28/03/24 - 20:40 pm


Автор Тема: Петр Якубович - В мире отверженных(Продолжение-2)  (Прочитано 426 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
 Ведь уж многим строка-то покончились. Вон Андрюшке Повару, Парамону, Тарбагану, Пестрову Ромашке, Летунову, Скоропадову...
   -- Так-то оно так. Только будут ли здесь выпущать-то? Образцовая ведь тюрьма-то...
   -- Будут... Я тебе говорю!
   --- Да откудова знаешь ты, гнус проклятый? С нами же тут все дни под замком сидел.
   -- Уж знаю, мое дело... От надзирателя слышал!
   -- Что и за гнус у нас, братцы! Это не гнус, а прямо два сбоку. С ним и ведомостей не надо.
   Я поглядел на гнуса. Все лицо его сияло довольной и вместе-лукавой усмешкой; длинные рыжие усы шевелились, как у татарина, чахоточная грудь дышала прерывисто и часто.
   Высказав свою сенсационную новость, он улегся на нары и по-прежнему замолк.
   Начались бесконечные разговоры о том, кому и когда выходить в вольную команду. Я полюбопытствовал спросить, кто пойдет из нашей камеры в гору. Оказалось, что только один Гончаров и его земляк-товарищ Петрушка Семенов, молодой геркулес, отличавшийся угрюмой молчаливостью. Кузнец и молотобоец для горы назначены были из других номеров; Железный Кот и Ефимов оставлялись при тюремной кузнице. Чирок подал мне благой совет выспаться хорошенько перед работой, и я, послушавшись, немедленно лег и уснул как убитый. На следующий день я проснулся еще задолго до свистка, подаваемого за двадцать минут до того, как отворяют камеры на поверку. Оделся, умылся, снова прилег и успел еще немного соснуть, пока загремели наконец двери и раздался обычный оклик: "Вылазь на поверку!" Следовательно, было пять часов утра. В шесть часов, когда кончилось утреннее чаепитие, раздался второй звонок у ворот, а в коридорах тюрьмы оглушительный свисток и крик надзирателя:
   -- На работу! На работу! Стройся на дворе группами, кто куда назначен.
   Все хлынули на двор, отыскивая .своих. Я наглядел моих богатырей, Гончарова и Семенова, и стал позади одного из них. У каждого горного рабочего была за пазухой холщовая онучка с ломтем хлеба и чайной чашкой; у некоторых, кроме того, котелки. Сначала вызвали за ворота тех, которые были назначены для рытья канавы, затем плотников и позже всех горную группу. За ворота нас выпускали по одному человеку, причем тут же обыскивали, ощупывая всю одежду с головы до ног. На плацу перед тюрьмой вторично велели построиться и окружили густым конвоем казаков. Несколько раз пересчитали. Старший конвойный расписался в дежурной комнате, что принял тридцать пять арестантов. Затем раздалась команда надзирателя, который должен был сопровождать нас в гору:
   -- Пол-оборота на-пра-во! По четыре человека в ряд! Шагом марш!
   И кобылка очертя голову полетела в неведомую даль -- куда бы то ни было, лишь бы подальше от тюрьмы, лишь бы на что-нибудь новое, хотя бы это новое было и в десять раз горше...
   Сначала дорога опускалась вниз. Повсюду кругом желтела мелкая таежная поросль -- молодая лиственница, жидкая береза, тальник, кусты багульника и шиповника, а по всему горизонту высоко поднимались то совершенно голые, то покрытые таким же кустарником сопки. Мы не знали, в которой из них помещается
   Шелайский рудник. По слухам, все шелайские горы были изрыты шахтами и прорезаны штольнями. Местность эта была полна смутных и даже страшных легенд. Указывали на одну из сопок и говорили, что тридцать лет назад там случился обвал, от которого погибло больше шестидесяти человек каторжных.
   -- Это скрывают, конечно, -- рассказывал немолодой уже арестант с сухим, как щепка, лицом и бойкими черными глазами, -- скрывают, чтоб не запугивать нашего брата. Ну да мы-то знаем!
   -- И ничего-то ты не знаешь! -- возразил ему надзиратель, шедший рядом и слышавший разговор. -- Завалить обвалом действительно завалило, только не здесь, а в Алгачах.
   -- А алгачинский нарядчик тоже сказывает, что, .мол, не у нас, а в Шелайском.
   -- Не может этого быть. Алгачинский нарядчик, Степан Иванович, мне родной дядя. Кому же из нас лучше знать?
   . -- Может быть, вы и лучше знаете -- супротив этого я не спорю, -- только начальство вам самим приказывает скрывать от нас.
   -- Для чего же скрывать?
   -- А для того, что -- знай это кобылка -- никого бы тогда и в гору не загнать!
   -- Врешь, старик! Загнали бы, захотели. Ведь вот ты же знаешь, говоришь, а гонят тебя -- и идешь.
   Старик перестал спорить, но долго что-то ворчал про себя. Арестанты были, видимо, на стороне своего брата. Многие мне подмигивали и шептали:
   -- Какую пулю отмочил? Да нас, брат, не проведешь. Знаем мы вашу змеиную породу!
   -- Во! Во!--дернул меня кто-то за рукав. -- Смотри-кось, Миколаич. -- Я оглянулся влево, по направлению к указанной сопке, и мог только разглядеть несколько огромных куч наваленных каменьев и черневшие местами ямы.
   -- Это что за ямы? -- спросил я.
   -- Шахты.
   -- Здесь и был обвал?
   -- А кто его знает; може, и здесь.
   Дорога начинала подниматься в гору. Пройдя с четверть версты, я почувствовал, что задыхаюсь, и невольно закричал на сибирском наречии: "Легче!" Надзиратель объявил привал.
   Отдохнув минут пять, снова тронулись в путь. Подниматься становилось все труднее и труднее. Но уже недалеко была светличка, небольшой домик, в котором жил рудничный сторож и где должна была производиться раскомандировка арестантов по работам. Тут же стояла и кузница. Ввалившись всей толпой в светличку, мы увидали дряхлого, подслеповатого старичка с гривой седых нечесаных волос и лохмотьями на плечах. Острый носик его, казалось, вынюхивал воздух; также и глазки, несмотря на старческую тусклость, производили впечатление лукавства, того, что называется себе на уме. Это был горный сторож. Рядом с ним сидел нарядчик, плотный румяный мужик, одетый в плисовые черные шаровары и поношенную поддевку с красным кушаком. Звали его Петр Петрович. Он немедленно начал расспрашивать каждого из нас, кто какую работу знает; но я подметил, что все, даже и бывалые, старались уверить его, что в первый раз в глаза видят рудник. Нашлись, впрочем, кузнец и плотник (крепильщик), открывшие накануне свои ремесла тюремному начальству. Из дальнейшего разговора я очень мало понял; слышал только, что меня назначили в верхнюю шахту па какую-то "шарманку".
   -- Это что же такое? -- спросил я с недоумением у Гончаром. Мне пришло в голову -- уж не шутят, ли надо мною.
   -- Да вы не беспокойтесь! С вами Петька Семенов назначен, он все вам объяснит и укажет.
   -- А вы сами разве в другое место?
   -- Я тут остаюсь нарядчику сани делать.
   Я подошел к Семенову и узнал от него, что мы пойдем на самую верхнюю шахту воду откачивать.
   -- А шарманка-то как же?
   -- Это и есть шарманка -- воду откачивать, -- улыбнулся Семенов, показав два ряда ослепительно белых зубов.
   Я в первый раз вгляделся в его лицо и, признаюсь, с трудом мог оторваться. Угрюмое и жесткое в обыкновенное время, -- озаряясь улыбкой, оно пленяло чисто детским простодушием; серые глаза, в глубине которых таилась недобрая сила, блистали тогда доверчивостью и располагающей мягкостью.
   -- Сколько вам лет, Семенов? -- невольно полюбопытствовал я, залюбовавшись его улыбкой.
   Улыбка сразу исчезла, как солнце за налетевшими тучами.
   -- Двадцать восемь, -- ответил он нехотя и отошел прочь.
   Наблюдая за ним издали, я видел опять только серьезное, холодное лице и насупленные брови. Небольшие, едва заметные усики придавали нижней части лица, вообще очень красивого и энергичного, какой-то неприятный животный характер. Лоб у Семенова был большой, совершенно четырехугольный; высокий рост и железные мускулы рук дорисовывали фигуру. Каждый раз мне чувствовалось не по себе, когда я глядел в эти серые большие глаза: казалось, они глядели не прямо на вас, а, пронизывая насквозь, видели что-то за вашей спиной, и являлось инстинктивное опасение, что вот-вот схватит вас за затылок железная рука и моментально сорвет кожу с черепа. Я дал себе слово узнать поближе этого человека, в душе которого, несомненно, жил какой-то демон.
   Всходить на верхнюю шахту было еще тяжелее, гора поднималась все круче и круче, и на пространстве семисот шагов мы отдыхали по крайней мере пять раз, Впрочем, пятеро назначенных вместе со мной арестантов сами, по-видимому, не чувствовали потребности в роздыхах и делали это лишь ради меня. При этом все они были обременены тяжестями: один нес громадный толстый канат из морской травы, весивший не меньше трех-четырех пудов; другой -- деревянные носилки; еще двое по тяжелой бадье, окованной железными обручами; наконец, пятый железную балду в полпуда весом, топор, кайло и несколько кирок. Я же нес только пустое ведро для чаепития и хлеб. Когда мы добрались наконец до места назначения, сердце у меня билось, как птица в клетке: задыхаясь, упал я на землю и так пролежал несколько минут, пока пришел в себя. Тогда только я с любопытством огляделся вокруг. Мы сидели возле большого деревянного строения, имевшего форму конуса или колпака вышиной около пяти сажен, прикрывавшего собою вход в шахту. По бокам его были две двери, запертые на замок; старший конвойный отомкнул их. Два казака немедленно стали с ружьями по обеим сторонам колпака, а пятеро других начали разводить костер.
   Я взглянул вниз. В глубине котловины сверкала ограда Шелайской тюрьмы; самый зоркий глаз едва мог бы различить черные точки часовых, проходившие . по ее ослепительно белому фону; около тюрьмы чернело много других строений, производивших массою дымившихся в утреннем воздухе труб впечатление целого маленького городка. Значительно выше, окруженная болотом, виднелась горная светличка, из которой мы только что вышли. Еще выше, несколько в стороне, стоял красивый домик уставщика Монахова, заведовавшего Шелайским рудником. Прямо под нашими ногами возвышался точь-в-точь такой же, как наш, деревянный колпак, прикрывавший собою среднюю шахту. Во время пути, под влиянием страшной одышки, я и не заметил ее; шахты разделяло расстояние около двухсот шагов. Тут только услышал я от арестантов, что около светлички начинается еще штольня -- горизонтальный коридор, углубляющийся в гору по направлению к нам, коридор, в который должны впоследствии упасть вертикальные шахты, чтобы играть в нем роль отдушин. Удовлетворившись этими первыми сведениями, я невольно залюбовался расстилавшеюся передо мною картиной. Стояло яркое осеннее утро; в воздухе было свежо, тихо и как-то радостно; по бледной небесной лазури не плыло ни одного облачка. Только что взошедшее солнце уже проливало море блеска. Местами сопки сверкали ослепительно ярко, местами от них ложилась черная тень. Темно было также в ущелье, где находилась тюрьма. Зато выше ее, в противоположной от нас стороне, ландшафт был особенно живописен и величествен. Там поднимался целый амфитеатр гор, громоздившихся одна на другую и наконец исчезавших в синевшем утреннем тумане. И мне невольно вспомнились слова поэта:
 
   За горами горы,
   Хмарою повиты,
   Засияны горем,
   Кровию политы...
 
   Да! страшная мысль о том, сколько горя, слез и даже живой человеческой крови видели эти бездушно красивые горы, омрачала наслаждение ландшафтом и невольно заставляла глаз отворачиваться... Я посмотрел в другую сторону, вверх от шахты. Там высилась огромная гора, по-видимому, господствовавшая над всей окрестностью. Один из казаков, заметив мое любопытство, подошел и сказал, что в этой-то именно горе и находятся главные выработки Шелайского рудника.
   -- Она вся изрыта шахтами, и руды там еще многое множество. Только теперь, тридцать вот уж лет, водой все затоплено -- подступиться нельзя. Мой дедушка там робил... Он и по сю пору жив еще.
   -- Каторжный был?
   -- Да почитай что каторжный. Втапоры все крестьяне каторжные были... Мы заводские ведь. Как послушать дедушку-то, так нонешние каторжные в раю живут супротив ихнего. Разгильдеев ведь тогда был... Вон спросите-ка светличного старика: он ведь тоже -- и здесь, в этой самой горе, робливал и на Каре был. Вам теперь какая каторга? Уроков с вас, почесть, не спрашивают, порют редко, в препорцию, а втапоры дня не проходило, чтоб кровь рекой не лилась!..
   Казак отошел. Все невольно задумались.
   -- Что же? Посмотрим, что за шахта такая,-- предложил я арестантам, и мы отправились в колпак.
   Посредине его находился большой четырехугольный колодец, почти доверху наполненный водою. Я нагнулся и почти тотчас же зажал нос -- такой вонью разило оттуда...
   ---Тридцать лет стояла -- прогнила, -- объяснил кто-то из арестантов.
   -- Что же мы будем делать?
   -- А вот придет нарядчик -- укажет. Торопиться нам нечего. Казна-матушка подождет.
   -- Что-мы -- каторжные, что ль? Торопиться!..
   -- Кто поспешит, людей насмешит.
   -- Да я не к тому говорю, чтобы торопиться, -- оправдывался я, -- а просто спрашиваю: что мы будем делать?
   -- Шарманку крутить.
   -- Где же тут шарманка? Все захохотали.
   -- Ну и плохи ж вы, Миколаич! Тут об книжках-та забыть надыть...
   Я совсем сконфузился и начал оглядываться по сторонам. Над колодцем возвышался, на перилах, вал с железными ручками. Я взялся за одну из них, и огромный вал заскрипел и грузно повернулся. Тут только вспомнил я о принесенных нами бадьях и канате.
   -- Эхма! Давайте-ка лучше песенку, братцы, споем!-- сказал молодой, довольно красивый парень Ракитин, имевший в тюрьме прозвище "осинового ботала" (так назывался бубенчик, который вешают на шею коровам, чтоб они не заблудились в тайге).
 
   И, не дожидаясь поощрения, он запел высоким, сладеньким тенорком:
   На серебряных волнах,
   На желтом песочке
   Долго-долго я страдал
   И стерег следочки.
   Вижу, море вдалеке
   Быдто всколыбнулось...
   Но эта песня, должно быть, не понравилась ему, и он тотчас же затянул другую:
   Звенит звонок -- и тройка мчится
   Вдоль по дороге столбовой;
   На крыльях радости стремится
   Вдоль кровли воин молодой.
 
   Я насторожил уши.
   -- Вдоль чего стремится?
   -- Вдоль кровли воин молодой... То есть совсем, значит, молоденький паренек, ну вроде как я... И красавец такой же... И едет он к жене своей родной, супруге своей драгоценной...
   -- Постойте! Как же по кровле может он ехать? По дороге, по полю -- так, а по крышам кто же ездит? "В дом кровных" нужно петь, то есть в дом родных.
   -- Хорошо-с. Это я беспременно запомню, будьте спокойны. Ох, и жестокая ж была у меня прежде память, Иван Николаевич, до чрезвычайности я, бывало, помнил всякую вещь! И ужасную страсть имел к наукам. Ну, а с тех пор как женился, гораздо тупее стал.
   -- А, вы женаты, Ракитин? Где же ваша жена?
   -- Здесь же, за мной пришла. Да разве вы не, видали-- в обозе женщина ехала? Скверненькая такая, скверненькая старушоночка, плюнуть хочется! Она на пятнадцать лет меня старе.
   -- А вам самому сколько лет?
   -- Двадцать седьмой вот с покрова пошел. И мальчишечка у меня, знаете, есть, сюда же пришел, Кешей звать. Третий годок. Ох, и болит у меня сердечушко об ем, как подумаю, -- болит!
   -- А об жене не болит?
   -- Жена что! Жен можно двадцать добыть, стоит захотеть. Особенно такому артисту, как я!.. Любая баба с ума от меня сойдет, от честной моей красоты!
   И он вдруг пустился в пляс, приговаривая скороговоркой:
   Ви-лы, грабли, две метелки и косач!
   Ви-лы, грабли, две метелки и косач!
   Приходили две чертовки и лешак,
   Утащили две пудовки и мешок!
   --- Ах ты, ботало осиновое! -- хохотали арестанты.
   В эту минуту в дверях появился нарядчик Петр Петрович.
   -- Запарился же я, ребята! -- сказал он, снимая шапку и обтирая лоб красным клетчатым платком.-- Трудненько будет забираться сюда.
   Тяжело дыша, он уселся рядом с нами на бревенчатом широком срубе шахты. Я попросил его объяснить, что имеет в виду горное ведомство, предпринимая эти работы.
   -- Да, почесть, ничего, паря, не имеет... Так, дурные деньги завелись... К старым выработкам, вишь, подойти хотят, что в той большой сопке находятся. Там вода теперь---ее нужно спустить через штольню вниз, вон в то болото у светлички.
   -- Когда же осуществится этот план?
   -- В том-то, паря, и дело, что -- когда?.. Если бы вольный труд... А с картежными никогда этого не будет.
   -- Никогда?..
   -- Ну, может статься, лет через тридцать -- сорок. Надо только думать, что гораздо раньше надоест деньги зря бросать... И в старину-то к тому ж, шелайская руда не из первосортных была: на пуд всего каких шестнадцать золотников серебра. А в Алгачах, к примеру, есть жилы -- двадцать восемь золотников дают. Там только людей подавай, а серебро сейчас же бери, без всяких подготовительных работ... Вот хоть бы эту шахту взять: ее надо довести, по планту, до шестидесяти сажен глубины; пока же в ней девять всего сажен.
   -- В таком случае для чего же возобновлен Шелайский рудник?
   -- Для тюрьмы... Чтоб, значит, вашего брата учить!..23 Однако, ребята, мы болтаем, а работать-то всё-таки надо. Как бы уставщик не заглянул... Хоть брюхо-то у него и толстое, таскать тяжело, а подползти все же может. Надевайте канат на валок!
   Мы накрутили на вал канат и к концам его привязали по бадье, или, говоря на горном жаргоне, по кибелю. Четверо из нас, в том числе и я, стали вертеть вал за железные ручки, двое других принимали кибель и выливали из него вонючую воду в пристроенный тут же желоб, из которого она стекала в канаву.
   "Вертеть шарманку" вчетвером и даже втроем было совсем легко; вдвоем приходилось уже изрядно напрягаться, в одиночку же из всех нас смогли выкрутить только двое: Семенов и еще один, невзрачный с виду, хохол. Петр Петрович тоже захотел попробовать силу и, хотя с большим трудом, все же выкрутил.
   -- Ну, теперь я пойду, братцы. Прощайте, не бросайте робить, пока казака не пришлю.
   -- Вот что, Петр Петрович, -- подошел к нему со сладенькой улыбочкой Ракитин, -- вы задайте нам лучше урок. Знаете, у арестанта тогда только и руки на работе чешутся, когда интерес есть, а так, всухую, оно что же-с? То же, что со старой бабой такому молодцу, например как я, любовь крутить.
   -- Для меня, пожалуй, как хотите. Триста кибелей выкачайте, тогда приходите в светличку.
   -- Многовато-с!..
   -- Нельзя меньше, уставщик осердится.
   --- Ну, ладно, -- сказал Семенов,-- триста идет!
   -- А тот кибелек-с, который вы сами вытащили, тоже прикажете сосчитать?
   -- Отвяжись, шут гороховый, некогда мне с тобой лясы точить.
   -- Ну, всего хорошего! Торговать не дешево!
   Красных девушек целовать,
   Нас, горемык, не забывать!
   Ах, что вы, девки, делаете,
   От нас, парней, бегаете!,.
   Петр Петрович ушел. Я полагал, что мы сейчас же с большим усердием примемся за работу, так как было уже не рано, а урок казался мне изрядным. В душе я удивлялся даже, что сотоварищи мои так мало торговались с нарядчиком. Но как только последний скрылся из виду, Ракитин взвизгнул от радости, подпрыгнул, потом заржал жеребцом и наконец закукурекал:
   -- Чай варить! -- закричал он. -- Кончен урок!
   Остальные безмолвно последовали его приглашению. Семенов взял котелок и пошел к казакам спрашивать, где они брали воду. Я с недоумением поглядел на Ракитина.
   -- Как кончен урок? Когда же мы успеем?
   -- О, не беспокойтесь, Иван Николаевич, времени у нас много будет. Вы на сколько лет осуждены-с?
   Я сказал.
   -- Фю-ить! Много воды выкачаете за эстолько времени! Больше трехсот кибелей.
   -- Значит, вы обманете нарядчика? Скажете -- триста выкачали, не выкачав и тридцати?
   -- Во-о-от-с! Догадались. Вот именно! Следуйте всегда моему правилу, Иван Николаевич: старайтесь об одном только, чтобы желоб замочен был. Замочен у нас? Ну, и великолепно!.. Ах, нет, нет! Вот тут краешек сухой, остался... Мы его позабрызгаем сейчас, вот так, вот этак... Чтоб настоящей, значит, работы вид показывало. Теперь я свободен, господа-с! Может, желаете песенку прослушать?
 
   Не слышно шуму городского,
   На веской башне тишина,
   И на штыке у часового
   Горит янтарная луна.
   -- Или вот еще, гораздо лучше:
   Уж за горой сыпучею
   Потух последний луч,
   Едва струей дремучею
   Юрчит вечерний ключ!
   Возьму винтовку длинную,
   Отправлюсь из ворот,
   Там за скалой-пустынею
   Есть левый поворот.
 
   Семенов достал между тем воды, быстро сварил чай на солдатском костре, и мы предались сладкому кейфу.
   -- Напьемся чайку, можно и соснуть будет малость, -- продолжал болтать Ракитин. -- Вы лягте-с, Иван Николаевич, ей-богу лягте, я вам постельку приготовлю. Наломаю лиственничных веточек, принесу на носилках с Петрушкой, и вы превеликолепно у нас отдохнете. Сам я днем не умею спать: у меня, знаете, мыслей чрезвычайно много, и кровь также большой напор делает. Так я на стреме около вас посижу. Чуть замечу--- идет какое начальство, -- и разбужу вас легохонько.
   Но я наотрез отказался от этого любезного предложения, сказав, что тоже не умею спать днем и потому предпочитаю поболтать.
   -- На сколько вы лет осуждены, Ракитин?
   -- На одиннадцать. Я ведь, Иван Николаевич, совсем безвинно в работу пошел. За шапку. Вот побожиться, за шапку!
   -- Как так?
   -- Был я сердит на одного парня... Вот .Петька знает его, Трофимова Алешку. Мы все ведь из одного места, из Енисейской губернии -- и Гончаров, и Петька, и я... Ну, из-за девок, конечно, вышло... Вот и надумал я
попочтевать его хорошенько, то есть ребра от души пощупать. Подговорил Сеньку Иванова. Укараулили мы с им раз, как Алешка выехал куда-то со двора, пали в кошеву-- и айда за им следом. Нагоняем на степу:
"Стой!.." Он туды, сюды метаться... Нет, брат, шалишь. Я прыг в его кошеву, вскакиваю, ровно кошка, ему на грудь---и прямо зубами в груди впиваюсь... У меня, знаете, привычка такая: когда в гневе я, сейчас зубы в ход... Сенька-- тот одной рукой за машинку его (за глотку), другой-- под мякитки жарит. Здорово употчевали голубчика, изукрасили так, что не рыдай, моя мамонька! Избили и бросили в снег. Я еще снежком взял малость запорошил. Сели опять в кошеву -- и айда по домам. А Алешка возьми да и отживи! Вылез, как медведь, из-под снега, в крове весь... Пришел прямо к сельскому старосте и подал на нас с Сенькой заявление, что мы у него, мол, шапку и денег семьдесят пять рублей отобрали. Сделали у нас обыск: глядь --т и впрямь у меня в кошеве Алешкина шапка лежит! Пришло кому-то из нас в дурью пьяную голову -- шапку у него отобрать, да потом и из ума ее вон! Сами просто диву дались: как попала? На что брали? А уликой она меж тем большой явилась. Так, за шапку только, и в каторгу пошли- на одиннадцать лет.
   -- А денег вы не брали?
   -- Вот разрази меня бог -- не брали! Честной моей красотой божусь вам -- не брали!
   -- И раньше честным трудом жили?
   -- Даже, можно сказать, вполне. Я, видите ли, Иван Николаевич, сиротинкой взрос. Отец мой поселенец был, от него я совсем махонький остался. По кусочки ходил с сумочкой на плече. И, бывало, чужие даже люди, глядя на меня, слезами обливаются: "Ах ты, деточка милая! Ни отца нет у тебя, ни матери!" Таким манером я и взрос. Стал к работе привыкать, в работниках жить. Потом приказчиком взял меня к себе конный торговец Иван Иванович Чащин. Потому я разудалый был парень, на всякий оборот способный и лошадей пуще отца-матери любил. Тут зазнобил я сердечко дочери его единокровной, супруге моей теперешней, Марфе Ивановне. И произойди между нами, например, грех... Посерчал, конечно, посерчал родитель, только видит -- дело уже сделано, взял да и перевенчал нас законным порядком. С той поры я уж ни в чем не нуждался, пил и ел сладко, трудами собственных рук жил.
   -- Уж коли сказывать, так не врал бы, осиновое ты ботало!--сердито поправил угрюмо молчавший до тех пор Семенов. -- Фартовыми делами никогда, скажешь, не займовался?
   --- Ах, Петя, братец ты мой! Да как же мог я совсем, значит, в стороне оставаться? Вырос я в нужде, в бедности, столько друзьев и товарищев имел, а тут, разбогатевши, порог бы им вдруг указал? Нетто возможное это дело? Нет, Петруша, товарищество прежде всего. Так-то, друг мой любезный!
   -- А чаво, паря, -- закричал в это время старший, входя к нам в колпак,-- не пора ли домой? В светличку пойдем, что ли?
   Все встрепенулись и живо собрались в дорогу. Спускаться вниз было не то что подниматься вверх: ноги сами так и скользили; приходилось употреблять усилие, чтобы не бежать бегом. Казаки с ружьями едва поспевали за нами. Меня порядком смущала мысль, что первый же свой каторжный день я должен был начать обманом, если не лично, то хоть как соучастник, но при виде того ясного спокойствия, которое сияло на лицах арестантов, у меня тоже стало легче на душе.
   "Если и остальные работы будут подобны сегодняшней,-- думал я, --тогда можно еще жить".
   Ракитин настолько имел нахальства, что, придя в светличку, самым простодушным и естественным тоном сообщил Петру Петровичу, будто мы не только заданный урок исполнили, но и лишних пятьдесят кибелей выкачали...
   -- А убывает хоть сколько-нибудь вода-то? -- полюбопытствовал Петр Петрович.
   -- Пока трудно, господин нарядчик, определить. Через несколько дней виднее будет. Ежели где-нибудь боковая течь есть, тогда без понпы, пожалуй, и не поделаешь ничего!
   Вслед за нами пришли рабочие и из других шахт. Конвой велел строиться. Сопровождавший нас надзиратель произвел поверку и скомандовал: "Шагом марш!.." Мы тронулись обратно в тюрьму. Смутное, но, во всяком случае, не особенно дурное впечатление оставил этот первый день работы. Оборотную сторону медали мне суждено было увидеть позже.
 
V. НА ДНЕ ШАХТЫ

   С горы вернулись в половине третьего. У ворот нас опять обыскали так же тщательно, как и утром, пересчитали и только затем впустили в тюрьму. Пришлось есть подогретый обед. Парашник Яшка Тарбаган сообщил мне немедленно тюремные новости. Зимовье действительно строят для вольной команды, скоро выпускать будут. В тюрьму заглядывал Шестиглазый и обходил все камеры. Объявил старостам и парашникам, что каждый понедельник и пятницу они обязаны мыть полы в камерах и отхожих местах, а коридорщики -- в коридорах.
   -- Наш Гандорин чуть не помер со страху!
   -- Что такое?
   -- У него нары не подняты были. Как только вы ушли на работу, надзиратель вскричал, чтобы старосты нары подымали, а наш старик не слыхал.
   -- Да я, -- задребезжал жалобно Гандорин, -- на куфне картошку чистил. А ты тоже неладно, Яша, сделал: коли уж сам не хотел за старика потрудиться, так должен бы*л сказать мне... А то, вишь, в какую беду чуть было не вверзил!
   -- Ха-ха-ха! Так вас, старичков благословенных, и надо. Говорить, вишь, ему... Мне какая надобность? Мне сам начальник сказал: "твое, говорит, дело-- свой стакан в исправности соблюдать, прочее все старосты касается".
   -- Что же случилось с Гандориным?
   -- Спросите его самого.
   Но старик молчал и только вздыхал тяжело.
   -- В келью под елью чуть было не посадил Шести-глазый! Богу молиться... Оно бы и под стать ему,-- продолжал Тарбаган. -- Как раскричится на него: "Эт-то что? Ослушание, непокорство? В наручни, на цепь! На хлеб, на воду!" Смотрю я: у нашего Гандорина и коленки трясутся, и губы побелели... Бух в ноги!
   -- Небось бухнешь! Погоди -- и сам еще бухнешь! Ведь я третий год в каторге-то, а ни разу еще в ка-рец не попал. Неохота тоже безвинно-то страдать. Вот что!
   Чтобы переменить разговор, я спросил, до какого часу должны работать негорные рабочие, и узнал, что в одиннадцать утра они обедали, после того два часа отдыхали и опять по звонку ушли на работу; что урока им не дали, и потому пришлось работать от звонка до звонка, то есть до пяти часов вечера. После этого, следуя благому примеру Семенова и Гончарова, я лег отдохнуть от трудов праведных.
   -- Слава богу! Один каторжный день прожит.
   С первых чисел октября, так как день стал короче, число рабочих часов, согласно тюремным правилам, было уменьшено: будить стали часом позднее и на работу выгонять не в шесть уже, а в семь утра. Позже, в ноябре, уменьшили еще на один час: негорные работы стали заканчиваться в четыре часа, а вечернюю поверку начали делать в пять. Зато и послеобеденный отдых сократили наполовину. Всю первую половину октября стояла ясная, солнечная осень; снегу не было, но по утрам стояли изрядные морозцы. Печи стали топить только с первого октября, и то сначала довольно скупо и редко; поэтому в камерах было сыро и холодно. Хотя обещанные казенные матрацы, набитые соломой, и выдали, но покрываться приходилось тем же грязным халатом, который надевался во время работ. Никаких одеял и простынь не полагалось; иметь собственные постельные принадлежности, ради соблюдения казарменного единообразия во всем, даже в мелочах, было запрещено. Хорошо еще, если у вас был новый, недавно выданный халат, но за два года, которые полагалось носить его, он так обыкновенно изнашивался, так истирался о камни шахты и штольни, что сквозил буквально как решето и в качестве одеяла служил самой ненадежной защитой от ночного холода; многие арестанты покрывались поэтому еще куртками и даже штанами; некоторые спали и совсем не раздеваясь... Вообще осенью и весною, а иногда и в ненастное летнее время, когда тюрьма не отапливалась, приходилось порою ужасно страдать по ночам, от холода и часто простужаться. Зимой, когда в распоряжении арестантов имелись шубы, было гораздо лучше.
   Не меньше двух недель ходил я на "шарманку" в верхнюю шахту, к которой был окончательно прикомандирован, но вода в ней все не убывала. Наконец Петр Петрович сообразил, в чем дело, и начал стращать нас тем, что станет отсылать с записками к Шестиглазому. Несколько раз, кроме того, он имел терпенье просидеть с нами несколько часов, лично наблюдая за ходом работы и ведя счет кибелям. В течение каких-нибудь четырех часов непрерывного труда мы выкачали пятьсот кибелей, и уровень воды в шахте сразу заметно понизился. Уличенные в наглом обмане, Ракитин, Семенов и другие ни мало не сконфузились, но работать стали с тех пор усерднее; слово "записка" имело магически устрашающее действие... А кроме того, Петр Петрович закинул удочку, будто уставщик собирался назначить "почтеление". Это тоже было волшебно действующее словцо. Меньше чем в неделю в верхней шахте выкачали воду до глубины пяти сажен. Дальше пошел сплошной лед.
   Решили сойти на дно осмотреть шахту. Семенов и Ракитин один за другим спустились прямо по канату,, охватив его руками и ногами и сделав это так быстро, что я едва успел опомниться... Первый надел по крайней мере рукавицы, а ветреный Ракитин и их даже не взял. Не дождавшись, пока Семенов достигнет дна, он голыми руками схватился за канат и, присвистывая и горланя какую-то песню, стрелой спустился вниз, так что сел товарищу прямо на шею. Слышно было, как Семенов заругался и обозвал его чертом... Я выразил опасение, не обжег ли себе Ракитин рук о канат, но ему ровно ничего не сделалось. На дне шахты он уже пел, плясал 'и паясничал. Остальные арестанты, а за ними Петр Петрович и я, полезли через так называемую "западню", деревянную крышку, приделанную в одном из боков шахты; с фонарем в руках мы стали спускаться по темной лестнице. Осторожность была нелишней, так как недавно еще шахта была доверху наполнена водой, и ступеньки лестницы, обледенелые и мокрые, скользили под ногами. Отвесная стена из толстого тесу отделяла эту часть шахты, похожую на ящик, от остальной для защиты лестниц и нарядчика от динамитных взрывов, как объяснил мне Петр Петрович.
   -- Только ненадежная это защита,-- прибавил он,-- все ведь на живую руку сколочено. Сколько раз случается, что и доски все эти к черту полетят и лестницы! Я стараюсь всегда вон из шахты выбежать, когда запалю патроны.
   -- Плохая же ваша должность; а велико жалованье?
   -- Каторжное! Двадцать рублей в месяц... Хуже всего эти шахты проклятые, где по лестницам надо лазить. В штольне куда способнее: отбежишь сажен десять, спрячешься за уступ или за стойку и стоишь себе как у Христа за пазухой.
   Лестница в двенадцать ступенек кончилась, и мы очутились на деревянной площадке. Я удивился было, что уже конец спуску, но оказалось, таких лестниц с площадками впереди было еще четыре. Пятая, которую звали "пасынком" (простое бревно с насечками), находилась еще подо льдом. В шахте было сыро, холодно и темно для непривычного глаза; только вонь оказалась меньшей, чем я ожидал поначалу: гнилая вода была выкачана, а лед за первым грязным слоем, уже пробитым кайлами Семенова и Ракитина, был белый и чистый, как сахар. Я поглядел наверх. Широкий колодец шахты благодаря прикрывавшему его снаружи паку давал мало света; бревна были сплошь замочены водой, и над самыми нашими головами по углам шахты висели огромные ледяные сосульки, которые, упав, могли бы, пожалуй, убить насмерть... "Так вот она, шахта-то, какая!"---невольно подумал я, вздрагивая от холода и с тайной боязнью помышляя о том, что в этом погребе придется сидеть по пять-шесть чатов в день.
   -- Когда начали работать эту шахту? -- продолжал я расспрашивать нарядчика.
   -- Тридцать лет назад. В три года выработали тогда девять сажен.
   -- И сруб этот и лестницы тогда же деланы?
   -- Зачем! Это все заново прошлым и позапрошлым летом сделано, когда рудник к открытию готовили. Вольная команда зерентуйская и алгачинская старалась.
   -- Значит, и вода, которую мы качали...
   :-- Недавно набежала. . Осенью дожди сильные были.
   Мы принялись долбить лед. Надолбив достаточное количество стали поднимать его, как и воду, в кибелях и выносить на носилках в канаву. Больше недели продолжался этот подъем льда. Местами вместо льда опять встречались прослойки воды, где попадались гнилые останки зайцев, крыс и бурундуков. Тогда приходилось затыкать нос от нестерпимого смрада... Наконец достигли на девятой сажени каменного дна шахты.
   -- Будет вам лодырничать! -- сказал в одно прекрасное утро Петр Петрович, встречая нас в светлице. -- Принимайтесь-ка теперь за буренку.
   Это было уже в последних числах октября; выпал глубокий снег и установилась настоящая зима; морозы достигли уже 20R. Старик сторож вынул из баула около сотни круглых железных брусьев различных размеров (от четырех до шестнадцати вершков длины) и велел арестантам разобрать по тридцати штук на каждую шахту.
   -- Это что же такое? -- любопытствовал я.
   -- А чем же бурить-то будешь? Это и есть буры.
   Я поднял один из брусьев и увидал на конце лезвие, наподобие долота, с закругленными боками. Каждой шахте дали также по шести молотков и по три "чистки" -- тонкие и длинные железные прутья с загнутой лопаточкой на конце: что именно будут чистить ими, оставалось для меня непонятным. Наконец, старик дал нам еще по тонкой сальной свечке на человека, каждая длиною в четыре вершка. По поводу этих свечек вышел с ним спор.
   -- Чего жалеешь, старый хрыч, казенного добра?
   -- Да, жалеешь! Меня самого на учете небось держат.
   -- По две свечки на брата полагается.
   -- Это ежели в разных местах робят, а вы все ведь в одной кучке... Велика ли шахта-то? Я знаю, сам робливал...
   -- Ишь, аспид старый! Я, говорит, тоже каторжный был... Да тебя задавить мало за то, что против своего же брата идешь!
   -- Да вы какие ж каторжные? Вот в наше время посмотрели бы, ребятушки, как бурили-то... Одну экую свечечку на двух человек давали, а урок чтобы полный сдаден был. Впотьмах, бывало, лупишь, все руки в кровь побьешь, а выбуришь! Потому, ежели урока не сдашь, тут же тебе, на отвале, и спину вспишут! А вы с нарядчиком-то теперь ровно со своим братом говорите и шапки не ломаете.
   -- Эвона, братцы, куда пошел! Ах ты, бесстыжие шары твои, дух проклятущий! Еще старик прозываешься... Да в старину-то что б сделала с тобой кобылка за такие подобные твои речи?
   -- А что? Я чего же такого... Я знаю, что с моих слов ничего худого не станется, вот и говорю... А то мне какое до вас дело? Хоть вы того лучше живете. Нате вот еще по одной свечке на шахту. При Разгильдееве пожили б!..

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика