29/03/24 - 10:35 am


Автор Тема: Герберт Осбери-Банды Чикаго(продолжение -5)  (Прочитано 402 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
– Джек слишком быстро стреляет, – объяснял позже бандит.

Для крупного бандита того времени было в порядке вещей иметь в любовницах хозяйку борделя, которые именовались «заведениями», и демонстрировать наличие собственной проститутки, наряженной в драгоценности и дорогую одежду, как очевидное свидетельство своего богатства и успеха. Любовницей Трассела была Мэри Коссгрифф, которую называли Ирландская Молли и Молли Трассел; она всегда утверждала, что была замужем за вором-симпатягой, но ни разу никому не показала свидетельства о браке. Она приехала в Чикаго в 1854 году из Колумбии и была горничной в «Америкэн-Хаус» несколько лет, пока некоему мужчине не удалось совратить ее. Почти сразу же после этого она попала в бордель, в те дни это было закономерным и неизбежным следствием одного-единственного неверно сделанного шага. В начале 1864 года Трассел сделал ее хозяйкой «заведения» на Четвертой авеню, впоследствии – на Таможенной площади.

Больше двух лет Трассел и его Молли были счастливой и верной парой; он брал ее на ежедневные прогулки в своей карете, появлялся с ней в театре и на скачках, расточал на нее деньги и вел себя как внимательный и щедрый любовник. Но летом 1866 года он стал совладельцем знаменитого рысака Декстера, и с того момента его интерес к Молли стал угасать; гангстер стал проводить больше времени с лошадьми и все меньше и меньше времени уделял любовнице. Как и у большинства женщин ее класса, натура Молли состояла наполовину из детской привязанности, а наполовину – из безрассудной ревности. Она нежно любила своего бандита, но была в бешенстве, что он отверг ее, особенно когда ее друзья начали насмехаться над ней из-за того, что она осталась на вторых ролях, уступив первенство лошадям. Они ссорились жестоко и часто. Кульминация их отношений наступила 4 сентября 1866 года. Трассел пообещал взять ее на открытие осеннего сезона в чикагский Драйвинг-парк, а затем – возглавить званый ужин в ее «заведении», но не исполнил ни одного обещания, и в десять часов вечера Молли направилась в квартал Волосатых Бандитов, чтобы найти Трассела там. Он пил в баре в салуне Сенека Райта на Рэндольф-стрит, когда она вошла, наряженная, как потом написала «Трибюн», «в роскошном муаровом платье с легкой шалью; казалось, что она только что пришла с вечеринки». Но под шалью Молли дрожащей рукой сжимала револьвер, и, когда Трассел сердито приказал ей отправляться домой, она ткнула дулом пистолета ему в бок и спустила курок. Молли выстрелила в него, пока он бежал к выходу, и еще раз – когда он пытался скрыться в конюшне. Третьим выстрелом она его убила и бросилась на тело, крича:

– О, мой Джордж! Мой Джордж! Он мертв!

В декабре 1866 года Молли предстала перед судом, ее обвинили в непреднамеренном убийстве и осудили на год в Джолье, но губернатор Ричард Джей Оглесби успел помиловать ее еще до того, как она попала в тюрьму. Молли вернулась в бордель и была широко известна в квартале красных фонарей еще на протяжении пятнадцати лет. Насколько можно судить по имеющимся данным, она не претендовала на имущество Трассела, которое составляло приблизительно семьдесят пять тысяч долларов; отказ от всех прав на имущество и способствовал ее помилованию. Трассел оставил 31 563,58 доллара наличными и почти столько же в виде долговых расписок игроков, которые так и не были никому никогда предъявлены. Кроме двух игорных домов, ему принадлежало несколько земельных участков, два из которых находились на Стейт-стрит возле Монро-стрит. Его долю Декстера продал его судебный исполнитель за десять тысяч долларов. В личную собственность Трассела, за которую на аукционе было выручено восемь тысяч долларов, входили пять золотых часов, проданных за тысячу четыреста сорок пять долларов, две бриллиантовые булавки стоимостью тысяча семьсот долларов, один револьвер, одноствольный пистолет, пять шляп и двенадцать пар «кашемировых панталон».

Любовницей Кэпа Хаймана была не кто иная, как Добрая Энни Стаффорд, когда-то терроризировавшая Пески, которая позже поднялась и теперь, благодаря щедрости своего любовника, стала хозяйкой блестящего заведения на севере Уэллс-стрит, в доме № 155. Она была дамой в теле, и ее показывали приезжим, как самую толстую мадам во всем городе. Видя, как трагически закончился гражданский брак ее подруги Молли Трассел, Добрая Энни начала вести беседы в пользу надежности и святости брака, но Кэп Хайман только смеялся и трепал ее за все несколько подбородков, напоминая, что он не относится к тем мужчинам, которые вступают в брак. Изменил он свое мнение только 23 сентября 1866 года, когда Добрая Энни, вооружившись длинным кожаным кнутом, ворвалась в его игорный дом на Рэндольф-стрит, 81, стащила его с дивана, на котором он дремал, спустила вниз по лестнице и гнала его по улице, хлеща кнутом по ногам на каждом прыжке. Спустя несколько недель Кэп Хайман и Добрая Энни сочетались браком, на их свадьбе были не только сливки криминального общества, но также и делегации из Сент-Луиса, Цинциннати, Нового Орлеана и Луисвилла.

На празднике в честь этого события Кэп Хайман объявил, что они с невестой сняли «Сансайд» – таверну, находившуюся там, где сейчас угол Норт-Кларк-стрит и Монро-авеню; тогда это был еще пригород, и таверну планировалось использовать в качестве хорошей придорожной гостиницы. На церемонию открытия пускали только приглашенных, и само действо было красочным. В числе почетных гостей был капитан Джек Нельсон и другие джентельмены, включая официальных лиц города и всего округа, высшие слои игорного бизнеса, молодые бизнесмены с криминальными наклонностями и репортеры из всех газет. Женскую часть общества составляли в основном хозяйки борделей, находившиеся с Доброй Энни в дружеских отношениях, и около тридцати проституток из ее собственного заведения. Несколько недель перед открытием мадам Стаффорд усердно обучала своих подопечных этикету, и они внимательно слушали ее инструкции, все, кроме одной молодой рыжей проститутки, которая утверждала, что не только вышла из хорошей семьи, но и прочла много книг, а потому прекрасно знает, как ведут себя настоящие леди. И доказала это на вечеринке: когда ей представляли джентльмена, она смотрела ему прямо в глаза и требовательно произносила: «Кто ваш любимый поэт? Мой – Байрон».

Репортеров из газеты привезли в «Сансайд» в огромных санях, запряженных четверкой, и, когда они прибыли, Кэп Хайман пригласил их к себе в офис, предложил им выпить и произнес небольшую речь:

– Я хотел бы, чтобы вы, газетчики, люди прессы, поняли, что это событие будет в высшей степени великосветским. Все присутствующие дамы вполне добродетельны, а миссис Хайман будет следить за тем, чтобы не случилось ничего непредвиденного.

Фредерик Фрэнсис Кук, который находился там как репортер «Таймс», заявил, что празднование началось с танцев, до крайности откровенных.

«Вас официально объявляли, по столам были разложены приемные карточки, и все остальные формальные признаки великосветского мероприятия были тщательно соблюдены. Потрясающее лицемерие».

Но внешние приличия были отброшены сразу же после того, как журналисты отправились обратно в Чикаго, и гости почувствовали себя свободно и принялись показывать себя уже в присущей каждому манере. К концу вечеринки перед самым рассветом жадно пили шампанское ящик за ящиком, Кэп Хайман стрелял по светильникам, Добрая Энни побила нескольких хозяек борделей за то, что они раздавали свои визитки, а шесть предприимчивых проституток принялись за работу в комнатах наверху. И только рыжеволосая продолжала заунывно спрашивать: «Кто ваш любимый поэт?»

Шикарное открытие «Сансайда» получило огромный общественный резонанс, но как «первоклассная придорожная гостиница» он себя не окупал. Спустя шесть месяцев Кэп Хайман и Добрая Энни бросили предприятие и вернулись в Чикаго, он – к своим аферам, а она – к своим проституткам. Где-то через год у Хаймана произошло резкое снижение как умственного, так и физического здоровья, и в 1876 году он умер безумным в Вест-Сайдском пансионе. Рядом с ним находилась Добрая Энни. После смерти Хаймана она управляла несколько лет борделем на Таможенной площади, но с 1880 года о ней ничего не было слышно.

6
Несколько лет после окончания Гражданской войны один уважаемый, но не очень богатый рабочий по имени Патрик О'Лири жил со своей женой Кэтрин и пятью детьми, – один из которых, Джеймс, прославился позже как Большой Джим О'Лири, богатый и влиятельный игрок, – занимая три задние комнаты каркасного дома на Дековен-стрит, 137, в чикагском Вест-Сайде. Две передние комнаты этого дома занимала семья Патрика Маклафлина, а за домом располагалась двухэтажная лачуга, которую О'Лири использовали как сарай, в котором держали сено, лошадь и телегу, временами – теленка и пять коров, которых миссис О'Лири доила дважды в день, а молоко продавала соседям. Высокий деревянный забор соединял сарай с навесом и другими дворовыми постройками на примыкающей территории, а дорожка к северу от коттеджа О'Лири была забросана старыми ящиками, ненужными вещами и прочим легковоспламеняющимся мусором.

В воскресенье вечером 8 октября 1871 года Деннис Салливан, извозчик, пришел к своим друзьям О'Лири – они были уже в постели. В тот вечер О'Лири легли рано, миссис О'Лири сказала, что это потому, что «она натерла ногу». Салливан и О'Лири поговорили несколько минут о небывалой засухе – с самого июля выпал лишь один дюйм осадков, и весь северо-запад был выжжен и высушен, бушевал огонь в лесах в Мичигане и в Висконсине, и трава в прериях горела в сотне различных мест. Полдевятого Салливан отправился домой и медленно брел по Дековен-стрит по направлению к Джефферсон-стрит. Он остановился посреди квартала, набил трубку и сел на обочину, чтобы не спеша покурить. Но как только извозчик поднял голову, чтобы прикурить, прикрывая спичку ладонью от сильного ветра, как увидел разгорающееся пламя в сарае О'Лири. С криком «Пожар!» Салливан ринулся к сараю, чтобы вытащить теленка, на которого уже перекинулся огонь. Но когда он вернулся обратно, чтобы спасти лошадь и корову, его деревянная нога застряла в щели между двух досок, и он сам едва остался жив.

Это было начало Великого пожара в Чикаго. Через два часа огонь уже бушевал на сотне акров, пожирая сосновые дома, навесы и сараи, как будто это были спички. Причин тому, что пламя так быстро распространилось, было несколько. Но главная из них та, что Чикаго, как писала «Трибюн», «был повсеместно городом сосен, кровельной дранки, фанеры, гипса и шпаклевки»; из шестидесяти тысяч зданий две трети были полностью деревянными с крышами из кровельной дранки, смолы и войлока; все это было высушено зноем и воспламенялось, как фейерверк. Кроме того, в пожарной охране было мало людей и недостаточно оборудования; штат пожарных, менее чем в двести человек, находился в зависимости от семнадцати пожарных машин, восемнадцати других приспособлений и шланга длиной сорок восемь футов. Но по меньшей мере треть общей длины шланга и несколько машин вышли из строя во время предыдущих пожаров, и их так и не починили и не заменили новыми. Более того, сами пожарные были истощены; они совершали по тридцать выездов в неделю, и только за день до этого они боролись с огнем в Вест-Сайде, нанесшим ущерб в 750 тысяч долларов. К тому же, когда наблюдатель с пожарной каланчи на Корт-Хаус заметил пожар на Дековен-стрит, он неправильно установил место и отправил сообщение в отделение пожарной охраны, которое располагалось на расстоянии полутора миль от места возгорания вместо того, которое было совсем рядом. И в завершение картины все время пожара дул, не переставая, ветер с юга-запада, переходящий временами в бурю.


Великий пожар в Чикаго

За полчаса до полуночи огонь пересек реку Чикаго на юге, охватив крыши домов на Адамс– и Франклин-стрит, и перекинулся почти сразу же на конюшни омнибусной компании Фрэнка Пармали, которые оценивались в 80 тысяч долларов. Пятачок Конли и переулок Костей исчезли в пламени и дыму, из горящих притонов высыпали проститутки, сводники и бандиты, присоединяясь к толпе, которая спасалась бегством по мостам и туннелям. Исчезли Игорный Ряд и квартал Волосатых Бандитов, и, поворачивая на восток, пламя охватило деловой район, разрушив много важных фабрик и все крупные магазины, точки оптовой продажи, отели, театры, офисы газет и общественные здания. Только два строения осталось стоять на площади в 460 акров, очерченных на западе, севере и востоке рекой Чикаго и озером Мичиган, а на юге – линией, идущей диагонально от Конгресс-стрит и Мичиган-авеню до Полк– и Велс-стрит. Рано утром в понедельник 9 октября пламя перелетело через главное русло реки Чикаго в северную часть города и «пронеслось по этой территории с населением в семьдесят пять тысяч со скоростью бегущего человека»; выгорело 1450 акров и из 13 800 зданий огонь пощадил только пятьсот. Среди первых восстановлены были водопроводные станции и насосы на Чикаго-авеню и новое здание Чикагского исторического общества на углу Дирборн– и Онтарио-стрит. Вместе с последним сгорели и бесценные и невосстановимые документы, среди которых оригинал Манифеста об освобождении Линкольна.

7
Убегая от надвигающегося пламени, по улицам неслась толпа бездомных озверевших людей. Опаленные и обожженные ужасным жаром, они тащили свои пожитки, детей и инвалидов. Спотыкаясь, падая, за толпой с трудом успевали женщины и дети, все толкались, ругались и кричали с такой силой, что их вопли были слышны, несмотря на ужасный рев огня. «Люди просто сошли с ума, – писала чикагская «Пост». – Несмотря на полицию – по правде говоря, полиция была полностью беспомощна, – люди собирались в большие группы в местах, казавшихся им безопасными, и под тяжестью толпы заборы и высокие тротуары на деревянных сваях обрушивались в грязь вместе с людьми, которые калечились при падении. Беженцы спотыкались о разбитую мебель, падали, и их тут же затаптывали. Охваченные безумной паникой, люди хлынули в разных направлениях по узким улочкам, ругаясь, толкаясь, изо всех сил пытаясь пробиться в безопасное место. Спиртное лилось, как вода, все салуны были взломаны и разграблены. Везде была грязь, дым, огонь, жара, грохот падающих стен, треск огня, шипение воды, гул машин, крики, ветер и рев труб.

Животные просто посходили с ума. Лошади, обезумев от жары и шума и раздраженные падающими на них искрами, громко ржали от страха, храпели, брыкались и кусали друг друга или просто неподвижно стояли, поджав хвост, прижав уши, с безумным взглядом, дрожа как от холода. Собаки бегали туда-сюда с душераздирающим воем. Больших коричневых крыс с их глазами-бусинками пламя выгнало из-под тротуаров, и они бежали вдоль улиц, не разбирая дороги. Стаи голубей, которых в городе было так много, кружили бесцельно и слепо и падали прямо в бушующее пламя».

Из горящих притонов выбрались толпы бандитов, воров и проституток, торопясь собрать самый богатый урожай награбленного, который когда-либо им перепадал. Они выходили на охоту как в одиночку, так и толпами, хватая все, что им нравилось, из повозок и телег, врываясь в салуны, магазины, дома, и набивали свои желудки спиртным, а карманы – деньгами и драгоценностями, надевали дорогую одежду и украшали свои руки кольцами и браслетами. «Они разбивали окна голыми руками, – писала чикагская «Пост». – Не обращая внимания на раны, причиняющие боль, обшаривали окровавленными пальцами кассы, жестоко сражаясь с другими за добычу. Женщины с впалыми глазами и бесстыжими лицами, в грязной одежде, превратившейся в лохмотья, и в стоптанных тапочках, ходили туда-сюда, ругались, дрались, воровали; смеясь, они глядели, как падают красивые и великолепные стены и крыши». Вскоре после полуночи пожар добрался до тюрьмы, и оттуда сбежали триста пятьдесят заключенных. Они сразу же ворвались в ювелирные магазины и все разграбили.

Вильям С. Уолкер, журналист из Чикаго, писал, что уже задолго до рассвета понедельника разбой и грабеж достигли уровня, не имевшего аналога в истории города: «Как только спустилась ночь, воры – и любители и профессионалы – отбросили последнюю острожность и принялись грабить открыто, не боясь никакого наказания. Они врывались в магазины, рылись в сейфах, но если код открыть не удавалось, то они переключались на поиски других ценных вещей, которые было удобнее вынести из магазина, и, ссутулившись под тяжестью ноши, шли дальше в поисках другой наживы. Они обещали долю от добычи кучерам, которые им помогали, подгоняя фургоны к дверям магазинов и терпеливо ожидая, пока их нагружали огромным количеством краденых вещей, словно это были честно приобретаемые товары. Грабили не только магазины. Вламывались и в частные дома, которые находились на пути разрушения, и хватали все, что, по их мнению, представляло какую-либо ценность. Сопротивляться было бесполезно. Негодяи были возбуждены выпитым спиртным и нагло демонстрировали полный набор смертельного оружия. Банды грабителей останавливали женщин, детей, а то и мужчин, когда те несли имущество, представляющее хоть какую-нибудь ценность, и вырывали вещи из рук».

Александр Фрир, политик из Нью-Йорка, который был представителем Босса Твида в нью-йоркском законодательном собрании, наблюдал картину грабежей в деловом районе. Все увиденное он описал в статье для нью-йоркской «Уорлд»: «Я видел всю Дирборн-стрит вплоть до квартала Портленд; повсюду по ней слонялись люди. На Лэйк-стрит народу было еще больше. Здесь впервые я увидел сцены жестокости, от которых у меня в жилах стыла кровь. Перед огромным магазином Шэя мужчина нагружал автомобиль шелком, не обращая внимания на работников магазина. Я видел оборванца на мосту Кларк-стрит, которого убили куском мрамора, брошенным из окна, – на руках его были белые детские перчатки, а карманы его были набиты золотыми запонками. На том же мосту я видел ирландскую женщину, которая вела козу одной рукой, а в другой держала кусок шелка. На Лэйк-стрит было много ценного; толпы воров боролись за места в магазинах и выбрасывали товары своим людям на улице. Я шел к Уэбаш-стрит, и эта оживленная улица тоже была наполнена вещами и людьми всех сортов. Толпа топтала ценные картины, книги, домашних животных, музыкальные инструменты, игрушки, зеркала, постельное белье. Вещи вытаскивали из магазинов и поджигали; толпа врывалась в питейные заведения и визжала, беснуясь в пьяном угаре, размахивая бутылками из-под шампанского и бренди. Жестокость и ужас этой сцены шокировали. Юноша, стоящий на пианино, заявлял, что пожар – друг бедняков. Он предлагал всем выпить спиртного, которое он смог достать; и продолжал вопить, пока другой, такой же пьяный, как и он, не бросил в него бутылку и не сбил с ног. В этом хаосе были сотни детей, они кричали и плакали и не могли найти родителей. Я видел одну маленькую девочку с золотыми распущенными волосами, на которой загорелась одежда. Она бежала мимо меня, громко кричала, и кто-то вылил на нее стакан спиртного, которое вспыхнуло, и девочка занялась пламенем».


Власти были не в силах остановить мародерство, но им удалось справиться с всплеском поджогов, которые, кажется, неизбежно сопровождают любой большой пожар. Поджигатели активно трудились с вечера понедельника, когда пламя разгорелось на открытом месте в Линкольн-парке, до вечера среды, когда город начали патрулировать двести дополнительных полицейских, четыреста человек из регулярной полиции, шесть отрядов милиции из Иллинойса и четыре отряда регулярной армии Соединенных Штатов под общим руководством генерала Фила Шеридана, под управление которого попал Чикаго во время военного положения, продлившегося до 22 октября. Семь человек, участвовавших в поджогах, были убиты, а восьмой был забит до смерти толпой разъяренных жителей Четырнадцатой улицы и Четвертой авеню; тело его лежало на улице двадцать четыре часа, служа предупреждением другим, таким же, как он.

8
Пожар в Чикаго считается самым крупным пожаром XIX века; за двадцать четыре часа он унес жизни двухсот пятидесяти человек Это утверждение основывается на количестве найденных тел, однако считается, что, как минимум, столько же человек сгорело полностью, ведь огонь местами достигал температуры в три тысячи градусов по Фаренгейту. , опустошил территорию размером три с половиной квадратные мили, оставил без крова 98 500 человек и разрушил 17 450 зданий с частным имуществом стоимостью примерно 200 миллионов долларов. Сотни книг, газет, статей в журналах, стихов, докладов и пьес было написано об этой катастрофе; ни одна коллекция стереофотографий не считалась полной без видов Чикаго до и после пожара, и еще в начале XX века лекции с этими слайдами привлекали любопытные толпы. Катастрофа послужила темой для бесчисленного множества церковных служб, и некоторые священники заявляли, что Бог разрушил город в наказание за его грехи; священник Гренвил Муди из Цинциннати был убежден, что это бедствие постигло Чикаго, потому что не был принят закон о закрытии салунов в воскресенье. По его словам, это была «кара небесная городу, который проявил столь глубокую преданность Золотому Тельцу».

Но ничего из сказанного и написанного не прояснило тайну возникновения пожара. Один из вариантов гласит, что миссис О'Лири пошла в сарай, чтобы подоить одну из своих коров, и корова опрокинула керосиновую лампу, – эта история появилась на свет после того, как среди руин нашли разбитую лампу. Но и О'Лири, и его жена заявили в своих письменных показаниях, что ни один член их семьи не входил в сарай после наступления ночи и весь вечер в их доме не было ни одной зажженной лампы. Другая история гласит, что Патрик Маклафлин или его жена пошли в сарай, чтобы взять молока для блюда из устриц; у них была вечеринка, в честь прибытия кузины миссис Маклафлин из Ирландии. Но и те клялись, что никто не покидал комнаты, кроме одного молодого человека, который ходил за пивом. «Клянусь перед Богом, – уверяла миссис Маклафлин, – что никто не ходил ни за каким молоком». Третья версия возникновения пожара гласила, что несколько мальчишек курили трубки и папиросы на сеновале. Позже Большой Джим О'Лири подтвердил эту версию. Но при этом настаивал на том, что не знал ни одного из этих мальчишек и сам не был в их числе.

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика