И вот я в лагере. В точно таком же корпусе, как и на Руаяле. В нем проживает человек сто – сто двадцать. Тут и Пьерро Придурок, и Отен, и Арно, и Жан Карбоньери. По правде говоря, мне бы следовало присоединиться к «шалашу» Жана в том смысле, что он брат Матье. Но на черта мне нужны его приятели – Арно с Отеном. Поэтому я пристроился к Карьé и Пьерро Придурку.
Остров Сен-Жозеф более дикий, чем Руаяль, и поменьше, хотя кажется, что он больше, поскольку слишком вытянут. Лагерь расположен на полпути от моря. Сам остров состоит как бы из двух плато – одно над другим. На первом плато расположен лагерь, а на втором, более высоком, громоздится мрачное здание тюрьмы-одиночки. Кстати, узников из тюрьмы продолжают водить купаться на один час в день. Будем надеяться, что так будет и дальше.
Каждый раз, когда наступало время обеда, араб, служивший в доме коменданта, приносил мне в судках с деревянной ручкой обед из трех блюд на одну персону. Он выставлял три миски и забирал посуду, принесенную вчера. Это крестная мать Лизетты посылала мне те же кушанья, которые готовила для своей семьи.
В воскресенье я отправился к ней с визитом, чтобы поблагодарить. Весь день мы провели за разговорами, и я играл с детьми. Глядя на белокурые головки, я размышлял о том, как трудно бывает определить, где пролегает граница долга. Ужасная опасность нависала над этой семьей, если те два маньяка не отказались еще от своих замыслов. По доносу Джиразоло багры догадались выслать обоих на Сен-Жозеф, но недодумались разделить их. Если, положим, мне следует сказать, что их необходимо отделить друг от друга, тогда как бы подтвердится правдивость и серьезность первоначального сигнала. А как в этом случае отреагируют багры? И я решил, что будет лучше помалкивать в тряпочку.
Арно и Отен едва со мной разговаривали. Я предпочитал держаться с ними ровно, но не вступать в приятельские отношения. Жан Карбоньери вообще не сказал мне ни слова: он сердился на меня за то, что я отказался присоединиться к его «шалашу». В нашем «шалаше» было четверо: Пьерро Придурок, Маркетти, получивший как скрипач второй приз на музыкальном фестивале в Риме (он до сих пор может играть часами, чем повергает меня в меланхолию), Марзори, корсиканец из Сета, и я.
Я никому не говорил о неудавшейся попытке мятежа на Руаяле, и у меня сложилось впечатление, что здесь, на Сен-Жозефе, тоже никто ровным счетом ничего не знал о нем. Неужели те ребята все еще не отказались от своих намерений? Всех троих подрядили на действительно каторжную работу, состоявшую в том, чтобы таскать волоком огромные валуны, впрягаясь в своеобразное ярмо. Валуны предназначались для строительства плавательного бассейна в море. Делалось это так: камень опутывался цепями, к ним крепилась еще одна цепь метров пятнадцать-двадцать в длину, затем к ней справа и слева крюками цеплялись узники, а сам крюк являлся элементом упряжки, накидываемой на плечи или на грудь. Словно животные, они тащили проклятый валун до того места. Это была тяжелая работа. Да еще на солнцепеке! Да еще изнурительная до одури!
Послышались выстрелы со стороны причала – винтовочные, из карабинов и револьверов. Я знал, что это значит: маньяки начали действовать. Но как развиваются события? Кто побеждает? Стрельба застала меня в корпусе. Я как сидел на стуле, так и остался сидеть не шелохнувшись. Заключенные заволновались.
– Мятеж!
– Мятеж? Какой мятеж? – Этим я дал ясно понять, что мне ничего не известно.
В тот день Жан Карбоньери не вышел на работу. Он подошел ко мне, бледный как полотно, несмотря на загар, и едва слышно произнес:
– Это мятеж, Папи.
Очень холодно я произнес:
– Какой мятеж? Не знаю ни о каком мятеже.
Стрельба продолжалась. В камеру вошел Пьерро Придурок.
– Мятеж, но, кажется, не удался. Падлы! Суки! Маньяки! Папийон, вынимай нож. Надо продаться подороже, прежде чем нас прикончат.
– Да, – вставил Карбоньери, – убьем побольше.
Шиссилья́ выхватил бритву. У каждого в руке блеснуло лезвие ножа.
– Не будьте дураками! Сколько нас здесь?
– Девять.
– Бросьте ножи, вот вы, семеро. Убью первого, кто вздумает угрожать хоть одному багру. Не хочу, чтобы меня застрелили в этой вшивой комнате, как кролика. Вот ты замешан в этом деле?
– Нет.
– А ты?
– Тоже нет.
– А ты?
– Знать ничего не знал.
– Вот именно. Никто из нас ни слухом ни духом не ведал об этом мятеже. Поняли?
– Да.
– А если кто слабоват на язык, тому следует знать, что его прихлопнут, едва он начнет о чем-то вякать. Именно так. Вот и думайте, есть ли смысл раскалываться. Выбрасывайте свои ножи в парашу! Багры не замедлят явиться. Ждать осталось недолго!
– А если победит каторга?
– Если и победит, то пусть еще попробует удрать отсюда. Такой ценой – я не участник. А вы?
– Мы тоже, – сказали все восьмеро, включая и Жана Карбоньери.
О том, что каторга уже проиграла, я и виду не подал. Об этом можно было судить по утихшей стрельбе. Если бы задуманная резня продолжалась, она не могла бы завершиться так скоро.
Багры ворвались в лагерь как очумелые, гоня перед собой группу каторжников прикладами, палками и пинками. Их загнали в соседний корпус. Надзиратели били, топтали, крушили, рвали на своем пути все, что не входило в рамки правил содержания заключенных: гитары, мандолины, шахматы, шашки, лампы, скамейки, бутылки с растительным маслом, сахар, кофе и белую одежду. Это была месть за нарушение тюремных предписаний. Раздались два выстрела. Стреляли из револьвера.
В лагере было восемь зданий, и в каждом происходило одно и то же: багры работали прикладами без передышки. Вот они вытащили на улицу совершенно голого человека, и он побежал под градом ударов в карцер.
Вот они уже прочесывают седьмое здание – от нас рукой подать. Наше – последнее на их пути. Мы вдевятером сидим, не шелохнувшись, по своим местам. Молчим, словно воды в рот набрали. Ни один из ушедших сегодня на работу не вернулся в корпус. В горле пересохло. «Будем надеяться, – подумал я, – что не сыщется такого придурка или Богом проклятого человека, который, пользуясь неразберихой, захотел бы шлепнуть нас без суда и следствия».
– Идут, – сказал Карбоньери, сам ни жив ни мертв от страха. Скорее все-таки мертв, чем жив.
В камеру вломились более двадцати надзирателей с карабинами и револьверами наготове.
– Что за чертовщина! – заорал с ходу Филиссари. – Еще не разделись?! Чего ждете, крысы? Сейчас многие из вас отправятся на тот свет. Раздевайтесь! Мы не собираемся вытряхивать трупы из шмоток!
– Месье Филиссари…
– Заткнись, Папийон. Уговаривать бесполезно – пощады не будет. Вами задумано слишком гнусное дело, и вы все в нем участники – это уж как пить дать!
Налитые кровью глаза Филиссари, казалось, выкатились из орбит и потеряли связь с головой. В них ничего нельзя было прочесть, кроме дикого желания убивать.
– Валяйте, – выдавил из себя Пьерро.
Я решил поставить все на карту.
– Меня удивляет, что вы, бонапартист, собираетесь убивать невинных людей. Хотите стрелять? Прекрасно, не надо песен – стреляйте. Но, ради Христа, делайте это быстрее. Я думал, что вы настоящий мужчина, Филиссари, настоящий бонапартист, но вижу, что ошибался. Какого черта я еще смотрю вам в глаза! Вот вам моя спина – стреляйте. Братья, повернитесь к баграм спиной, чтоб они не трепались, что мы собирались на них напасть.
И все как один повернулись спиной к надзирателям. Этот прием их ошарашил. Они растерялись, если не сказать больше, поскольку (как выяснилось потом) Филиссари только что прикончил двух бедолаг в соседних корпусах.
– Еще что-нибудь скажете, Папийон?
Продолжая стоять к нему спиной, я произнес:
– Это чушь собачья, а не мятеж. Рассказывайте кому-нибудь другому, но только не мне. Мятеж во имя чего? Убить надзирателей? А потом бежать? А куда? Я беглец, но вот вернулся из Колумбии, что в двух с половиной тысячах километров отсюда. Какая страна примет беглых убийц, я вас спрашиваю? Назовите мне эту страну! Не будьте круглыми идиотами! Скажите, какой человек, если он действительно человек, мог бы присоединиться к подобному заговору?
– Ты, может быть, и нет, а Карбоньери? Он определенно в заговоре. Не далее как сегодня утром Арно с Отеном страшно удивлялись, что он сказался больным и не явился на работу.
– Это только предположение, уверяю вас. – Я повернулся лицом к Филиссари. – И я скажу почему. Карбоньери мой друг и знает все о моем побеге до мельчайших подробностей, а поэтому не питает никаких иллюзий. Ему известно, как закончится побег после мятежа, будьте уверены.
В этот момент появился комендант. Он остался стоять в коридоре. Филиссари вышел к нему. Комендант скомандовал:
– Карбоньери!
– Здесь.
– В карцер его, но не бить. Всем выйти вон. Остаются только старшие надзиратели. Собрать всех ссыльных, разбежавшихся по острову. Никого не убивать. Вернуть в лагерь всех до единого.
Тут комендант вошел в нашу камеру, с ним его заместитель, Филиссари и четверо надзирателей.
– Папийон, произошло нечто очень серьезное, – сказал комендант. – Как комендант я несу за все строгую ответственность. Прежде чем отдать какие-либо распоряжения, мне нужна определенная информация – и немедленно. Я знаю, в такой критический момент ты бы отказался разговаривать со мной приватно, поэтому я сам пришел сюда. Убит инспектор Дюкло. Была попытка захвата оружия в моем доме. Это означает мятеж. В моем распоряжении несколько минут. Я верю тебе – выскажи мне свое мнение.
– Если это мятеж, то почему мы не знали о нем? Почему нам никто ничего не сказал? И сколько человек замешано в нем? Я отвечу на эти три вопроса, месье комендант, но прежде скажите, сколько человек убежало после того, как они убили инспектора, прихватив с собой, как я полагаю, и его оружие.
– Трое.
– Кто они?
– Арно, Отен и Марсо.
– Понял. Думайте, что хотите, но это не мятеж.
– Хватит врать, Папийон, – вмешался Филиссари. – Этот мятеж хотели поднять на Руаяле. Джиразоло раскололся, а мы ему не поверили. Теперь-то мы понимаем, что он говорил правду. Хочешь нас надуть? Так, Папийон?
– Согласиться с вами все равно что поверить в то, что я доносчик. Добавьте сюда Пьерро Придурка, Карбоньери, Гальгани, бандитов-корсиканцев на Руаяле и всех остальных. Случившееся еще ни о чем не говорит. Я не верю. Если бы это был мятеж, то мы бы возглавили его, и никто другой.
– О чем ты говоришь? Выходит, больше никто не вовлечен в заговор? Быть того не может.
– А где же ваши мятежники? Кроме тех трех маньяков, кто еще хоть пальцем пошевелил? Был ли хоть намек на захват поста, на котором всего четверо вооруженных стражников, не считая месье Филиссари? Сколько на Сен-Жозефе больших шлюпок? Всего одна. Одна на шестьсот человек – не мало ли? Мы еще не совсем бараны! Убивать, чтобы бежать, – да это же абсурд! Положим, даже удрало бы человек двадцать, а куда они денутся? Их арестуют и вернут из любой страны мира. Комендант, я не знаю, сколько человек ухлопали вы или ваши люди, но я почти уверен, что убили невиновных. А потом, какой смысл бить и крушить ту малость, что принадлежит нам? Естественно, как тут не рассвирепеть? Но ведь поймите и то, что, едва вы лишите заключенного последней вещицы, которая как-то скрашивает его жизнь, тут-то вы и получите настоящий мятеж. Мятеж отчаявшихся людей. Массовое самоубийство. Убийство ради убийства. Тут все пойдут под нож – и мы, и надзиратели, и каторга, и начальники. Месье Дютен, я говорил с вами искренне. Думаю, вы это заслужили, поскольку пришли и спросили нас, прежде чем принимать решения. Оставьте нас в покое.
– А как насчет тех, кто замешан в заговоре? – спросил Филиссари.
– Ваше дело их найти. А мы знать ничего не знаем, поэтому от нас и пользы никакой. Еще раз говорю: вся эта бессмыслица – затея двух сумасбродов. А мы тут ни при чем.
– Месье Филиссари, – сказал комендант, – когда люди вернутся в корпус для опасных преступников, заприте дверь до дальнейших распоряжений. У двери поставьте двух стражников. Людей не бить, имущество их не ломать. Выполняйте.
И комендант ушел в сопровождении нескольких надзирателей.
Фу… Пронесло. А ведь все висело на волоске. Запирая дверь, Филиссари окликнул меня:
– Твое счастье, что я бонапартист.
Через час собрали почти всех проживавших в нашем корпусе, не хватало только восемнадцати человек. Но потом и они нашлись: оказалось, в слепой ярости багры закрыли их по ошибке в другом здании. Как только они снова были с нами, мы узнали, что произошло, поскольку эти люди таскали камни и все видели. Тихим голосом вор из Сент-Этьена поведал мне следующее:
– Мы уже протащили валун весом с тонну метров четыреста. Участки дороги, по которой его волокли, не очень крутые. Добрались до колодца метрах в пятистах от дома коменданта. Здесь мы всегда останавливаемся. Колодец в тени кокосовых пальм, а от него переть валун еще с полкилометра. То есть почти половину пути. Как обычно, мы остановились; кто-то зачерпнул и вытащил из колодца бадью холодной воды; одни – стали пить, другие – смачивать платки, чтобы положить на голову. Как всегда, десятиминутная передышка. Багор тоже сел отдохнуть на краешек оградной стены. Он снял пробковый шлем и стал вытирать лицо и макушку большим платком. А в это время сзади к нему подошел Арно, держа в руке мотыгу. Он сделал все без замаха, поэтому никто не крикнул и не предупредил охранника. Арно действовал мотыгой, как хлыстом. Секунда – и лезвие врезалось в макушку. Багор свалился без звука, а череп его треснул пополам. Отен, естественно, стоял перед багром и, как только тот упал, схватил карабин, а Марсо снял с него пояс с револьвером. Вытащив револьвер из кобуры, Марсо повернулся лицом ко всей партии и сказал: «Это мятеж. Кто с нами – выходи». Ни один из арабов-надсмотрщиков не двинулся с места и не проронил ни слова. Никто из штрафной команды не подал никакого знака, что он готов последовать за мятежниками. Арно посмотрел на нас и сказал: «Вшивые трусы, мы вам покажем, как ведут себя настоящие мужчины». Он взял у Отена карабин, и они вдвоем побежали к дому коменданта. Марсо отошел немного в сторону и стоял спокойно. В руке тяжелый револьвер, с которым легко командовать. Он так и поступил: «Не двигаться, не разговаривать, не кричать. Надсмотрщикам-арабам лечь. Лицом к земле!» С того места, где я стоял, было видно все, что творилось. Арно уже поднимался на крыльцо комендантского дома, как дверь открылась и перед ним предстал араб-работник с двумя девчушками. Одну он держал за руку, а другую нес на руке. Как Арно, так и араб, оба какое-то мгновение стояли друг перед другом в растерянности. Первым опомнился араб. Он пнул Арно, а ребенок так и остался сидеть у него на руках. Арно вскинул карабин, но араб прикрылся ребенком, как щитом. Это была настоящая немая сцена. Никто – ни араб, ни другие не проронили ни звука. Раза четыре или пять направлял Арно карабин на араба то под одним, то под другим углом, и всякий раз перед дулом оказывался ребенок. Находясь сбоку и не поднимаясь на крыльцо, Отен бросился вниз под ногу арабу и поймал его за штанину. Теряя равновесие и падая, араб кинул девчонку на карабин Арно. Арно тоже потерял равновесие. У крыльца образовалась куча-мала; и Арно, и девчонка, и араб, сваленный Отеном. Вот тут-то и поднялся шум: дети заплакали, араб заорал, а Отен с Арно стали выкрикивать ругательства. Араб оказался проворнее других: он дотянулся до оброненного Арно карабина, однако схватил его за цевье левой рукой. Арно поймал его за правую руку и стал ее выкручивать. Арабу удалось отшвырнуть от себя карабин метров на десять.
