Варя была дочерью своего времени и… своего района. В конце концов, рощинская же! О вездесущности воров и воровства она, работая в суде, конечно же, знала, но понимать сущность воровской жизни могла лишь поверхностно, ей раньше было ни к чему. Сколько раз она слышала, как воры в ее доме поносили сук, как обсуждали проблемы, с ними связанные, и, конечно же, Тарзан, когда на него находило этакое благодушие, тоже, как говорится, в семейном кругу, рассказывал ей про это, особенно если Варя в чем-то угодила, что было опять-таки легко выполнимо: уменьем достать в нужное время водки опохмелиться. Приобретя, что называется, второе дыхание, он с удовольствием начинал разглагольствовать о теории воровской идеологии в доступном ее понимании, и о причинах возникновения сук как масти.
– В конце концов, – просвещал он однажды, – что мы, люди, всю жизнь делаем? – спрашивал он и отвечал: – Добываем еду, а? Ну, а ворье? Ведь нас ворьем иногда называют, – он презрительно сморщил губы, – хотел бы я знать, кто в мире не ворует?
Встречал я в зоне таких пострадавших ни за что. Вот это дураки: стащили что-то с производства. Работали, как рабы, создавали ценности, получали крохи; им внушали, что всё, создаваемое ими, – их собственность. Но как только они протянули лапы взять немного из своего – их в зону. Но ведь кто-то же пользуется тем, что эти дураки создают? Значит, у кого-то богатства навалом, и ты – он ударил себя в грудь – от награбленного ими берешь свое – чисто, технически, рискуя, и в этом заключается твое честное воровское дело. Вор тот, кто способен спереть чужую собственность так, что фраер даже не почешется, то есть технически. До войны у нас были только технические воры…
Дальше Варя узнала еще о воровском обществе, как оно, по представлению Тарзана, стихийно складывалось.
– Какой вид преступлений может по праву считаться самым умным и честным? – спросил у жены честный вор Тарзан. Сам же, как обычно, ответил: – Конечно, воровство. А какой преступник самый мерзопакостный? – спрашивал он затем и объяснял: – Грабитель! Это самая отвратительная скотина. Грабитель ставит жертве нож к горлу и отнимает барахло – много ли для этого требуется ума? Или возьми чернушника (мошенник – жарг.) – тьфу! Пошлятина! Согласись, надувать – подло. Убийцы! Ну эти и есть главным образом грабители. Грубо и бесчеловечно. Главное – неумно, потому что опасно не только самому кретину – убийце, но и вору: шухер образуется – всем плохо.
Если, скажем, человека обворуют – обидно ему, кто спорит! Никто не хочет расставаться с барахлом, даже потерять что-нибудь – и то обидно, разве не так? Вот ты потерял вещь, которую стибрил, но все равно обидно. Вот у тебя украли кошелек – его не стало, и всё. Жалко. Но ведь ты сама не пострадала – разве не благородно? А вор, он ходит и смотрит в книгу, а видит… фигу – элегантно! Мастерство! А грабитель… Человека убил – весь город хипишует, а тогда горят и воры. Так вот грабитель и есть сука, воры их приговорили к смерти, всех без исключения, потому что из-за них ворам тоже опасно. Поняла?!
Тарзан пытался внушить Варе, что воровской закон – сплошное милосердие.
– Можешь у старика поинтересоваться, если мне не веришь, – буркнул Тарзан. Подразумевался Заграничный. Тарзан знал, что Варя с этим интеллигентом хорошо ладит и считал, что это даже очень полезно. Он пытался всячески сформировать по-своему психику жены, стремясь доказать ей, во что и самому хотелось верить: воровская жизнь – не просто образ существования ни на что более не годных и морально опустошенных людей, а результат здравых размышлений, приведших его к философии – именно к философии! – жизни, существовавшей многие сотни, даже тысячи лет во всем мире, и в некотором смысле был не так уж неправ. Тарзану надо было, чтобы Варя прониклась такими убеждениями и не считала его неудачником в сравнении с каким-нибудь интеллигентным и элегантным, образованным фраером, который мог ей в жизни встретиться. Взять хотя бы того же Скитальца – интеллигент не интеллигент, образования хоть и нет, но какой-то все-таки странный, как помнилось Тарзану.
А тут Заграничный… Мало того, что интеллигентный и образованный человек, так еще – подумать только! – министр. И тоже вор в законе. Значит, не просто так они воруют – воры всех специализаций, значит, и закон их – не мыльный пузырь. И все это старик лучше других может вдолбить в башку этой красивой дурочки, на которую – а уж это Тарзан прекрасно видел – глаз кладут все мужики. Еще важно, чтобы до нее дошла и такая истина: хоть ты сама и не воровка, но ежели свою судьбу связала с вором – это навсегда, и обратного хода быть не может, чтобы она уверилась, именно воровской закон этого не допустит. Вот так-то!
И даже не чувство собственности здесь для Тарзана главное: Варя красива – все это признают, но он лично не может сказать, чем, скажем, Блюма Надя, воровка, хуже Вари. Нет, дело не в чувстве собственности, а в том, что ему необходима моральная опора. Вот так-то! Если она способна признать его философию (если он в состоянии доказать эту философию), тогда его дело правое – так ему, во всяком случае, представлялось.
Варя знала, у нее от Тарзана будет ребенок и надеялась, возможно, он тогда захочет зажить более спокойно. Она проявляла интерес к воровской жизни из-за собственного… интереса. Даже иногда стала сопереживать в том или в другом случае, и воры ее всячески привлекали в свою жизнь – воровская жена! Она прекрасно видела, что многие воры на нее «глаз положили», но не столько Тарзана совестились, сколько своего закона остерегались. Бывал и Крот в Тупике, тоже пялил на нее свои мерзкие глазки, однако лишь шипел и предвещал, что все равно она своей судьбы не избежит.
Что такое закон для воров? Что он, их закон, для них – самих творящих беззаконие?
Давно Варя обратила внимание на немолодого человека, приходившего в их дом с ворами в качестве вора же, но ни манерами, ни разговором на них не похожего. Она наблюдала интеллигентных воров. Даже в нарсуде. У одного даже кличка была «Интеллигент». Но, ей-богу, особенной интеллигентности у Интеллигента она не обнаружила, разве что в разговоре он меньше употреблял междометий типа «блядь», «сука». Этот же седоватый, немного насмешливый человек сразу привлек ее внимание именно непосредственностью поведения, интеллигентностью, которую не изображал, – она являлась его сущностью, чем он даже походил на Скитальца, в котором такое необъяснимое веяние тоже присутствовало. Называли его воры Иваном Заграничным. Почему Заграничным?
– Потому Заграничный, что бывал за границей, – объяснил Тарзан и добавил – это же обыкновенно, раз министр.
Варя полагала, он шутит, издевается над «дурочкой».
Но Тарзан, хотя тоже не все знал про Заграничного, не шутил: Заграничный действительно был заместителем министра легкой промышленности, членом КПСС, женатым, отцом двух сыновей. У него были служебный кабинет в министерстве и персональная легковая машина.
Случалось, при Варе воры говорили о нем, она старалась не пропустить ни слова, и создавалось у нее суждение об Иванe Заграничном как о весьма странном, необычном человеке, ведущем двойную жизнь: днем проводит совещания в министерстве или произносит речь на партийном собрании, вечером велит шоферу подвезти его к универсальному магазину и ждать. Сам же отправляется шарить по карманам. Главное, что не могла она уразуметь, зачем ему это? Какая выгода? Разве он мало зарабатывает? Не могла Варя понять логику, когда важный чин прямо с партсобрания направляется на воровскую сходку.
Воры, по наблюдению Вари, относились к Заграничному с исключительным уважением, причем ни разу не слышала она, чтобы его упрекнул хоть один за то, что он – министр, а следовательно, не придерживается воровского закона: вор – не работает. Она догадывалась, ворам, наверное, было престижно, что такой человек… и с ними. Что же получается, размышляла Варя, – коррупция среди уголовников? Тарзан объяснил:
– Иван Заграничный – наш разведчик, поняла?
Варя не поняла, но согласилась.
Да, не ошибся Тарзан, он был наблюдателен, как и должен быть человек его специальности, – иначе лучше в грузчики податься: Варе нравилось общаться с этим, немолодым уже, загадочным Заграничным, которого и вором назвать язык не поворачивался. Ей очень хотелось, чтобы и Тарзан был бы хоть немного похож на этого старика.
И одевался Заграничный не так, как обычно одевались воры, с почти традиционными аксессуарами воровской экипировки: хромовыми сапогами в гармошку.
Однажды, когда старик опять к ним зашел в отсутствие Тарзана (машину он, по-видимому, где-то оставлял далеко), она, неожиданно для себя самой, задала ему не очень тактичный вопрос, который давно не давал ей покоя:
– Почему, Иван Васильевич, когда у человека всё есть, он ворует? У него же всё… Он ни в чем не нуждается…
– Ты меня имеешь в виду? – Заграничный доброжелательно рассмеялся и, не ответив, спросил у нее сам: – Скажи-ка, милая, как ты решилась стать женой вора? Что, красивый парень?
Пришлось Варе признать, что, конечно, это немаловажно, когда мужчина красивый, но ее преследует Крот, животное с маленькими злобными глазками, с вечно слюнявым ртом, так что она рассчитывала на защиту Тарзана (а ведь, действительно, Крот теперь отстал, только шипит да грозится). Ах, родители? Как к этому отнеслись? Так ведь у нее уже ребенок был – на что рассчитывать в таком случае и в такое время… К тому же у нее только мать. Мать не была замужем, с детства не верила мужчинам, опасалась их из-за отца – деда Вари, который жизнь своей жены – Вариной бабушки – превратил в пытку и довел ее до преждевременной смерти: все пьянство, пьянство. Но Вариной матери хотелось ребенка. Она долго присматривалась и избрала женатого, отца троих детей, дворника… Варя, узнав об этом, пришла в ужас, но мать доказывала правильность своего решения. Варя, однако, не пожелала узнать, где проживает мужчина, благодаря кому она зовется Антоновной.
– Да, да, – произнес Заграничный в задумчивости и, словно возвратясь из дальних странствий в свой внутренний мир, ответил наконец на ее вопрос: – Для меня, видишь ли, воровать… это не значит вообще воровать. Это для меня, Варечка, все равно как джентльмену из приличной семьи играть в бильярд, и даже что-то большее.
Постучали в дверь, и Варя впустила соседку, Зину. Женщины в прихожей повели свой суетливый женский разговор. Заключался он в важной новости, которую соседке необходимо было скорее сообщить, а именно, что в доме Первого тупика, где раньше жила старуха, Марфа Егоровна, которая категорически отказывалась эвакуироваться, будучи готова сгинуть, если на то пойдет, вместе с Марьиной Рощей, так вот: она две недели назад как умерла, а теперь в ее квартиру вселили инвалида-фронтовика, без обеих ног, то есть они у него имеются, но деревянные, а звать этого танкиста Володя, что поселился он вместе с матерью и швейной машинкой Подольского производства. В этом-то и заключалась важность данной новости: инвалид этот – портной, причем, говорят, хороший, берет недорого, а это важно для женщин с детьми в военное время.
Когда соседка, заглянув, конечно, разочек в кухню, – Ивану Васильевичу удалось мельком всмотреться в ее любопытные глаза, выглядывающие из-под платка, натянутого на самые брови, – ушла, Варя готова была слушать дальше.
– Иван Васильевич, а у вас есть дети? – она чуть не брякнула: «Вы не такой уж старый». Заграничный нахмурился, и Варя пожалела, что задала этот вопрос. Действительно, ему не хотелось рассказывать о своих сыновьях, поступивших учиться в суворовское военное училище, о жене, о том, что никто в семье не подозревает о его тайном пристрастии. Он любил свою двойную жизнь, если бы у него не было этой тайны, он бы умер от смертельной пустоты однообразия. Он состоял в партии, иначе не занимал бы должность в министерстве, но не верил в возможность изменить к лучшему человеческую психику какими-то социально-мифическими воздействиями, хотя видел, что насильно переформировать ее можно: с какой легкостью многие вчерашние монархисты под давлением обстоятельств переделались в образцовых социалистов, оставаясь в душе готовыми в нужное время перестроиться хоть в чертей. Он был убежден, что каким человек является сегодня, таким он был и в каменном веке; жизнь постоянно изменяется – да, но это только в развитии техники добывания. Чему же человек и по сей день не научился, так это главному – распределению добычи; в результате бесконечные войны, в том числе и настоящая, которую почему-то считали «отечественной» и грузины, и латыши, и литовцы, и эстонцы, и чуть ли не сами немцы.
Ему не хотелось именно на эту тему дискутировать, но и он относился к Варе с симпатией.
Его не тянуло в этот злополучный Институт потрошения мозгов, в котором некоторые государственные заплечных дел мастера развили бурную деятельность, – тоже результат неумения или нехотения поделиться добычей с народом – добычей, которую отнимают у природы, без зазрения совести ее обескровливая. К тому же Варю интересовали другие ее наблюдения, и первое из них касалось непривычного для ее уха термина из воровской жизни: суки. Кто такие? Тарзан не удовлетворил ее любопытства в достаточной мере.
– Да-а, – сказал многозначительно Иван Васильевич, – суки… это да, те еще субъекты. До войны сук почти не было, до войны были воры, и закон нарушался настолько редко, что нарушившие не успевали образоваться в какие-то противоборствующие партии, каковые теперь образовали суки, до войны нарушивших закон, успевали своевременно и приговорить и, если надо… от них избавиться.
Иван Васильевич должен был рассказать сначала о воровском судопроизводстве. Суд воров – что это такое? Воровской суд, по разумению Заграничного, являл собой более объективный институт, чем правосудие социалистического общества. Даже по составу они сильно отличались друг от друга: если в гражданском обществе функционировал суд заседателей, у воров он по своей структуре являлся скорее всего судом присяжных, в том смысле что состоял не из ограниченного числа судей. Причем каждый из присутствующих на «процессе» имел право быть и судьей и заседателем, решение выносилось голосованием.
Сам порядок судопроизводства воров представлялся исключительно демократичным: подсудимый выслушивал предъявляемое ему обвинение от каждого присутствующего, имел право оспаривать выступление каждого из обвинителей отдельно, опираясь на знание воровского закона и оперируя фактами дела по собственному разумению. Принцип данного судопроизводства прост: или все докажут одному его виновность, или он каждому отдельно свою правоту. Процесс, как таковой, может продлиться столько времени, сколько потребуется – сутки, двое или месяц. Если у обвиняемого в голове не опилки, а язык подвешен, у него есть шанс оправдаться.
Приговор, в случае признания вины, мог быть разный, хотя процессуальный кодекс воровского закона не содержит бесчисленное количество параграфов, дающих часто в гражданских судах лазейку для ничтожностей-судей, чтобы через хитроумные комбинации засудить обвиняемого еще до начала судебного процесса. Суд честных воров намного проще: если подсудимый не совершил предательства, а что-нибудь полегче – ему выносили предупреждение; если он уже имел предупреждение за аналогичный поступок – давали по ушам и выставляли вон из сословия честных воров; если он сделал подлость непростительного качества, его приговаривали в большинстве случаев к смерти.
Наверное, мало на свете людей, знающих, как приводят в исполнение смертную казнь. Известны многие версии: что, мол, где-то привели приговоренного в некий кабинет, зачитали отказ о помиловании, назад же повели через другую дверь, где в специальных тайниках с отверстиями для стрельбы его поджидали расстреливающие.
Или же его просто ведут и неожиданно сзади стреляют в голову – тоже благородно.
В некоторых странах, говорят, приговоренному дают возможность выбирать: повешение или выпить яд. Если через повешение (говорят, не очень мучительная и довольно скорая смерть, но утверждать трудно, если сам не пробовал), тогда надевают на шею петлю, и стул, на котором он сидит, проваливается вместе с ним через люк в полу; нельзя сказать, что принять смерть таким образом приятно. Нет ничего хорошего и в известном электрическом стуле, применяемом в Соединенных Штатах, это почти не отличается от гильотины, бывшей в употреблении во Франции, разве что первый более гигиеничен.
Вообще-то способов убивать по приговору и без него изобретено в мире уйма, но самый древний способ – бабахнуть человека чуркой по голове, хотя в каменном веке пользовались больше валуном.
У воров основным орудием исполнения смертной казни являлся нож, который еще называли пикой. Отсюда и клич «на ножи!» – ставший традиционным при определении воровского приговора.
Приговор воровской сходки обжалованию не подлежал. Да и некогда его обжаловать, поскольку приговор обычно тут же и приводился в исполнение – редко, когда приговоренного доставляли в другое, более подходящее место. Если же кого-то приговорили заочно, когда обвиняемый категорически отказывался присутствовать при разбирательстве дела, тогда решение о смертном приговоре распространялось в воровском мире от границы до границы, а его исполнение становилось обязанностью всякого вора, который где бы то ни было встретил приговоренного. Надо отметить, приговоренные к смерти редко соглашались с приговором и сознательно умирать отказывались. Тогда что им оставалось делать? Скрываться, что же еще. Скрываться же проще от гражданского суда, чем от воровского.
Бывали случаи, когда обвиняемый, почувствовав, чем для него обернется разбор «конфликта», успевал заблаговременно скрыться. Как известно, воры не признавали мокрых дел, а мокрушников карали. Но прибившиеся к ворам дезертиры и прочие, не получившие гуманитарного воровского образования, привыкшие жить эгоистично и развращенно, оказались неспособными чтить воровской закон, как не чтили и законов гражданского общества. И были приговорены к уничтожению. Причем правильно приговорены, ибо если ты до такой степени подлец, что изменил законам самих нарушителей законов, тогда кому ты можешь быть нужен?!
Но умирать этим дважды изменникам не хотелось, и многим удалось избежать расправы воров до поры до времени. Этих-то, избежавших казни, воры и прозвали суками. Откровенно говоря, вряд ли найдется столь грамотный вор, кто бы сумел объяснить, за что благородному собачьему роду, символу верности, такое оскорбление? Но факт есть факт и, произнося слово «сука», нужно себе представить гнуснейшего человекообразного субъекта. Жаль, конечно. Следовало бы подчеркнуть, что не годится приписывать животным признаки, свойственные одному лишь человеку.
Это он, Заграничный, прозвал Варю козочкой, дав ей таким образом кличку. А как же без клички ей, воровской жене? Рассказывая козочке о том, что знал про жизнь воровскую, он сам постигал неожиданно фантастичность собственного положения: он принадлежал к миру диктатуры пролетариата, в котором, он давно осознал, пролетариату не дано вообще никакого права голоса, притом, что голосовать «за» он обязан. В то же время сам он выступает в роли честного вора в законе… Он стал понимать, что со стороны это смотрится ни парадоксально, ни комично, ни уродливо, а сюрреалистично.
Он был образован и начитан, признавал и понимал красоту, но не верил Достоевскому, заверявшему, будто красота спасет мир. Не верил в Бога и, наконец, перестал верить в марксизм. Иван Заграничный сомневался, что имеет смысл объяснить Варе всю правду о собственной раздвоенности, почему ему нравится общество честных воров (было смешно осмыслить, что он одновременно член двух воровских общин: честных и нечестных). Он сомневался даже в своем умении объяснить причину раздвоенности собственного характера, но… Но была ли раздвоенность? Он занимал должность и положение в партийной иерархии из-за необходимости обеспечить жену и детей, но презирал правила жизни тех, кто вынуждал народ жить в унижении и предательстве. Он не верил в марксизм, что не означало, будто ему не хотелось в него верить. Во что же тогда верить? Религия? В глубине души он подозревал, что религия и преступление каким-то образом тесно переплетаются, связаны друг с другом.
Вращаясь среди воров, он знал гораздо больше о преступности во всем мире, чем сами воры. Он много об этом размышлял, пытаясь нащупать в болоте сомнений какую-то твердь, в существовании которой не сомневался. Но всё у него смешалось: Италия, Ватикан, мафия, Кремль московский, Моисей и десять заповедей, Сицилия… В Ватикане – наместник Бога, повелевший людям соблюдать и шестую заповедь, и мало где в мире люди столь религиозны, как в Италии, но мало где в мире совершается столько убийств…
Конкуренция! Вдруг это слово проникло в мозг Ивана Заграничного, бултыхнулось камнем в болото его сомнений. Конкуренция во всем. Здесь, в поддельном социализме, это называется соревнованием. Но что в одной, что в другой интерпретации это означает борьбу за благополучие, борьбу безжалостную, даже звериную, первобытную. И честные воры, и нечестные коммунисты, думалось Ивану, фактически конкуренты, но, как на Западе, так и здесь мафиози делят сферы влияния. Но сферы влияния распределились в результате исторических традиций воровских общин в древне-русском царстве-государстве: у воров российских свято соблюдались патриархальные законы так же, как в сектах религиозных. И воровские законы оказались менее кровожадными, чем революционные.
«Воруем мы теперь каждый на своих угодьях, – размышлял Заграничный, – наши интересы пока вроде не задеваются, вероятно потому, что у нас просто разные структуры, разная специфика. Нечестные воры давно поняли, что свободная конкуренция – не в их пользу. Для них важна монополия, а диктатура пролетариата – монополия коммунистов».
Нечасто удавалось Варе узнавать о неведомом от столь интеллигентного и доброжелательного собеседника. Конечно, она этим старалась воспользоваться максимально. Она хотела знать, как думает о воровском законе этот странный человек.
– Что для воров их закон? – переспросил Заграничный с улыбкой. – Законы любого общества призваны защитить его от распада… разложения. То же и с ворами. Их закон – защита их сословия. Как? – спросил изучающе. – Я понятно рассказываю? – Варя признательно улыбнулась. Тарзан спросил бы иначе: «Понял?»
– Воровской закон, – объяснял Заграничный, – Бог его знает, с какой старины берет свое начало, возможно, от пещерного времени. Он, конечно, веками сотни раз изменялся, оставаясь в глубине все же верным основным старым традициям. Правда, в пещерное время люди больше мокрушничали…
Закон честных воров организует и мобилизует их жизнь. Они, конечно, романтизировали его, а иначе нельзя, иначе им трудно ему преданно следовать. Воровской закон для честных воров, как религия для церковников или марксизм для партработников: часто его и не понимают, но верят, что он – истина. Впрочем, верят или не верят… все одно действуют от его имени, всякому ведь надо свои дела на земле как-то оправдать, но поскольку законы везде являются результатом как бы коллективного волеизъявления, то и воры… Преступление тоже, если хоть по какому-то закону, уже как бы и не злодеяние.
У нас в официальных и компетентных сферах не принято признавать наличие в государстве организованной преступности, словно с завершением революции в стране социализма преступники превратились в героев социалистического труда.
Но это для западного уха: дескать, у вас вот есть она, организованная, а у нас перевелась. На самом же деле где еще в мире существует столь древний традициями закон воров?!
Надо признаться, поголовье воров во время войны сильно сократилось, приходилось думать о пополнении кадров, уже не стало времени воспитывать желающих поступить в воры, оттого принимали и не очень достойных, не проверенных относительно нравственности. Из-за этого обстоятельства стало возможным поступление аморального элемента в чистые ряды воровского общества. В гражданском обществе тоже произошли перемещения: многие дельцы, привыкшие воровать с помощью лишь партбилета, должны были, сражаясь в первых рядах, доказать свою партийную сущность, показать пример беспартийным массам обывателей. Но у них начисто отсутствовала готовность умереть за Сталина, они об этом никогда не мечтали…
Что же оставалось? Прежде всего, долой с фронта. Привыкшие к тиши кабинетов, они, жаждущие мирной обстановки, рассчитали, что в ранее ими презираемом обществе отбросов все же менее опасно, что их сохранность и благополучие возможны только, соединившись с теми, кто свою систему противопоставил государственной. Фомкой или набором «мальчиков» (ключи – жарг.) они работать не умели. Многие имели воинскую выучку и в мирное время служили родине преданно в офицерском чине. Наколками на руках в те времена было модно обзавестись еще с раннего детства, а теперь за гривенник, кому понадобилось, любой дворовый художник наколет, что хочешь: «Не забуду мать родную», «Раб КПСС», некоторые со странной фантазией даже на заднице выкалывали, что «Нет счастья в жизни»…
И возникали то в одном, то в другом городе свежеиспеченные блатные, называли клички, которые им пожаловали не тюрьмы, не улица, и стали претендовать на воровской кусок хлеба с маслом. Выражаясь по-культурному, им прокапало. Ведь фонетические способности блатного фольклора знали также и комсомольцы. И многие добропорядочные в прошлом товарищи могли теперь со смаком известить другого, что он «козел» или «педераст» (настоящие блатари говорили: пидарас). Придумывались легенды: кто с кем и когда «лазал», Образование старались забыть, воровской же науки, традиций и понятий воровской чести не знали. Не зная тонкостей воровской морали, ерши («фальшивые» воры – жарг.), естественно, продолжали жить старыми привычками, сущность которых непризнание никаких законов, подлость, жестокость.
