Домовладельцы.Такой дом только и можно встретить, что на Сахалине.
Дом, никому решительно не принадлежащий.
Был и у него хозяин, да ушёл на материк, покупателя не нашлось, — он и бросил дом так, на произвол судьбы.
Одно время здесь жили, кажется, певчие.
Теперь это «приют для ночлега».
Даже не ночлежный дом. У ночлежного дома есть хозяин.
А здесь приходи, когда хочешь, ложись на голый пол и спи.
Чтоб пробраться к этому дому, потребовался добрый десяток минут.
— Сюда, барин! Шагайте смелей! Ничего, становитесь! — кричали мне обитатели этого дома, подбрасывая дощечки в невылазную, зловонную грязь: обитатели дома не любят ни за чем ходить далеко.
Окна все выставлены. Рам нет. Ни скамьи, ничего. Чтоб мне присесть, — притащили откуда-то совместными усилиями чурку.
И вот я сижу в пустом доме на чурке, а передо мной стоят без шапок восемь «домовладельцев».
И мы беседуем о их «владениях».
У всякого из них есть свой дом где-нибудь на поселенье. Дом, выстроенный «для правов», чтобы иметь право через пять лет получить крестьянство и уехать «на ту сторону», «на материк».
— Что ж ты не живёшь в своём доме? — спрашиваю наудачу у первого попавшегося.
[/img]
Поселенческая мельница.
— Да в нём и жить нельзя! — улыбается он. — В нём, вашескобродие, ежели порядочным петуху да курице, не приведи им Господь, вдвоём жить доведётся, они друг друга задушат! — иронизирует он над своим «домом».
Остальные одобрительно улыбаются: и у них дома такие же.
— Зачем же ты такой строил?
— Зачем на Сакалине дома строят! Известно, для правов.
— Что ж, у тебя хозяйство, что ли, было?
— Какое, вашескобродие, хозяйство может быть? Одно слово: Сакалин! Да я, вашескобродие, позвольте вам доложить, и что с ей делают, с землёй-то, не знаю. Отродясь не занимался.
— Что же ты мастерство какое знаешь?
— Так точно. Мастерство знаю. Только мне по моему мастерству здесь делать нечего.
— Кто же ты?
— Литограф.
Литографу, действительно, на Сахалине, где ни одного и литографского камня-то нет, делать нечего.
— Ну, а ты?
— Мы — плотники.
— Ну, плотнику легче найти работу.
— Где ж её тут найдёшь?! Поселенцу платить нечем. Сам бьётся, как ни на есть сколачивает. А то у тех берёт, кто на материк уезжает. А господ, на которых бы работать, у нас, сами изволите знать, нету.
— Ну, а ты кто?
— Печники будем.
Опять та же песня: поселенец сам печи кладёт, платить нечем, а «господ» нету.
— Ты?
— По торговой части занимался… Дозвольте вам, вашескородие, заметить, для житья прямо никаких способов нет. Питаться нечем. Казённого пайка не дают. Прекратили.
— Да ведь не может же казна вас всю вашу жизнь кормить!
— Оно, конечно, так… Справедливо изволите говорить! Только и нам без пищи жить тоже никак невозможно.
— Зачем же вы сюда пришли, в пост?
— Работу найти думали. Как можно, всё-таки — пост! Не поселье дикое.
— Ну, и что ж? Нашли здесь работу?
— Нет! Какая здесь работа! На промыслах на рыбных всё японцы. Вон Крамаренков господин, ему от казны вспомоществование вышло, каторжными ему и завод весь выстроили, — а он японцами работает!
— Что ж вы здесь делаете, однако? Работаете хоть что-нибудь?
— Так, придётся что — работаем. Какая здесь работа.
— Так слоняетесь?
— Так слоняемся.
— Воруете?
— Что здесь у них украдёшь, — самим жрать нечего!
— Ну, а сейчас чем занимались, как мне прийти?
— Так… говорили промеж себя…
— Врёте, братцы. В карты, небось, играли? Говорите, — никому не скажу!
«Домовладельцы» переглядываются и улыбаются.
— Так точно, играли.
У всей компании оказалось, в общей сложности, сорок восемь копеек, которые они целый день и стараются изо всех сил выиграть друг у друга.
Где они достали эти сорок восемь копеек?
Заработали?
Возможно.
Украли?
Вероятно.
Резцов.— Да есть ли, наконец, у вас тут хоть один зажиточный поселенец, который разжился бы на Сахалине честным трудом? — уж в отчаянии восклицал я, исходив всё поселье. — А то куда ни глянь, или нищета, или если зажиточный, то нажил деньги тайной продажей водки, кулачеством, ростовщичеством, самым алчным, жестоким, бесчеловечным обиранием своего же брата! Есть ли хоть кто-нибудь, кто разжился бы трудом? Или нет таких совсем?
— Как нет? Очень немного, но попадаются. Да вот вам Резцов. Зажиточный мужик и отличный человек. Он здесь даже старостой слободским одно время был. Про него слова дурного никто не скажет. На Сахалин пришёл без гроша — здесь хозяйство — дай Бог всякому.
Слава Тебе, Господи! Иду смотреть эту «гордость Сахалина».
Резцов — отличный столяр и прекрасный хозяин. У него хорошие огороды, пятнадцать штук скота, — он разводит скотину и продаёт в казну. И, главное, всё это нажито, действительно, своим трудом и бережливостью.
Резцов пришёл в каторгу на семь лет за убийство в драке, окончил поселенчество, теперь крестьянин…
Захожу в избу — чисто. Веет зажитком.
Резцов, молодой ещё человек, производит странное впечатление.
Не то что больной, — нет. А словно вот-вот свалится. Такие лица бывают у людей, проводящих бессонные ночи, — у людей с измученными, издёрганными нервами.
— Здравствуйте, Резцов. Пришёл посмотреть, как вы живёте-можете.
— Милости просим, барин. Живём ничего. Бога гневить не стану. Огороды есть, работников держу троих, скотина… Вот, Бог даст, всё продам, на материк поеду…
— Как на материк? Да ведь у вас и тут хозяйство идёт, сами же говорите, — слава Богу, столярничаете.
— Ну, это что! Какое здесь мастерство? Поселенцам столяр не нужен, — а господа в тюрьме всё себе делают задарма.
— Ну, скот у вас, хозяйство.
— А Бог с ним и со скотом и с хозяйством. Только бы отсюда выбраться.
— Да почему ж, наконец?
Резцов вздохнул.
— Жить здесь страшно. Жуть, оторопь берёт. Вы избу по соседству изволили видеть, — заколочена? Писарь тут жил с сожительницей. Деньжонки были… Недели две тому назад произошло. Утром смотрим, что он на службу не идёт? Зашли, а он — мёртвый, и кругом лужа крови. Зарезали. Сожительница же и подвела. Тут не токма что за деньги, — за двадцать копеек друг дружку режут. Только и слухов, что там зарезали, там зарезали. Господ трогать не смеют, а своего брата — валяй, сколько влезет. Нет уж, ну её с такой жизнью! Минуты спокойной не знаешь… Ночью — собака залает, вскочишь, оторопь берёт, жутко, руки, ноги холодеют: уж не подходят ли? У меня тут как-то собака сдохла. Неделю потом не спал. Думал — отравили. А уж это примета верная, — отравят собаку, значит, «подойти» думают. Знают, что у меня есть деньжонки. Долго ли? Вон она тайга-то, убежал, — ищи там его. Нет уж, будет! Вот, как бы не она…
Резцов указывает на еле-еле сидящую за столом сожительницу, куда старше его; баба в последних градусах чахотки.
[/img]
Поселенческий быт. Старое поселение.
— Ежели бы не она, — минуты бы здесь не остался. Поправится немножко, продам всё, за что ни попадя, и на ту сторону. Лучше уж в бедности, чем так-то!
— Плоховата у вас хозяйка! — говорю я Резцову, когда мы выходили из избы. — Вы бы её к доктору.
— Ходит в лазарет! — со вздохом отвечает Резцов. — Тут доктор что! Тут доктор не поможет. При ней только сказал, что, мол, «поправится»! Где!
— Да, плоховата, очень плоховата.
— Жду. Вот, может, весной этой, а не то позже осени помрёт. Тогда уж распродам всё и на материк. А тоже так-то бросать её не приходится. Всё, хоть и не жена, а сколько годов вместе жили, — радостей немного, а горя-то что переделили! Пускай уж помрёт. Подожду.
Не правда ли, сухостью веет от этих слов? Эх, там, где речь идёт о жизни, — «нет суше дерева, чем человек», по сахалинской поговорке.
