I
Я стоял в большом, залитом солнцем кабинете возле дверей. Во главе огромного, отполированного до блеска стола сидел какой-то хмырь в сером пиджаке с красным лицом, рядом расположились дяди и тети с одинаковыми лицами, какие-то искусственные, ненастоящие.
Толком я не понимал, что происходит и чего хотят от меня эти люди.
Накануне к нам домой приходил участковый по делам несовершеннолетних и сообщил матери, что нам с ней надлежит завтра явиться на комиссию.
Мне тогда было четырнадцать лет, мы жили в спальном районе большого города, столицы одной из волжских республик. Семья наша была небольшая – мама, отчим, старшая сестра Наталья и я. Мать и отчим работали, еженедельно отмечали свои трудовые успехи шумными застольями. Я был предоставлен сам себе, что меня вполне устраивало, и рос практически на улице.
Кто помнит начало 90-х, песни Виктора Цоя о жажде перемен, тот знает, что сам воздух был пропитан этим ожиданием перемен, каким-то неопределимым чувством свободы.
Мы, тогда совсем еще дети, сбивались в стайки, начинали баловаться сигаретами и пивом, которое приобреталось в неимоверных количествах. Распив его перед очередной дискотекой, мы ввязывались в драки, нам били морды и ломали носы.
В этих подвигах я отличался, и участковый не раз меня допекал своими нудными нравоучениями, но мне все это было по барабану. Вот и оказался по его воле на комиссии.
Когда мы пришли, он уже топтался в коридоре. Он отозвал мать в сторону, что-то внушительно ей втолковывал, кивая в мою сторону. Мать как-то поникла лицом и съежилась, но я тревоги не почувствовал.
Участковый подошел ко мне и сказал:
– Ну, пойдем, Андрюха, мать пока здесь обождет.
И почти втолкнул меня в кабинет, предупредил только, чтобы я не забыл поздороваться.
Меня расспрашивали, отчитывали, обвиняли… И прогуливаю я, и дерусь, и сбиваю с пути хороших ребят, учу их пить и курить, требую, чтобы собирали чай и сигареты для передачи в колонию… Потом что-то долго обсуждали, в итоге велели мне выйти и позвать маму.
Мы с участковым стояли в коридоре, но я почувствовал, что он не просто ждет, как раньше, а охраняет меня. Я понял, что дело дрянь.
Меня опять позвали в кабинет. Мать жалась возле двери, там же, где недавно стоял я. Следом за мной вошел участковый.
Главный хмырь в сером пиджаке торжественно объявил, что комиссия приняла решение отправить меня в спецучилище на перевоспитание, где из меня якобы сделают настоящего человека и где я получу образование.
– Для твоего же блага, тебе же лучше будет! – закончил свою речь хмырь.
Я уверен, что он искренне верил в то, что говорил.
По сути, это был мой первый приговор, только на этом процессе не было адвоката, и последнего слова мне не дали.
Мы вышли. Мать тихо плакала, держа меня за руку и зачем-то повторяла:
– Прости меня, прости, ничего я не смогла сделать…
Участковый сказал ей, чтобы она приходила на свидание в спецприемник, а меня усадил в милицейскую машину.
Мать стояла на крыльце и утирала глаза платком, у меня от обиды и досады в горле стоял ком, но плакать гордость не позволяла.
II
В приемнике меня обрили наголо, отобрали мои любимы широкие штаны и любимую футболку от Lacosta, взамен всучили какое-то барахло вроде больничной пижамы серого цвета и повели в кабинет начальника.
Это оказался веселый мужик, улыбался, шутил, но потом резко сказал:
– Значит, так, пацан. Это не санаторий. Режим не нарушать, слушаться во всем воспитателей и не хулиганить! Ты здесь временно, придет путевка, сразу уедешь в училище. Будешь плохо себя вести – лишим свидания и посадим в карцер. Усек?
– Угу, – промычал я.
Меня повели в камеру. Одно слово, тюрьма. На окнах – решетки, во всем – строгость и казенность.
В приемнике было несколько камер-палат, одна – для девочек, две – для ребят, а также столовая и игровая комната.
Моими сопалатниками оказались два пацана, Гришка и Сашка. Оказалось, что Гришка здесь не первый раз, он, как и я, ждал путевку в училище. Шустрый был пацан, смекалистый и общительный. Мы с ним быстро сдружились.
Гришка был совсем другой, замкнутый, не очень-то с нами общался, часто вздрагивал от любого шума в коридоре и как будто чего-то или кого-то ждал. Наверняка ждал, когда его наконец заберут родители. В приемник он попал как беспризорник, потому что бродяжничал, отловили его у нас в городе на вокзале и теперь ждали, пока из Казани за ним не приедут родители.
Гришка как старожил объяснил мне все про житье в приемнике. Рассказал о воспитателях и надзирателях, об их характерах и привычках. Надо сказать, что я довольно быстро обжился там и смирился с неизбежным будущим.
Воспитатели, всегда в милицейской форме, дежурили посменно день и ночь, рядом всегда был надзиратель.
Особо мы ничем не занимались, обычно смотрели телевизор и играли в настольный теннис. После отбоя Гришка рассказывал разные истории о том, как он путешествовал по Советскому Союзу, и даже на море он побывал. Путешествовал он на поездах, его подсаживали сердобольные проводники и проводницы.
Позже, уже в 1993 году, я тоже проделал такое путешествие, исколесил на поездах всю страну и в Крыму побывал, в маленьком красивом городке Алуште, но это уже совсем другая история.
По ночам в приемнике оставался только один воспитатель и надзиратель-сержант. Нам они не докучали – гоняли чаи, а может, что и покрепче, на втором этаже.
Бежать из приемника было невозможно: всюду решетки, во дворе – заборы метра три высотой, к тому же на ночь там спускали собак.
Как-то раз мы с Гришкой договорились с девчонками, что придем к ним ночью – на свидание. Девчонок в приемнике было три. Таня, слегка полноватая, нравилась Гришке. Танюха сбежала из спецучилища и ожидала, что ее вернут обратно. Ленка, худощавенькая блондинка, нравилась мне, и я ей явно был симпатичен. Ее тоже собирались отправить в спецучилище. Третья, Катька, в наши планы не входила – мала была, не старше одиннадцати лет.
Двери наших камер закрывали на ночь снаружи на шпингалет, но Гришка уже давно научился их открывать с помощью полотна от ножовки. Девчонки нас ждали, но, когда увидели, оробели. Мы, не давая им опомниться, ринулись к ним в кровати, каждый к своей зазнобе.
На самом деле никакого секса не было. Нас просто тянуло друг к другу. Мы целовались как сумасшедшие, нежились, как лебеди, не переходя границу, и получали огромное удовольствие.
Ближе к утру, опьянев от счастливых эмоций, мы вернулись к себе.
С той ночи наши отношения с девчонками стали более теплыми, мы стали чаще смеяться над разными пустяками, и воспитатели явно заподозрили неладное, но нам было плевать.
Днем нас выводили на прогулку во двор, мы ложились на траву и смотрели в небо, на облака. Иногда из-за нехватки времени с нами вместе выпускали и девчонок, и тогда мы трепались на разные темы. Танюха очень не хотела возвращаться в спецучилище, говорила, что ей там плохо, а мы ее подбадривали. С Ленкой мы обменялись адресами и договорились встретиться, но этого не случилось. Гришку увезли в спецучилище куда-то на Кавказ, Ленку с Танюхой одним этапом отправили в Ковров Владимирской области…
Однажды меня вызвали в игровую комнату (где обычно проходили свидания). Там ждала моя бабуля. Матери не было. Бабуля сказала, что мать приболела и не смогла прийти. Бабуля принесла мне пирогов и разных вкусностей, и я с остервенением накинулся на гостинцы. Она мне сообщила, что завтра меня увезут в спецучилище, в поселок Раифа – так ей сказал начальник.
Вдруг она начала плакать, и у меня сразу испортилось настроение. Не люблю, когда плачут. Я стал ее утешать, говорил, что все у меня будет хорошо и переживать не стоит. Она посетовала на мою непутевость, вроде бы немного успокоилась, и мы с ней еще поболтали о том о сем. Потом она прочла мне краткий курс комсомольского поведения в духе Брежнева и вдруг зарыдала. Этого я вынести не мог. Мы обнялись, и я ушел, пообещав писать.
Утром 17 июля 1991 года мне на время вернули мою одежду, надели наручники, посадили в «уазик» и доставили в место, с которым связана моя юность и даже вся моя жизнь…
III
Поселок Раифа находился на берегу большого красивого озера в окружении леса. Это примерно в пятидесяти километрах от Казани. Красота там правда удивительная, и ее дополнял еще раифский мужской монастырь. Именно на его территории частично располагалось спецучилище закрытого типа для трудновоспитуемых подростков. Тогда монастырь только-только начинал возрождаться. В советское время там сначала была колония для малолетних преступников, потом – спецучилище.
Меня с рук на руки передали какому-то усатому типу, как выяснилось, начальнику режимного отдела. Мои данные быстро переписали в журнал и в сопровождении другого режимника отправили сначала в санчасть на осмотр, потом в баню. В бане горячей воды не было, но благо было лето и я так упарился в дороге, что и холодной водой был доволен.
У меня снова отобрали мою собственную одежду и выдали робу, рубашку, панаму, кирзовые сапоги и портянки. Потом режимник сопроводил меня в отряд № 2 и передал главному воспитателю – Галине Федоровне, которую воспитанники между собой называли Гафа.
Галина Федоровна была женщиной лет сорока пяти – пятидесяти со строгими глазами, слегка обрюзгшая. По всему было видно, что она – человек властный и точно знает, как из меня сделать настоящего человека.
Она сухо рассказала мне о распорядке дня, о прочих формальностях и определила меня в отделение № 13.
– Иди пока, познакомься с ребятами и воспитателями. Если что, я вызову.
Я двинулся к двери и опять услышал противный голос Гафы:
– О побеге забудь, Ловыгин!
Я хотел что-то ответить, но не успел, так как она резко сказала:
– Все, топай отсюда.
Отряд делился на несколько отделений, за каждым был закреплен свой воспитатель. Режимники охраняли только КПП и периметр училища. Для иной помощи их привлекали только в крайних ситуациях, в случае побега, бунта и тому подобных. Формы ни воспитатели, ни режимники не носили, и я сомневаюсь, что она у них вообще была.
IV
В отряде было душ сто пацанов, мое отделение находилось на втором этаже, туда я и направился. Моими воспитателями оказались Светлана Ивановна, молодая женщина лет тридцати приятной наружности, и Григорий Николаевич, довольно взрослый уже мужик с пушистыми большими бровями и добрыми, как у волшебника, глазами.
Я познакомился с пацанами. Большинство, как и я, попало сюда недавно, но были и старожилы. В те времена, когда Союз еще не развалился, сюда свозили трудновоспитуемых подростков со всей страны, от Москвы до Владивостока, везли с Кавказа и из Средней Азии. Возраст – от четырнадцати до восемнадцати.
В отряде по числу отделений имелось пять или шесть бугров. Бугры – это воспитанники лет шестнадцати–восемнадцати, которые пользовались расположением администрации, определенными привилегиями и оставались в училище до совершеннолетия, а иногда и позже.
Вся дисциплина в отряде, а точнее, рабское смирение воспитанников, держалась на них, именно они подвергали воспитанников избиениям и унижениям.
Всех новичков независимо от их смелости и «борзости» ожидала «проверка на вшивость», так называемая «прописка», которую все проходили по-разному, в зависимости от обстоятельств и бурной фантазии бугров. Необходимо было собраться с силами и постоять за себя, не дать слабину. Если с самого начала здешней жизни ты спасовал перед унижением, уступил грубой силе, ты на все время своего пребывания здесь становился изгоем. Выживали сильные, хитрые, дерзкие, способные дать отпор, остальные прозябали…
В нашем отделении бугром был семнадцатилетний парень из Питера по прозвищу Левша, хорошо физически развитый. Бугры имели доступ к тренажерам и боксерской груше.
По территории училища ходить требовалось только строем, по пять человек в шеренге, в ногу и обязательно в кирзачах. Если новичку не удавалось сразу приспособиться, его избивали и унижали просто на ходу. А тех, кто никак не мог научиться, вечерами бугры избивали резиновыми шлангами. Впрочем, били чем попало – черенками от лопат, дужками от спинок кроватей, на которые наматывали вафельные полотенца. Разумеется, в ход шли кулаки и ноги в кирзачах. Из ста человек сорок всегда ходили в синяках и ссадинах.
В моем отделении у меня был земляк Сашка по прозвищу Клика. Мы с ним были знакомы еще на воле. Он попал в училище немного раньше меня. Он был выше меня ростом, широк в кости, обладал большими кулаками, но при этом был неуклюжий, угрюмый, хотя и добрый, как кот Леопольд. Мы стали держаться вместе, потом к нам прибился Серега по кличке Макар из Саратова. Он, как и я, был невысок и худощав, но обладал дерзостью, смелостью и замечательным чувством юмора.
На второй день я столкнулся с Левшой. Вечером перед отбоем он позвал меня к своей кровати, кивнул на свои кирзачи и сказал:
– К утру чтоб блестели!
В первый момент я опешил, но быстро пришел в себя:
– А шнурки тебе, урод, не погладить?
Левша посмотрел на меня с любопытством и злостью.
– Что дерзкий такой? – вызывающе спросил он и тут же добавил: – Ничего, скоро, сменку мне стирать будешь.
Я промолчал и вернулся к своей кровати. Все смотрели на меня с любопытством, а мои друзья сникли, понимая, что это еще не конец.
Без всякой бравады скажу, что буграм мало кто осмеливался говорить «нет». Из ста человек, как я позже узнал, таких было не больше десяти.
На душе было тревожно, я понимал, что неизбежное случится. Бугров боялись все, боялся и я, но не до такой же степени, чтобы чистить сапоги какому-то питерскому ублюдку.
Не прошло и пятнадцати минут, как к нам в спальню пожаловала вся стая бугров в ожидании очередного развлечения.
– Все быстро дернули отсюда. Кроме Ловыгина, – рявкнул главный из них, восемнадцатилетний Серж из Архангельска.
Все пошли к двери, в том числе и мои дружки Клика и Макар. Да и что они могли сделать?!
– Только поднялся в отряд, а уже гонор кажешь? – сказал Левша и неожиданно треснул мне в глаз с такой силой, что я увидел настоящий салют из искр.
Я упал возле шкафа, и на меня обрушился град ударов. Били руками и ногами, попадали по голове, по лицу, по животу. Сначала было больно, а потом время остановилось, и я не могу сказать, как долго меня мутузили. Когда я вернулся в реальность, то почувствовал, что мои нос и губы увеличились в размерах, глаза заплыли, как у поросенка, а во рту ощущался вкус соли – кровь.
– Ну что, теперь все ясно? – спросил кто-то.
– Я даже не понял кто. Не знаю, откуда взялись силы, но мной овладела такая ярость, что я резко вскочил на ноги и ринулся как сумасшедший на эту кодлу, но тут же отлетел как мячик, потому что кто-то сбоку саданул мне в ухо. Отлетая, я столкнул в кучу несколько кроватей. Грохот был страшенный. Я уже плохо слышал, в ушах гудело, сердце колотилось как бешеное.
Мне стало наплевать, что будет дальше, и я стал подниматься на ноги. Кто это проходил, тот знает, что в таком состоянии человек готов биться хоть с целым войском.
Наконец я поднялся, встал и с трудом выдавил из себя:
– Я никогда никому не буду шнырить.
– Все, ребя, хорош его гасить! На нем места живого нет. Завтра Гафа опять ворчать будет, – сказал, а точнее, скомандовал главный бугор Серж.
Вдруг его поддержал другой бугор, Киса, парень из Омска:
– Ладно, Левша, угомонись. Отстань от пацана, он все равно шнырить не будет. Видно же – он нормальный парень.
Меня усадили на кровать, дали полотенце утереть кровь и даже угостили сигаретой.
– Будем считать, что за «урода» ты ответил, – сказал Левша и добавил: – Но ты, парнишка, все равно особо не борзей, урок будет!
Мне уже все было по барабану – я давно не курил, и у меня поехала крыша. Я провалился в сон.
