чем эти две вещи, — безопасность в использовании».

Он взял бритву в правую руку, легко взмахнул, бритва открылась и легла вдоль костяшек руки лезвием наружу. Он показал мне руку; рукоятка бритвы была зажата в кулаке, а лезвие опиралось на костяшки и удерживалось указательным и большим пальцами. Лезвие надёжно удерживалось в кулаке остриём наружу. «Видел?» — спросил Джордж. А теперь необходимые для использования навыки. Он поднялся, кулак был сжат, лезвие бритвы лежало на костяшках. Бритва блестела под лучами солнца, светившего в окно.


Рис. 6. Парикмахерская в Иллинойсе, 1920 г.

Джордж присел и нанёс три удара бритвой. Потом отступил назад и нанёс ещё два удара по воздуху. После чего, наклонив голову и прикрыв шею левым предплечьем, он махал кулаком с зажатым лезвием назад и вперёд, назад и вперёд, ныряя и уклоняясь. «Уметь пользоваться, — сказал он. — И желательно держать в левой руке подушку». Он сел и вытер лицо. Снял кепку и вытер кожаную тесьму внутри. Потом подошёл и взял стакан с водой. «Бритва — это иллюзия, — заметил он. — От бритвы не защититься. Любой может порезать тебя бритвой. Если ты достаточно близко, чтобы порезать их, то они наверняка порежут тебя. Вот если бы ты мог держать в левой руке подушку, всё бы было в порядке. Но где ты собираешься раздобыть подушку, когда тебе нужна бритва? Кого ты собрался резать в постели? Бритва — это иллюзия, Джимми. Это оружие ниггеров. Обычное оружие ниггеров. И теперь ты знаешь, как они его используют. Разложить вот так бритву в кулаке — это единственное достижение, когда-либо совершённое неграми».

Как известно, Хемингуэй серьёзно увлекался боксом и прекрасно разбирался в оружии, поэтому нет никаких сомнений, что и о манере использования бритвы он рассказал со знанием дела и присущим ему вниманием к деталям. Хотя некоторые авторы, например, Карл Эби, склонны интерпретировать этот рассказ с фрейдистских позиций, но мне кажется, что, руководствуясь старым добрым принципом Оккама, не надо умножать сущности и искать несуществующую метафоричность.


Рис. 7. «Енот, у которого была бритва». Обложка нотной тетради, 1885 г.

Таким образом, бритва покинула парикмахерские салоны и вышла на улицы. Чёрные маргиналы быстро оценили её практичность, легальность, доступность, дешевизну, лёгкий вес, плоскую форму, удобство скрытого ношения, оставляемые бритвой жуткие раны и, конечно, мощный психологический эффект, производимый этим оружием. А в конце XIX столетия чернокожие парни с бритвами обрели идеологию: «ниггеризм», — характерный гротескный стиль поведения, который иногда называют чёрным маньеризмом, и эндемичный песенный жанр известный как «coon songs» — песни енотов. Основоположником этого музыкального стиля считается Пол Аллен, автор написанной в 1883 году песни «New Coon In Town» («Новый енот в городе»). Золотой век «песен енотов» пришёлся на последнее десятилетие XIX века, с 1890 по 1900 год. Существует несколько версий происхождения этого термина. По одной из них «сооп» это производное от слова barracoon, которое в свою очередь ведёт происхождение от староиспанского barracon — большой барак или хижина. В XVII столетии в Западной Африке, на Карибских островах и в штатах американского юга в таких зарешёченных загонах перед погрузкой на суда держали чёрных рабов. Согласно другой версии, своим названием этот жанр обязан гастрономическим пристрастиям чернокожих жителей южных штатов — опоссумы и еноты занимали в их меню достойное место наравне с цыплятами и фасолью. И сегодня кухня южан предлагает множество блюд из «сооп». Только в Кентукки около десятка рецептов печёного, жаренного и грилованного енота. Так или иначе, но уже вскоре название этого забавного и пронырливого зверька широко использовалось для обозначения чёрных франтов вооружённых бритвами.

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика