— Мы в тайгу иначе не ходим, как с ножом за голенищем! — говорили мне сами каторжные.
Вот вам то, что лучше всяких статистических цифр говорит об имущественной и личной безопасности на Сахалине.
Когда разгружаются пароходы, каторжных на борт ни за что не пускают.
— Всё уволокут, что попадётся!
У моей квартирной хозяйки поселенцы успели стащить в кухне со стола деньги, едва она отвернулась.
Несмотря на то, что у меня сидел в это время их начальник, смотритель поселений.
— Ваше высокоблагородие, простите их! — молила квартирная хозяйка, когда виновные нашлись. — Простите, а то они меня подожгут.
К её просьбе присоединился и я.
— Да бросьте вы их! Ведь, действительно, сожгут дом, по миру пойдёт баба.
Смотритель поселений долго настаивал на необходимости наказания.
— Невозможно! Под носом у меня смеют воровать. До чего ж это дойдёт?!
Но потом энергично плюнул и махнул рукой.
— А, ну их к дьяволу! Ведь, действительно, с голоду всё!
Кражи, грабежи, воровство сильно развиты в округе.
Но убийств с целью грабежа как-то меньше, чем в других округах.[1]
Незадолго до моего приезда тут произошло четыре убийства.
Просека в сахалинской тайге.
Один поселенец, похороны которого я описывал, хороший, работящий, «смирный» парень, зарезал из ревности свою «сожительницу» и отравился сам.
Женщина свободного состояния отравила своего мужа, крестьянина из ссыльных, за то, что он не хотел ехать на материк, куда уехал её «милый» из ссыльнопоселенцев.
Один поселенец зарезал сожительницу и надзирателя[2].
Последнее дело отлично рисует картину возмутительных взаимных отношений на Сахалине.
«Сожительница» спуталась с надзирателем.
— Уйду да уйду!
— Нет, не уйдёшь! — удерживал её сожитель-поселенец.
В конце концов, надзиратель явился однажды и «отобрал» у поселенца бабу.
Прямо, просто, так, ни слова не говоря.
Взял и повёл в «пост».
— Ты, мол, скверно с ней обращаешься!
Поселенец нагнал их на дороге, убил и страшно надругался над трупами. Буквально — искромсал их ножом.
«Натешил свою душу».[1]
Наконец, об этом упоминалось в разговоре с Резцовым,[3] — убит был зажиточный писарь из ссыльнокаторжных.
Сожительница, которая и «подвела» убийц,[4] не сознаётся, но, когда я беседовал с ней один на один в карцере, где она содержится, она озлобленно ответила:
— А чего ж на них смотреть-то, на чертей? Не законный, чай? Поживёт, кончит срок, да и поминай его как звали! Куда наша сестра под старость лет без гроша денется!..
И, помолчав, добавила:
— Не убивала я. А ежели б и убила, не каялась бы. Всякий о себе тоже должен подумать!
Вот вам сахалинские «нравы».
Примечания
Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
С несчастным «героем» этого преступления мы уже встречались в «кандальной тюрьме».
В издании 1903 года: четвёртое преступление, с целью грабежа, совершено в самом «посту»
В издании 1903 года: У него водились деньжонки, — и его же сожительница «подвела» убийц.
Отъезд.Пароход готов к отплытию.
По Корсаковской пристани, заваленной мешками с мукой, движется печальная процессия.
На носилках, в самодельных неуклюжих креслах, несут тяжких хирургических больных, отправляемых для операции в Александровск.
Страдальческие лица… А впереди ещё путешествие по бурному Татарскому проливу…
Тут же, на пристани, разыгрывается трагедия-комедия… трагикомедия…
Агафья Золотых уезжает с Сахалина на родину и прощается со своим сожителем, ссыльнопоселенцем из немцев.
Историю Агафьи Золотых, — всю можно охарактеризовать двумя строками поэта:[1]
Мало слов, — а горя реченька,
Горя реченька бездонная…[1][2]
«Агафья Золотых», — это её «бродяжеское», не настоящее имя, — попала на Сахалин добровольно.
Её друг сердца был сослан в каторгу за подделку монеты.
Чтобы последовать за ним на каторгу, она назвалась бродягой.
Её судили, как не помнящую родства, сослали на Сахалин, — здесь её ждало новое горе.
Тот, ради кого она пошла на каторгу, умер.
«Агафья Золотых» открыла своё «родословие» и просила возвратить её на родину.
А пока «ходили бумаги», — ведь есть-то что-нибудь надо!
Агафье пришлось сойтись с поселенцем, пойти в «сожительницы».
Понемногу она привыкла к сожителю, полюбила его, как вдруг приходит решение возвратить «Агафью Золотых» на родину, в Россию.
— Прощай, Карлушка! — говорит, глотая слёзы, Агафья. — Не поминай лихом. Добром, может, не за что!
— Прощайте, Агашка! — отвечает немец, молодой парень.
Катер отчаливает, через полчаса приходит обратно, и на пристань выходит… «Агафья Золотых».
На пароходе появление «Агафьи Золотых» произвело целую сенсацию.
— Как, Агафья Золотых? Какая Агафья Золотых? Да ведь мы в прошлом году ещё увезли Агафью Золотых! Отлично помним! Из-за неё даже переписка была. Как только пришли в Одессу, Агафья Золотых, не ожидая, пока за ней явится полиция, сбежала с парохода!
Оказывается, что Агафья Золотых, не желая уезжать от человека, которого она успела полюбить, «сменялась именами» — и под её именем уехала и гуляет себе по Руси какая-то ссыльно-каторжная[3].
Теперь «Агафью Золотых» решительно отказываются принять на пароход.
— Да ведь это настоящая «Агафья Золотых»! Её все здесь знают! То была какая-то ошибка! — говорит тюремная администрация.
— А нам какое дело! Станем мы по два раза одну и ту же «Агафью Золотых» возить!
Агафью возвращают на берег.
— Ну, Карлушка, видно, судьба уж нам вместе жить, — говорит Агафья. — Идём домой!
— Зачем же я с вами пойду, Агашка? — рассудительно отвечает немец. — Я буду брать себе другую бабу, Агашка!
В ожидании отъезда сожительницы, немец успел присмотреть себе другую, условился, договорился.
Агафья качает головой.
— Был ты, Карлушка, подлец, — подлецом и остался. Тьфу!
— Агафья! Агафья! Куда ты? Стой! — кричит ей кто-то из «интеллигенции». — Садись в катер! Я попрошу капитана, может, и возьмёт!
Агафья поворачивается на минутку.
— А идите вы все к чёрту, к дьяволу, к лешману! — со злобой, с остервенением говорит она и идёт.
Куда?
— А чёрт её знает, куда! — как говорят в таких случаях на Сахалине.
Ещё раз, — в третий раз уже жизнь разбита…
Пора, однако, на пароход.
— Всё готово! — говорит… персидский принц.
Настоящий принц, которому письма с родины адресуются не иначе, как «его светлости».
Он осуждён вместе с братом за убийство третьего брата.
Отбыл каторгу и теперь что-то вроде надзирателя над ссыльными.
Он распоряжается на пристани, очень строг и говорит с каторжными тоном человека, который привык приказывать.
— Алексеев, подавай катер! Пожалуйте, барин! — помогает бывший принц сойти с пристани.
Последняя баржа, принимающая остатки груза, готова отойти от парохода.
— Так не забижают, говорили, надзиратели-то? — кричит с борта один из наших арестантов, — из тех, которых мы везём.
— Куды им! — хвастливо отвечает с баржи старый, «здешний» каторжанин.
Баржа отплывает.
Гремят якорные цепи. С мостика слышны звонки телеграфа. Раздаётся команда.
— Право руля!
— Право руля! — как эхо вторит рулевой.
— Так держать!
— Так держать!
«Ярославль» даёт три прощальных свистка и медленно отплывает от берегов.
Прощай, Корсаковск, такой чистенький, весёлый, «не похожий на каторгу» с первого взгляда, так много горя, страданий и грязи таящий внутри.
«Ярославль» прибавляет ходу.
Берега тонут в туманной дали.
А впереди «настоящая каторга», Александровск, где содержатся все наиболее тяжкие, долгосрочные преступники, Рыковск, Онор, тайга, тундра, рудники…
— Корсаковск, это ещё что! Рай! — говорит один из едущих с нами сахалинских служащих. — Разве Корсаковск каторга? Это ли Сахалин?
Всё, что я вам рассказал, это только прелюдия к «настоящей» каторге.
Примечания
Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
Н. А. Некрасов «Орина, мать солдатская»
Вот вам доказательство, что, несмотря на фотографические карточки, «смены» бывают и до сих пор.
