Каторжное кладбище.
Похоронная процессия на Сахалине.
От Корсаковского лазарета недалеко до кладбища.
Проедем к «маяку».
Кладбище расположено на горе около Корсаковского маяка.
— Нет уж, ваше высокое благородие, видать, мне к маяку пора! — говорил один тяжкий больной утешавшему его доктору.
Что это за странная процессия взбирается по косогору?
Десяток каторжных, уцепившись за оглобли, подталкивая сзади, тащат телегу, на которой лежит большой, неуклюжий, белый, некрашеный гроб и лопата.
Сзади со скучающим видом идёт посланный смотреть за каторжниками надзиратель, с револьвером на шнурке.
Вот и вся похоронная процессия.
— Ну! Ну! Наддай! — покрикивают каторжные.
Вот и всё похоронное пение.
Что-то щемящее, что-то хватающее за душу есть в этой картине сахалинских похорон… Эта телега, этот надзиратель, эти серые куртки…
Единственное лицо, которое могло бы проводить покончившего свои дни «несчастного» в место последнего упокоения, — тоже лежит в могиле.
Хоронят поселенца.
Из ревности он зарезал «сожительницу» и сам убежал из дома и отравился «борцом». Его труп уж через несколько дней нашли в тайге.
Борец — ядовитое растение, растущее в Корсаковском округе, на юге Сахалина. Корень «борца» там имеется «на всякий случай» у каждого каторжного, у каждого поселенца. Мне показывали этот корень многие.
— Да на кой вам шут держать эту дрянь?
— Такое уж заведение… На всякий случай… Может, и понадобится! — отвечали поселенцы с улыбкой, какой не дай Бог, чтобы улыбался человек.
Сойдём, проводим.
Телега медленно вползла на гору.
Её подвезли к первой выкопанной могиле. На верёвках опустили гроб. Достали с телеги лопаты, поплевали на руки, — и застучала земля по гробовой крышке.
Застучала сильно: здесь почва глинисто-каменистая. Не земля, а словно какой-то щебень, битый кирпич навален около вырытых могил.
Глуше и глуше шумит земля… Маленький холмик вырос над могилой. В него воткнули наскоро сколоченный из двух «планок» некрашеный крест без надписи.
Кто перекрестился, а кто и нет, — и взялись за телегу.
— Теперича ходчее пойдём!
Пошли бегом и скрылись за спуском.
— Тише, черти! — доносится отчаянный голос запыхавшегося надзирателя.
— Легче! Легче!.. — слышится под горой.
Мы среди безымённых могил.
— Что это? Неужели в лазарете так много покойников? — с изумлением смотрю я на массу вырытых «ям».
— Никак нет! — снимая шапку, отвечает кучер-каторжный.
— Да надень ты шапку, Бога ради! На кладбище все равны.
— Никак нет, ваше высокоблагородие. Это про запас ямы приготовлены. Делать-то было нечего, пароходы не приходили, — вот и посылали ямы копать. А то горячка пойдёт, люди на работы нужны будут, — не до ямы!
Что за унылая картина!
Маленькие холмики, на которых торчат только какие-то палки вместо крестов. Почти ни на одной могиле цельного креста.
А на большинстве и совсем ничего нет.
— Кто это?
— Поселенцы на подтопку таскают. Кому же больше? В тайгу-то идти лень. Вот отсюда и тащат.
Вот могила, — хоронила всё-таки, должно быть, заботливая, может быть, родная рука. В крест был вделан образ.
Крест уцелел, а образ выломан.
И молится теперь перед этим выломанным из могильного креста образком какой-нибудь поселенец в грязной, тёмной, пустой избушке.
— Может, кто выломал да в карты спустил. Копейках в двух образок пошёл! — словно угадывая ваши мысли, говорит кучер.
И над всеми этими маленькими, безвестными, безымёнными могильными холмами царит, возвышается за высокой оградой массивный чугунный крест над высокой, камнем обделанной могилой купца Тимофеева.
— Зарезали его! — поясняет кучер.
— За что зарезали?
— За деньги.
И подумав, объясняет более пространно:
— Деньги у него, сказывают, были. За это самое и зарезали. Здесь это недолго…
Уйти бы поскорей с этого безотраднейшего и во всём мире и даже на Сахалине кладбища.
Но тут должна быть одна «святая могила».
Могила Наумовой, молодой девушки, учительницы, основательницы Корсаковского приюта для детей ссыльно-каторжных.
Она училась в Петербурге, бросила всё и приехала сюда, увлечённая святой мыслью, горя великим святым желанием отдать жизнь на служение, на помощь этим бедным, несчастным, судьбою заброшенным сюда детям преступных отцов.
У неё были широкие планы, она мечтала о ремесленных классах для детей, о воскресных школах для каторжных, о чтениях…
Она работала всей душой, энергично, горячо отдаваясь делу. Ей удалось кое-что сделать. Корсаковский приют ей обязан своим возникновением.
Но слабой ли девушке было бороться с сахалинской чёрствостью, с сахалинской мертвечиной, с сахалинским равнодушием к страданиям ближнего.
Молодая девушка не вынесла борьбы с господами служащими, враждебно смотревшими на её «затеи», не вынесла тяжёлой атмосферы каторги и застрелилась, оставив две записки.
Одну: «Жить тяжело». В другой просила все её скудные достатки продать и деньги отдать на её детище — на приют.
Их прибыло одновременно три, — три подруги, увлечённые идеей принести посильную помощь страждущим; одна застрелилась, другая сошла с ума, третья[1]… вышла замуж за бывшего фельдшера, из ссыльных. Так разно и в сущности одинаково кончили все три. Да и трудно было устоять в непосильном труде!
Корсаковская «интеллигенция» устроила Наумовой торжественные похороны, хотя сахалинская сплетня, сахалинская клевета, уж никак не могущая понять, что можно жизнь свою отдавать какой-то каторге — даже в могиле не пощадила покойной страдалицы.
Эта могила… Она должна быть здесь… Но где она?
Искал, искал, — не нашёл.
— Должно быть, там! — говорили мне господа «интеллигенты».
А ведь со смерти Наумовой прошло еле-еле два года!
Приамурский генерал-губернатор прислал на могилу Наумовой чудный металлический венок с прекрасной надписью на медной доске.
Этот венок висит… в полицейском управлении.
Повесить нельзя. Украдут!
Да и где бы они могли его повесить?
Такова «долженствующая быть» святая могила среди безвестных грешных могил.
