Скиталец на 5-м ОЛПе держал в изоляторе смертельную голодовку. На этих широтах принято объявлять только исключительно смертельные голодовки. Независимо от того, сухие они или мокрые (с принятием лишь воды или без). Здесь в зонах уже давным давно объявляются ежегодно сотнями смертельные голодовки, но не слышно, чтобы хоть одна из них закончилась смертью.
После резни воров в зоне 13-го ОЛПа следствие установило, что Скит не убивал воров, ему глубоко наплевать на весь этот процесс самоуничтожения. Он даже ни с кем не лаялся никогда – фронтовик (единственно лаялся с теми, кто неуважительно высказывался о его внешности, да и то предельно коротко, чаще всего врезал в циферблат). Что делать, время и ранения, избиения и прочие жизненные неудовольствия сильно навредили его былой красоте. Не известно, потребовала бы Варя от него слов любви, повстречай она теперешнего Скита: шрам от ранения в голову захватил и левую скулу, отчего глаз неестественно скривился, обезобразив лицо. Утверждение, будто шрамы украшают мужчину, скорее всего призвано служить им утешением.
Его уже хотели назначить на этап в воровскую зону, но он узнал, что в зоне управления главврач собрал медицинскую комиссию для выявления педерастов, которых во всех зонах безбрежной тайги завелось видимо-невидимо. Медицинские комиссии, как известно, обладали правом назначать зеку трудовую категорию – последняя в их жизни играет немаловажное значение.
У Скита категория была первая, но он этим вовсе не гордился: считал, что имеет основание на самую что ни на есть никудышную категорию – четвертую, последнюю, освобождавшую от тяжкого труда, дающую право устраиваться в зоне придурком или даже вообще не работать. Он стал требовать, чтобы его перекомиссовали, тем более, что в личном наблюдательном деле – он уверял – документы о его ранениях должны быть. Ему отказали. И тогда он объявил смертельную голодовку… сухую. Семь дней не пил, не ел. Наконец его камеру посетил главврач и другие, велели и ему спустить штаны и нагнуться. Врачи стали смотреть туда, где, бывало, надзиратели высматривали премии, но врачи искали не премии, а хотели удостовериться, честно ли он голодал, и заодно установить, нет ли у него опасной болезни, часто проникающей в человеческий организм по этому каналу.
Заключив, что Скит к педерастии отношения не имеет или разве что активное, они стали выяснять, при чем тут его голова, когда в тайге работают руками… С трудом, но выяснили: на больную голову деревья падают чаще, чем на здоровую. Но не это решило дело, а то, что в его деле действительно обнаружились документы, подтверждающие фронтовые ранения. Не зря Скит добивался их еще в следственной тюрьме.
Месяца два думали врачи, признать ли за Скитальцем право на четвертую категорию. Чтобы отказать, ничего придумать не могли, но четвертую дать не захотели – дали третью, обозначавшую «легкий труд».
Семь дней сухой смертельной голодовки способны довести человека до крайнего истощения, тем более когда и до этого он не обладал излишним весом. Поэтому его поместили в стационар, чтобы он малость отъелся.
После стационара его опять водворили в барак для транзита, на этот раз в тот, в котором содержались воры. Здесь никто анашой не обкуривался. В камере человек пятнадцать мужчин занимались кто чем, главным образом играли в карты. На Скита тут же, конечно, накинулись с расспросами о его происхождении. Услышав, что он родом из Марьиной Рощи, один солидный старый вор, окладистая борода с проседью, предложил ему сесть рядом с собой на краю нижних нар и с большим интересом стал расспрашивать про марьинских воров, кого из них он знал.
– Я и сам из рощинских, – объявил, смеясь, бородач, – ты и меня мог бы вспомнить, землячок. Но ты тогда пацаном был, – поправил он сам себя и представился: – Петро я… Ханадей, слышал небось? А Тарзана ты там знавал? Он-то молодой еще… Эй, Тарзан! Тут москвича к нам кинули, ты его не знаешь случайно, а? – крикнул Ханадей одному из играющих на верхних нарах в карты.
Услышав про Тарзана, Скит растерялся, не зная, как ему держаться. Хотелось узнать про Варю… Он вспомнил, как приходил в этот трухлявый деревянный дом, где Тарзан тогда валялся пьяный, как ушли оттуда – и Варя, и Олечка, и Тося, – как шли к Тосе, как ушла тогда Варя, признавшись ему, что не с одним Тарзаном путалась. Больно было вспоминать.
Тарзан на вопрос Петра Ханадея лишь оглянулся, окинул Скита взглядом, но не узнал, спросил лишь, как звать и где жил в Роще, и вернулся к игре – здесь решались более важные вопросы, разыгрывались почти новые хромовые сапоги. Потом еще, повернув голову к Скиту, спросил:
– Вор?
– Нет, – ответил Скит, после чего интерес Тарзана к нему пропал. Скиталец решил не открывать их «родственных» связей, даже порадовался, что Тарзан его не признал, а про Варю, раз уж судьба их свела, он как-нибудь потом потихоньку расспросит – воры обожают болтать про своих баб… Однако мир тесен, думал он, присматриваясь с любопытством к Тарзану, которого мог рассмотреть только сбоку: заросшее лицо, как, впрочем, у всех, шикарной Тарзановской шевелюры тоже нет – лыс, только могучие плечи да широкая спина наличествовали, но такие были у многих, так что – мужик как мужик. Скит даже не испытывал к нему неприязни, но почувствовал, было бы лучше, если бы их дороги не скрестились.
Здесь, в этой транзитной камере, ждали отправки на зону еще и другие, весьма авторитетные воры: Леша Барнаульский, вор в летах, что-то около сорока, с этаким простецким рабочим лицом, не снимавший клетчатой кепки, надвинутой на глаза, даже во сне; Пух-Перо, вор лет тридцати пяти с усиками, как у Гитлера – Скиталец так и не понял, как он в данных условиях их подстригает – горластый болтун, беспрерывно о чем-то зубоскаливший; Снифт – худой вор с кривыми ногами, кличку Снифт (окно – жарг.) обеспечил ему выбитый глаз, вместо которого его лицо украшал уродливый шрам; Витька-Барин – высокий молодой вор по фамилии Баринов, отсюда и… Барин; Чистодел – один из авторитетнейших воров сорока лет, интеллигентный, ловкий картежник, с ним воры играли с опаской – Чистодел всегда в кураже; Мор – уже немолодой вор, единственный, чей возраст Скит не мог отгадать даже приблизительно. Чувствовалось, в данном обществе этот красивый и одновременно уродливый человек (лицо старого вора, если смотреть слева, выглядело злорадным, жестоким, грубым; справа же смотрелось благородным, даже печальным) пользовался непререкаемым авторитетом, был он молчалив и в то же время будто ироничен в отношении всех и всего, не высокомерен, но и не доступен. Все были кто во что горазд, но вполне прилично прикинуты (одеты – жарг.).
С верхних нар, в углу, где играли, начался галдеж, возник ожесточенный спор по поводу каких-то расценок. А они в зонах трактовались по-разному: ватная телогрейка где-то игралась на тысячу рублей, в другой зоне – за восемьсот или меньше; валенки – за полторы тысячи, портянки – за двести, майка с трусами – за триста или дороже – где как. За тысячу двести игралось «очко», которое по латыни называется анус. И тот, кто его проиграл, естественно, садился на «кожаный нож» (мужской член – жарг.), после чего из, скажем, Митеньки, он становился «Петей-петушком» или, проще, козлом. Это, конечно, если человек садился играть и, проигравшись, «залысил фуфло» (проиграл не существующее – жарг.). Во фраерском мире принято говорить, будто козлами становятся по принуждению (насилуют). Это неверно, все здесь делается «по закону», а насиловать не позволяется даже козла, все равно как непозволительно насиловать проститутку на воле. Другое дело, что могут ошельмовать парнишку в карты, и он обязан будет расплатиться, но все-таки это не насилие: кто не ищет – тот не найдет. А козла… если хочешь его трахнуть, если пылаешь страстью, то плати: или хлеба дай, или какие-нибудь вещи, может, обувь у него прохудилась, то да се… Дело добровольное и рыночное. В этом мире люди продают свое тело не хуже, чем на воле, в сущности, и там, и тут – те же люди, разница лишь в том, что одних посадили, других еще нет.
Вспомнил Скит детство свое, и кладбище, и воров – Оловянного, Хвата, Матюху, Шкета. Конечно, вспомнил Крота и Тарзана, всех, кого встречал в дни юности. Вспомнил и Ханадея, который уже тогда был известным вором и тоже носил бороду, чем удивил Скита. Зачем такая заметная борода вору, размышлял он, не зная, что Ханадей не бывал долго на воле, а в «доме родном» борода не в тягость.
Услыхали в камере, что новичка сам Петро Ханадей знает, и сразу же к нему соответствующее отношение: вот стол, на нем хлеб, сахар – воровской кусок, но ты, фраер, – фронтовик, говоришь? – все равно, ешь, пей чай.
Он был принят. Но все-таки решился рассказать, что по прибытии в Решеты попал к сукам, что хотели за резню воров послать его рикшу тянуть (здесь: отвечать – А.Л.), но сами «бляди» раскололись. После стационара, – он ведь голодал, – попросился к ворам.
Воры выслушали его внимательно, расспрашивали подробности про резню, как было в точности, хотели знать, как Кнура убивали, а кто из воров согнулся… Не знал про все это Скит, ведь он, действительно, там не был. Воры похвалили, что не скрыл о том, что бывал у сук, хотя и нет с него спроса – он мужик. Если правильный мужик, он за дела сук не ответчик. Да, хорошо, что рассказал, а то случайно стало бы известно, всякое могли подумать… Ну, а так – ешь, жри, пей чай, не стесняйся, никого не бойся.
Да что мужику бояться! Воры, суки и прочие – они должны знать, в какую зону им можно, а в какую нет, от этого зависела их честь, у кого она была, или жизнь. Ну, а мужик… Здесь, как у феодалов: рыцари дрались и убивали шпагой, мужика же, если он заслужил, должны были не столько карать, сколько наказывать, и делать это можно было либо плетью, либо палкой. К правильному мужику отношение воров благожелательное, а правильность мужика – это на усмотрение господ. Мужик в современном мировом статусе – тот, во имя и от имени кого утверждаются правительства, объявляются войны или убивают без объявления таковых; все мировые идеологии, вся земная дипломатия якобы защищают его, пекутся о его благополучии – рабочего класса. Чего ему бояться, когда он нужен и ворам, и сукам, и генералам и премьер-министрам? Он всех кормит и, если его не будет, на что нужна в таком случае вся мировая философия? Даже сам Господь Бог станет не нужен, ибо ни скотине, ни зверю покупать индульгенции нет надобности.
Дернули их на этап вечером. Всего восемь человек. Из них только Скит – не вор. А воры с ним шли все, кого уже раньше перечисляли: Ханадей, Мор (его, оказывается, звали Вальдемор, и Скит даже удивлялся: имя Вальдемар он слышал, есть такое, но Вальдемор… что оно значит?), Снифт, Барин, Барнаульский, Чистодел, Пух-Перо и Скит – единственный фраер. Кроме них в вагонзаке никто не ехал. Лаяться не с кем. Высадили где-то: сумрак – не понять где. Конвоя встречного не было, ждали долго, погода мерзкая, глубокая осень – дождь со снегом. Вагонзак – рядом, кукушечному составчику спешить некуда, в этот час здешние «экспрессы» не ходили уже, железка никому не понадобилась. Но зачем же их выгрузили в слякоть, в мокроту? Можно же было и внутри ждать. Теперь сами мерзнут, и зеки тоже. Хотя мусора-то в брезентовках с капюшонами…
Наконец показался конвой, выступил, чавкая сапогами в грязи, из мрака. Встретил их вагонзаковский конвой небольшим матом за то, что пришлось ждать.
– Че тянетесь, как черви говенные?! Тут промозгли аж, юбтвашумать!
Полаялись конвойные, но воры голоса не подавали, хотя согласились с определением конвоиров вагонзака вполне. Но им с пришедшими – их шестеро – в тайге шагать…
Дорога, хоть и протоптана, но скользкая. Шли молча – три солдатика впереди, три, отстав немного, на расстоянии. Между собой воры перебрасывались фразами, мечтали вслух о заварке чифирка. Попробовали выяснить у шагающих впереди, куда их ведут, на какой ОЛП, воры ли в зоне или кто? Но их не удостаивали ответом, сзади лишь рявкнули:
– Прекратить разговорчики!
Наконец впереди показался слабый свет, словно заря. Это горящие лампочки на заборах зоны создавали такое впечатление. Скоро выступили и дома поселка. Еще немного, уже совсем светло стало от освещения, а вот и она, зона, а вот и «вахта», и ворота. Их подвели к вахте, конвой встал в отдалении. Но куда их привели… в такую поздноту? Обычно этапы приводили днем, даже утром рано. Скит уже узнал эту вахту…
– Хлопцы, это 13-я зона: суки здесь, – сообщил он ворам.
В это время со стороны поселка подошел офицер, кажется опер, а может Режим или Спецчасть… Из вахты вышли надзиратели принимать приезжих. Воры вскрикивали:
– В зону не войдем! В зоне – суки!
Офицер начал убеждать, надзиратели уговаривать: в зоне, мол, одни мужики, работяги. Стали угрожать, но воры уселись в грязь и заявили, что и силой их в зону не втащить – не пойдут они сюда. Офицер и надзиратели зашли в вахтенное помещение. Воры сидели на земле. Сверху сыпалось что-то мокрое, дул пронизывающий ветер. В запретке от скуки тявкали собаки.
Более часа просидели воры в грязи, это констатировали охранявшие их конвоиры. Тогда вышел офицер, подозвал к себе старшего конвоира, что-то долго говорил ему, разъяснял. Воры не слышали о чем, единственно уловили конец фразы, сказанный погромче о том, что, дескать, «уже позвонили»… Куда? Кому? Тут старший конвоир крикнул им вполне мирно:
– Вставайте. Пошли дальше. В другое место.
В другое место воры не возражали. Встали. Построились по два и пошагали – впереди три солдата, сзади столько же.
