28/03/24 - 14:04 pm


Автор Тема: Три истории из жизни заключенного в колымском ГУЛАГе.(Окончание)  (Прочитано 661 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
Кобель
Иван Трофимович Кобель руководил бригадой. Бригада состояла из 50 человек. Работали по открытию золотоносных песков. Разработки велись открытым способом, а для того чтобы приступить к выработке, необходимо было снять двухметровый почвенный слой. Этот слой назывался торфом, хотя он состоял из растительного слоя, смешанного с галечником. Работа не из легких, но бригада подобралась дружная, да и побаивались бригадира. Ленивым Иван Трофимович спуску не давал. Вот в эту бригаду попал я после того, как по счастливой случайности вышел из штрафного изолятора и пошел на пятый лагпункт. Начальник учетно-распределительного отдела пятого лагпункта был полной противоположностью начальнику с третьего. Этот лагпункт вообще был на хорошем счету.

А бригада Кобеля гремела рекордами. Редкий месяц она выполняла работу на 150 %. Больше шести месяцев бригада давала по двести и больше процентов. На этом лагпункте я увидел свет. Во-первых, начальник УРБ разобрался в моих побегах. Убедившись в моей правоте, он дал распоряжение старосте, чтобы меня в течение 12 дней на работу не направляли и кормили по первой категории. Выдали мне новое обмундирование. Постельные принадлежности. Привели меня, как говорится, в человеческий вид. Отдохнул я, да и сказать, бригада Ивана Трофимовича мне понравилось. Одно смущало, что Кобель держал себя по-министерски, к нему без доклада не входили.

Жил он с нами в одной палатке. Но для него был отделен угол, и у двери сидел дневальный. Прежде чем попасть к бригадиру, проситель должен был выложить свою просьбу дневальному, а тот сам решал: стоит ли беспокоить? Если вопрос заслуживал внимания, то дневальный пропускал к бригадиру, если не считал нужным, то гнал просителя метлой. Все мы, конечно, с таким положением мирились, считая это не самым худшим, а просто шуткой, в душе посмеивались над ней.

Сам Иван Трофимович обладал огромным ростом, немалой силой, суровой наружностью. Твердым характером. Кроме того, Иван Трофимович не стеснялся в выражениях где считал нужным. Не стоял за оплеухой, так даст, что с ног валятся. Поэтому и дисциплина в бригаде отменная была. И хотя в душе все мы осуждали кулачную расправу Ивана Трофимовича, но в то же время и оправдывали его, с нашим братом поступать иначе нельзя. Слушать не будут, а уважать многие не умеют, не понимают уважения. Несмотря на все это, я к бригадиру относился с большим уважением, и, правду сказать, он тоже умел ценить людей. В последний день месяца нам объявляли процент выработки. Если мы и сегодня дадим 200 процентов, значит, и в месяц будет двести.


Добыча золота: вывоз пустой породы коробами по ледяной механической дорожке

До самого вечера мы работали не покладая рук и без подсчета знали, что вытянет на двести с гаком. На вахте открылись ворота. Нас посчитали, и мы дружно вошли внутрь. Грянул туш. Оказывается, нас ждали, встретили с оркестром. Пока мы вошли в барак, все еще играла музыка.

— Это у нас заведено с самого начала, — ответил мой товарищ. — Еще не то увидишь.

И я впрямь увидел чудо. Наш барак выглядел празднично и чисто. Посередине стояли столы, накрытые чистыми салфетками. На каждого члена бригады стояла раскупоренная банка шпрот и стопка. Умывшись и причесавшись, все сели на свои места. Я, как новичок, стоял и ждал, пока мне укажут место. Прибор Ивана Трофимовича стоял в конце стола. Со своего места он мог видеть всех. Он посмотрел на меня и показал свободное место около себя. Когда все сели, явился повар в белоснежной куртке и поварском колпаке. Он торжественно нес бутылку спирту, начиная с бригадировой стопки, стал наливать по 100 грамм. За ним шествовали два официанта, тоже с бутылками. Но они только подавали повару.

Иван Трофимович скомандовал: «Разбавить!». Мы все долили стаканы водой, хотя и так спирт был разбавлен, но этого никто не утверждал. Снова команда Ивана Трофимовича: «Приступить!». Это означало: взять стопки и встать. Все встали. Иван Трофимович произнес речь, похвалил нас за работу и выразил надежду, что темпы не снизятся и в следующий месяц. «Не уроним честь бригады и в будущем!». Закончил он и опрокинул стопку в рот. Все последовали его примеру. Закусили. В это время официанты разносили суп с вермишелью, потом появилось жаркое из тушеного мяса с рисовым гарниром. На третье по кружке киселя. В этот раз хлеб подавался без нормы, если кто сколько хотел. Просили добавки, и просьба удовлетворялась. После обеда строем шли в клуб. Нашей бригаде в этот день отводились места в первых рядах. Начальник лагеря объявлял процент, выработанный нашей бригадой, призывал трудиться еще лучше, а всему лагерю равняться на ударную бригаду Ивана Трофимовича.

Нелегко доставались почести в наших лагерных условиях. Но все же это было приятно, радостно за то, что твой труд замечается и оценивается. За внимание мы отдавали все свои силы. Как только бригада вступала в забой, раздавалась команда Ивана Трофимовича: «Бушлаты долой». И все беспрекословно ее выполняли. За невыполнение — собственноручная затрещина Ивана Трофимовича. Все об этом знали и, конечно, старались выполнять все приказания беспрекословно.

Работая в бригаде Кобеля, я физически окреп, но, к несчастью моему, мое истощение, полученное на третьем лагпункте, не прошло без следа. Развивалась анемия и авитаминоз. Стали опухать ноги. На правой ноге, ниже коленки, у меня был провал, то есть цинготный абсцесс, он больше всего давал о себе знать. К концу января развилась цинготная контрактура. Нога сильно болела и распухала. Несколько раз ходил в амбулаторию. Но больным не признавали и я ходил на работу. Прошел февраль, морозы не снижались, а, казалось, усиливались. В начале марта болезнь моя настолько развилась, что наш бригадир, несмотря на свою жестокую натуру, стал делать мне поблажки. Но мое сознание не мирилось с тем, что я лишний балласт в бригаде. Это меня просто убивало. Иван Трофимович утром, до того как собиралась бригада, приказывал мне идти к вахте, когда бригада подходила к воротам, я присоединялся к ней, нас считали и бригада уходила. А я плелся следом. Приходил намного позже. И бригадир не допускал меня до работы, отправлял обратно, бригада нагоняла меня у ворот, и я снова входил вместе с ней. От ворот до барака я шел черепашьим шагом. Один из членов бригады получал за меня пайку и баланду и приносил мне в барак. Так прошел март.

Однажды Иван Трофимович приказал мне идти в амбулаторию. Сказал, что главврача там сегодня нет, а наш липком даст  освобождение. Это было 13 марта 1939 года. Я принес освобождение от работы на один день.  Два дня я был между сном и полузабытьем. Бригада ушла, не стали меня тревожить, но пришел нарядчик, накричал на меня: «Немедленно иди в амбулаторию и неси освобождение или пойдешь в карцер. Из бригады Кобеля тебя исключим».

Я с трудом встал, кое-как добрался до амбулатории. В этот день принимал главврач сангородка лагеря Шерстеникин. Посмотрев ногу, он тут же выписал мне направление в сангородок. Тогда я только понаслышке знал о сангородке. Но скоро стал не только очевидцем, но и действующим лицом этого городка смерти.

В этот день я распрощался с бригадой Ивана Трофимовича. Пока я ходил в барак, собирал свое немудреное имущество. Вытряхнул стружки из матраса и подушки, прихватил чашку с ложкой как дефицитные предметы в хозяйском обиходе и снова вернулся в амбулаторию. Нарядчик уже знал, что я выписываюсь с пятого лагпункта.

Зашел в амбулаторию, чтобы взять направление. Переступив одной ногой порог и с трудом перетянув другую, бросил в угол свои пожитки и сам свалился на них. Нога моя так заныла, что я не мог удержаться от слез. Кое-как взгромоздил ноющую ногу на узел, сам свалился на пол. Нога начала отходить, хотя боль не утихла окончательно. Дверь открылась, и в комнату вошел молодой паренек-статистик. — Как ваша фамилия? — Я ответил. — Вас немедленно просит к себе заведующий УРБ. — Я даже выругался. Так мне было больно физически и морально. — Никуда я не пойду. Не могу, видишь? С полу не подняться.

Но паренек был зэка, настойчив и в то же время добрый к людям. Он поднял меня, подхватив под мышки, потом обнял за талию, как барышню. Почти не касаясь пола, повиснув на нем, я пошел с ним. Заведующий, увидев нас, улыбнулся. — Что это за объятия? — Видите ли, у него ноги болят, идти не хотел, так я его доставил поневоле. — А-а-а. Ну мы его сейчас «подлечим». — Паренек посадил меня на табурет около стола начальника.

— Фамилия, имя, отчество? Статья, срок? — спросил он меня, не дав мне возможности прийти в себя от его «подлечим».

— Когда мы были в Семипалатинске, нам объявили, что статья 58 переквалифицирована Верховным судом КазССР на статью «Указ от 7 августа 1932 года». И срок снижен до десяти лет.

— Что ж, выходит, ты имеешь с поражением 35 лет? — улыбаясь, спросил он снова.

— Да нет, — хотел я ему объяснить, но он не не стал меня слушать, взял со стола какую-то бумажку и протянул мне. — На вот, прочитай и распишись, что тебе известно. Я взял эту бумажку, быстро пробежал глазами. Не поверив своим глазам, снова перечитал ее. Потом прочитал более медленно, вдумываясь в каждое слово. Заведующий УРБ наблюдал за мной и в то же время радостно улыбался.

— Ну как, понял? — спросил он.

— Понял, – ответил я, чувствуя, как во мне снова закипает воля к жизни.

— За невозможностью квалификации статьи 58.7 статью переквалифицировать на 109 УК. Срок снижен до пяти лет. Понятно? — снова спросил начальник, подавая мне ручку и указывая, где расписаться.

В голове у меня стояло: без поражения и без конфискации имущества. Конечно, имущества у меня оставалось только двое детей и жена. О которых ничего не знал с тех пор, как увезли из Семипалатинска. Теперь во мне оживала надежда на встречу с ними, а ради этого стоило жить в любых условиях, перенести все невзгоды и горечь разлуки.

Сангородок
Сангородок расположен от лагеря в нескольких километрах. Добрался я до амбулатории сангородка почти ползком. Ноги мои совсем отказали. Народу на прием оказалось немного. Все больные нуждались в посторонней помощи. Лавируя между лежащими на полу и сидевшими около стенок, я пробрался в угол, сел на пол и почувствовал, что больше не поднимусь. Все мои мышцы расслабились,голова закружилась. Я закрыл глаза, впадая в полузабытье.

Когда прием заканчивали, санитары обнаружили меня в углу. Перенесли в приемную врача. Врач осмотрел мою ногу и холодно бросил: в палатку номер десять. Меня подхватили на носилки, донесли до какого-то, на первый взгляд, сруба, открыли замок у двери. Когда внесли в палатку, я потерял ориентир. Я только почувствовал, что меня засунули куда-то наверх, санитары ушли. Сколько раз открывал и закрывал глаза, привыкнув к темноте, стал различать силуэты нар и копошащихся на нарах живых существ. Нары оказались двухэтажными, сплошными. Я попробовал окликнуть соседа, в ответ получил лишь слабый звук, похожий на голос умирающего. Значит, тут одни фитили. И я не ошибся. Через какое-то время пришли санитары с фонарем, прошли мимо всех нар. У некоторых нар останавливались, стаскивали труп, клали на носилки, открывали какую-то дверь, в которую проникала полоска света, и уносили тела. Потом возвращались снова, До тех пор, пока не обошли всех. Некоторым приносили пищу. Принесли чашку баланды и мне, я ее выпил, ничего не спрашивая, снова лег на свое ложе.


Больница Севлага

Теперь мне все стало понятно. Дойдет очередь и меня вынесут в эту дверь. Прошло два дня. Никто нас, кроме санитаров, не смотрел. А санитары делали свое «великое» дело, уносили нечистоты и мертвых. Приносили новых фитилей, предназначенных догорать, и до последнего дыхания вливали нам в рот кружку баланды из ржаной муки.

Однажды ночью я проснулся от того, что боль в ноге утихла. Я пошевелил ногой, она не только пошевелилась, но даже могла согнуться. Но когда я согнул ее, по ноге потекло что-то теплое. В это время пришли санитары.

Один из них с фонарем подошел ко мне. — Браток, дай мне спичку. — Ты что, куришь? Здесь курить не полагается. — Не курю, мил человек, просто-напросто хочу посмотреть на свои ноги. — Ну ладно, на. Он бросил мне коробку со спичками и пошел дальше делать свое «великое» дело. Я приподнялся и даже смог сесть. С трудом и горем я снял с себя штаны и кальсоны, зажег спичку и, пока она горела, я вытирал кальсонами желтую жидкость, бежавшую из открывшейся раны на ноге. А она текла, как лава из прорвавшегося вулкана, издавая зловоние. Когда прекратились выделения, я снял с себя и рубашку, разорвал ее на ленточки, смастерил из них бинт и забинтовал ногу. Попробовал спуститься с нар, удалось мне и это. Но в это время услыхал на дворе шорох. С трудом, насколько мог быстро влез на свои нары, укрылся бушлатом и лег.

Прошел очередной обход санитаров, я снова спустился вниз. Теперь в полумраке ориентировался я хорошо. Прошел к тому месту, откуда врывалась к нам полоска света, и, убедившись, что эта дверь на замок не закрывается, попробовал открыть. Это был тамбур, но наружная дверь отказалась закрытой. В тамбуре лежали трупы, как дрова в штабелях. Трупы не успевали хоронить, так как грунт был твердым. Вернувшись, я влез на свои нары и лег, но сон меня оставил.

Я вспомнил, когда нас привезли на Колыму, в город Магадан, в Ситцевый город, как тогда называли его за палатки. В самом городе было несколько домов, другие дома находились в процессе стройки, а пересылка помещалась вся в палатках. Палатки, да и сам город, разделенный на несколько зон, окружены колючей проволокой и заборами. Я решил тогда пробраться в УРЧ (Учетно-распределительную часть пересылки — прим. автора). Для этого мне пришлось несколько раз перелезть через забор, рискуя быть снятым стрелками, через заграждение колючей проволокой. До УРЧ я добрался благополучно. А когда меня спросили, по какому вопросу, то пожаловался на то, что в Комсомольске-на-Амуре неправильно заполнили формуляр.

Мне написали, что у меня двадцать, а не десять лет. На это заведующий УРЧ спросил: какая разница, двадцать или десять? Разница большая. Десять лет я, возможно, проживу, а двадцать не надеюсь. Тогда заведующий УРЧ не стал больше со мной разговаривать, вызвал конвоира, и меня водворили в пересылочную палатку. Только теперь я понял, что разницы между двадцатью и десятью годами не существует. Даже сейчас, когда у меня осталось только четыре года, я могу стать окоченевшим трупом и меня вынесут при последующем обходе санитары в тамбур. От этой мысли сразу стало холодно, я старался укрыться бушлатом, но дрожь настолько завладела мной, что справиться с ней я был не в состоянии. Тогда машинально напялил штаны, надел телогрейку и бушлат, слез с нар и вышел снова в тамбур. Справа в тамбуре было небольшое окно без стекла. У меня мелькнула мысль бежать из этого убежища для мертвых. Снял бушлат и выкинул его в окно, тем самым отрезав себе путь к отступлению. Поднявшись по трупам к окну, я ухватился за выступ стены ногами и полез вперед на улицу.

Окно оказалось невысоко от земли, поэтому я легко смог спуститься вниз. Я надел выброшенную одежду, выбрался на дорогу и пошел к палаткам, расположенным рядом с поселком. Я шел, пока меня не остановил человек, стоявший у одной из палаток. — Эй, браток! Ты куда так рано? — Я растерялся, но, переводя дыхание, ответил. — Я с пятого лагпункта. Ищу хирургическое отделение. — Ах, вот оно что, видно, что новенький. Ну, ты попал правильно, это и есть хирургическая. Ты заходи, там нет никого, рано еще. Там одни больные лежат.

Я вошел, пробрался опять в уголок и сел. Теперь я боялся, что меня узнают, если обнаружат мое исчезновение из палатки номер 10. Но тут оказалось тепло, я подсунул голову под полу бушлата и задремал. Сколько я спал, не знаю.

— Ты чего тут? — спросил меня человек, толкнув в плечо. Я открыл глаза и, не поднимая головы, боясь встретиться взглядом с санитаром, ответил. — Я с пятого лагпункта. Нога болит. — Пойдем в приемную.

Человек помог мне подняться и завел меня в хирургическое отделение. Попросил раздеться и спросил, где мои кальсоны. Я ответил, что из ноги побежала сукровица, я перемазал кальсоны и выбросил, а рубашку изорвал на бинт. Он помотал головой, обработал мне рану и сделал перевязку. Потом показал мне пустую койку.

Больных тут было много. Но мне было не до них, я все еще боялся, что меня начнут искать.

— На этой койке умер один, от гнойного абсцесса. — сказал мне сосед.

— А мне все равно, — ответил я, укрываясь одеялом в первый раз с тех пор, как ушел с пятого лагпункта.

Наступил обычный день. Вошли санитары-уборщики и сказали, что нас сегодня придет проверять главврач. В 11 часов в нашу палатку вошел главврач, который меня направлял в сангородок. Он спросил, почему я так долго не приходил на прием. Меня подмывало рассказать, что делается у него в сангородке, особенно в десятой палатке, но побоялся. И решил отмолчаться. Главврач попросил разбинтовать ногу и сказал медбрату, что придется ее ампутировать выше коленки.

— Нет! – запротестовал я. Ноги резать не дам. — Ты же умрешь от гангрены. — Не дам. Умру, вы обо мне плакать не будете, пачками умирают, никто не плачет. Я хочу умереть с ногами. — Значит, не хочешь спасти себе жизнь. — Жизнь моя и так пропащая, с ногами далеко не уйдешь, а без ноги и домой идти не захочешь.

Врач встал и отошел от меня, не сказав ничего лечащему врачу, который обрабатывал мне ногу в первый раз. Пусть будет что будет, но без ноги жить не хочу. Думал так я, пока врач осматривал остальных больных. После обхода главврача ко мне подошел тот человек, который мне в первый раз делал перевязку и указал кровать. Он тоже, оказывается, был врачом хирургического отделения. Он снова обработал мою ногу и наложил новую повязку. И хотел уже уйти.

— Как вас зовут? — спросил я. — Для чего вам? — Так не знаю, кому спасибо говорить? А вы этого заслуживаете. — Зовут мня Иван Петрович. Я сам нахожусь с вами на одном положении. И от меня очень мало зависит ваша участь. Вот только и могу, что раны обработать на совесть. — И на том спасибо, спасибо за вашу добрую душу.

Иван Петрович ничего не ответил мне, перешел к другому больному и также тщательно стал промывать рану на руке.

На второй день, когда мы совершенно не ожидали обхода главврача Шерстеникина, он снова к нам пришел вместе с главным хирургом и с Иваном Петровичем. Все трое прошли прямо к моей койке. Иван Петрович подал табурет Шерстеникину. Второй мне подложили под ногу. Иван Петрович разбинтовал ною ногу. Нога, черная и опухшая, представляла зрелище не из приятных.

И снова Шерстеникин, как и вчера, мне предложил. — Ну как? Не надумали решиться на операцию? — Нет, не надумал, я не дам резать. Вы и сами знаете, что при цинготном абсцессе ампутация противопоказана. Почему же вы настаиваете, мне непонятно? Умирать все рано, только с ногой веселее.

Хирурги переглянулись, но, ничего не говоря, главный хирург наклонился над моей ногой, взял пинцет и долго рылся в ране, как в потухшем кратере.

— Какое ваше мнение, товарищ Мирзоев? — обратился Шерстеникин к главному хирургу, который все еще изучал мою рану.— Будем лечить, — ответил тот, подавая пинцет Ивану Петровичу. — Зайдите ко мне за лекарством. И они все трое вышли из палатки.

Теперь убедился, что меня или не узнал Шерстеникин, или ему было безразлично, откуда я явился к нему. Или он просто забыл о том, что направлял меня в палатку номер десять.

Моя ноги все еще покоилась на табуретке с открытой раной. Но через 15 минут вошел Иван Петрович и засыпал рану каким-то белым порошком. Потом узнал, что это был стрептоцид. — Вот теперь так засолю твою рану, что вовеки не испортится, — смеясь, сказал он, забинтовал ногу и вышел.

— Так, говоришь, с ногой умирать веселее? — спросил сосед, лежавший справа от меня.

— Конечно. А вдруг и на том свете заставят ходить на работу? Как пойду? — ответил я, стараясь шутить.

— Кажись, находились на этом. Весь ад прошли, а рай-то, видать, только обещают. Испокон веков обещают рай, а все в аду варимся.

— До рая-то, говорят, путь узок. Раньше говорили, что в рай попасть нелегко, легче верблюду в угольное ушко пройти, чем рабочему человеку в рай, — отозвался сосед слева.

— Вот зажила бы нога, а там хоть ад, хоть рай, все едино. Как-нибудь три с половиной года шагал бы. Детей повидать хочется, без отца живут. Жинке нелегко с двоими, поди тоже не в раю сидят. Хоть бы письмо получить.

— Давно тут? — Год скоро. — Все пять? Чего с таким сроком на Север попал? — Двадцать было. Москва скостила. Может быть, и полностью разберутся?

— Да-а-а. — протянул сосед. — Ежели бы разбирались по порядку, столько людей не гибло бы.

— Где там по порядку разбираться? Вот тут и то два мнения, один говорит, что ногу резать надо, другой лечить будем. А ежели бы сразу лечили, то и говорить бы не о чем было. До такой степени болезнь не дошла бы. Да что говорить? Хорошее дело поставил, оно и пойдет хорошо до конца, а напортачишь сначала, потом и путаешься, пока на правильный путь попадешь. Много лесу наломали. Когда молодой да крепкий вырастет?

— Да, лес рубят, щепа летит. Жизнь, как вода. Все течет и течет. Где ровно, а где бурливо. Где берега сдерживают, а где и разольется. И затопит все, что на пути встретится, и опять войдет в берега. И подвластная законам природы смирится и пойдет по-старому, а иногда по-новому руслу. С новыми препятствиями, перекатываясь через новые пороги и заливая новые места. А люди, как щепки на этой воде, то собьются вместе, то разойдутся, гонимые волнами. И кто доплывет до своей тихой пристани, кто погибнет в пучине, не дожив века, — сказал сосед справа и замолчал.

Потом повернулся лицом к стене. Замолчали и мы, не желая нарушать сон товарища. В палатке стало темнеть и стало совсем темно.

На этом воспоминания заключенного Берникова заканчиваются. Неизвестно, в каком году Берников освободился, был ли реабилитирован. Как потом сложилась его судьба. В музее больше никакой информации о заключенном ГУЛАГа Берникове нет, и сотрудники надеются, что после публикации кто-то из родственников отзовется.

Автор: Лидия Симакова

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика