Поезда со спецвагонами для перевозки зеков (некоторые из них называли себя Люди) ходили нерегулярно, и зеки в каждой пересыльной тюрьме коротали время в малокомфортабельных условиях по многу недель.
В пословице говорится: «Хуже нет, чем ждать да догонять». Но ждать хуже: кто ждет, от того ничего не зависит; кто догоняет, хоть не скучает. Пересыльные тюрьмы к тому же набиты до отказа, когда спят и под нарами и, скажи спасибо, что хоть лежать можешь. Скука страшная и мух до черта! От скуки люди ловили мух и определили норму, сколько каждая человеческая единица должна поймать жужжащих. Трупы представлялись «контрольной комиссии» – лучше, чем бездельничать.
На одной пересылке в камеру затолкали столько народу, что даже мух ловить было невозможно в теснотище. Скиталец и еще несколько человек вынуждены были расположиться под нарами – темновато, но сравнительно свободно.
Когда их впускали в камеру, он оказался в числе последних. В этой системе крайне важно уметь рассчитать, где и как находиться в той или иной ситуации. Когда массу выводят, необходимо быть впереди, чтобы там, куда приведут – вагон ли это, баня ли, столовая – живо ориентироваться на захват более выгодной позиции. Когда же ведут на работу, на территорию объекта, необходимо оказаться в числе последних, в надежде, что всю работу разберут и, глядишь, тебе ничего не достанется.
Итак, нары захватили те, кто ворвался первыми, а Скит полез под нары. Не валяться же в заплеванном проходе, чтобы через тебя шагали к параше! Ночью он проснулся и испытал непреодолимое желание избавиться от гнетущей тяжести в «центральном» органе и, именно тогда, когда он был занят удовлетворением зова природы, думая, что здесь в темноте этого никто не видит, он услышал шепот:
– Зачем же так! Лучше в меня, – в сказанном слышались нотки упрека и сожаления: пропадает зря добро, которое другому надо.
– Ты что! – Скиталец уже различал во мраке худую фигуру в рваном бушлате у стены.
– Белладонна я, – представилась фигура хриплым голосом и поправила подушку, то есть рваную ватную шапку под головой. Скит выполз из-под нар и, стараясь не принюхиваться, до утра нервно шагал по камере, убеждаясь, что под нарами дышать было чище. Утром, когда всех вывели, он получше рассмотрел предлагавшего ему свою нежность в виде тощей задницы: костлявое заросшее лицо с широким носом, большой рот в болячках, гнилые зубы… Радость-то какая!
Пока добрался до станции Решеты, Скиталец насчитал на своем счету около двадцати тысяч мух. Наконец ему дали пинка, и он сошел с поезда. Встречали без цветов, но вполне приветливо:
– Садись!.. Суки!..
Сесть, кроме как на землю, было некуда, но хоть предложили и то ладно. Встречали самоохранники, им доверяли встречать «Столыпин», когда было известно, что людей прибудет мало. Собственно, много привозили в товарных вагонах.
Заботливые, сами себя охраняющие хлопцы, – забавное явление в природе. Столкнувшись с этим впервые, Скиталец не знал, что и думать. Мор потом объяснил, что самоохранники – позорнее, чем самоубийцы. Если человек оказался в тюрьме – плохо, но что может быть сквернее, когда он еще и сам себя там сторожит.
Из прибывших в управление только одного Скита водворили в изолятор. Причину этого он не мог себе объяснить. В изоляторе провел трое суток, ломая голову над тенденцией политики всех от всего бесконечно изолировать.
Возможно, в канцелярии управления попросту не разобрались, в какой барак для прибывших транзитных пассажиров его посадить – к сукам или к честным ворам, к Красным Шапочкам или к Польским ворам, к Беспределу или к этим, которые «Один на льдине»? Разобраться же в этом надо было непременно, потому что миновало мирное житье – в уголовном мире уже шла война, то есть резня.
Итак, вторая мировая война закончилась, у уголовников же началась… Спустя годы, иные литераторы назовут этот период «сучьей войной», или «войной воров». На самом деле называлось это просто: «резня». Все друг друга резали, одна уголовная масть другую.
А стало это возможно оттого, что Гуталинщик (такую кличку воры присвоили Генералиссимусу), будучи в хорошем расположении духа, отменил смертную казнь. Позже мыслители из воров, скорее всего это был именно Мор, пришли к заключению, что этот шаг явился коварным ходом, направленным против воров. Ведь жертвами смертной казни становились главным образом фраера, то есть политические, то есть в общем-то честные люди, если допустить, что таковые существуют или существовали в природе. Они расстреливались, как это наблюдалось ворами, пачками за их партийность, за ум, образованность, за стремление считать себя лучше других – борцами за всеобщее счастье на земле. Естественно, воров это не касалось, они не верили в возможность всеобщего счастья, всемирной справедливости, они скромно держались древних патриархальных традиций, следовательно, не противопоставлялись институту власти.
Таким образом, они не давали повода, чтобы их физически уничтожали. Воры не судились по политическим признакам. Значит – не предатели, не агитаторы чуждых идей. Но конкуренты – это да, конкуренцию в некотором смысле они собою представляли: обирали народ, а это, как считала власть, не являлось их монополией. Теперь же, отменив смертную казнь, Гуталинщик открыл ход резне. Надо же было доказать всему миру, что, во-первых, преступный мир уничтожает сам себя, и, во-вторых, что нет у нас организованной преступности: какая она организованная, если сама себя пожирает! Ведь уже раскололся такой единый прекрасный мир честных воров, уже отпочковались от воров суки, от них – Польские воры, от Польских – Беспредел, от этих – Красные Шапочки и от всех – Один на льдине, дрожащий от страха за свою жизнь без всякого на то основания.
В эти годы среди урок тут и там ходили разговоры о том (в точности никто ничего не знал, невозможно отыскать в стране нормального уркача, прочитавшего хоть страницу из сочинений Ленина), что Лениным якобы написано или сказано где-то, будто бы преступный мир уничтожит сам себя.
В Министерстве промывания мозгов, по-видимому, долго уже ждали, когда же это произойдет. И вот случилось чудо: отменили смертную казнь. Тут же началось долгожданное самоуничтожение преступников.
Мор в этой связи сказал, что диктаторы могут уничтожать народ не одними только расстрелами, а иногда даже, отменив своевременно смертную казнь. Убивать стало фактически разрешено: за это не наказывали. Собственно, наказание за убийство заключалось в сроке 25 лет лагерей – убивай, сколько заблагорассудится, больше не дадут. А двадцать пять лет… Для честного вора это не предмет для разговора, хотя бы потому уже, что по воровскому закону честные воры обязаны воспользоваться любой возможностью совершения побега, исключение делалось только в том случае, если у вора парашный срок.
Кажется, Иван Заграничный разъяснял Варе суть процесса образования сук и мастей: не желающие считаться ни с какими законами личности заершились в воровскую среду, дабы присосаться к воровскому куску, в результате оказались судимы ворами на смерть. Не желая умирать, бесконечно меняли клички и регионы проживания, но рано или поздно разоблачались и были зарезаны.
Как же удавалось их разоблачать? А удавалось это благодаря памяти паханов и системе постоянных расспросов всех встречных, заезжих и проезжих воров. Паханы знали обычно всех мало-мальски достойных воров и сами являлись как бы адресным бюро: кладовые памяти паханов содержали большие числа памятных событий воровской жизни по всей стране. Немного похоже на старых аристократов, которые при встрече, как правило, уточняют, из какого корня пошел род того или другого князя, княгини или барона: «Ах, княгиня такая-то! А-а, из этих, которые по ветви таких-то… Ах, это Петр Сидорович из ярославских дворян, их род получил начало от…» и так далее.
То же и у воров. Спроси у какого-нибудь пахана, в каком году началась Октябрьская революция, он, возможно, и не вспомнит, но приличных воров в Питере, Ташкенте, Ростове, Барнауле перечислит по кличкам, знает, когда они в законе стали, а ежели кто-то ссучился… Конечно же, они знают их приметы – особые и не особые, историю получения клички, манеру передергивать карты при тасовке – ничто не ускользнет от зрительной памяти паханов. И что же тут удивительного: это их жизнь. К тому же и сами воры обожают себя всячески отмечать, например наколками (на каких только местах их не встретишь!). Поэтому проследить траекторию передвижения воров по континенту не так уж и сложно, о решениях же, касающихся их судьбы, становится известно повсюду как на воле, так и в Институте промывания мозгов.
Скиталец однажды сказал Вралю: «Это же прелесть беседовать с любым из этих милых, старых, мудрых «справочников» на пораженных подагрой ногах! Это очаровательнейшие из живых энциклопедий…»
Удравшие от воров суки тоже стали группироваться в свою независимую масть. Им тоже необходимо жить коллективом, ибо коллектив – это сила. Но в Институте промывания мозгов им стало необходимо следить, как бы не очутиться вместе с ворами, иначе известно, что могло случиться.
Суки везде сколачивали свои корпорации, приветствуя в них всякую шваль; в Институте промывания мозгов они требовали изолировать их от воров, так же и воры вынуждены были требовать сугубо изолированных условий содержания. При случайных встречах представителей враждующих корпораций участились случаи мокрых дел.
В тюрьмах для всех мастей выделялись отдельные камеры, во всех управлениях лагерей – отдельные зоны. А мастей все прибавлялось, и всех надо было друг от друга изолировать – у администрации голова шла кругом. Суки, не считавшиеся с законами соцреализма, а также воровскими, издали собственные законы, которые тут же предали – предавшие сук называли себя «Польскими ворами» и создали свои законы, и сразу же многие «поляки» эти свои законы тоже предали – образовался Беспредел, который, в свою очередь, образовал свои законы. Чем не мировое общество в миниатюре? Чем не политика всех государственных образований на планете уже многие тысячи лет? Чем не структура всеобщей эволюции человеческой цивилизации?
Бараки для транзитных зеков отделены от зоны управления забором. Заборы, заборы и еще раз заборы! Население зоны управления состояло в большинстве из людей кавказской национальности – чечены, осетины, особенно много грузин. Они не были уголовниками. Интеллигенты, служащие, работяги, но, на чей-то взгляд, их мозги нуждались в очищении, и здесь, в Решетах, это достигалось на строительстве железнодорожной магистрали под названием «Ангарстрой». На пути прокладки будущей магистрали они еще строили поселки из финских домиков и рыли глубокие колодцы для будущих ударных комсомольских бригад, тоже строителей этой магистрали.
Скиталец не настолько был изолирован, чтобы лишиться возможности общения с окружающим миром, многое о здешней зоне рассказывал лепила (врач – жарг.) – интеллигентный человек с кулинарным образованием, раздававший обитателям ШИЗО калики (таблетки – жарг.). Он же объяснил, что кавказцы доставлены в Решеты из-за отсутствия у них политической сознательности и еще ввиду того, что железнодорожная магистраль должна быть построена на уровне мировых стандартов.
Скит, взобравшись в носках на нары, «бегал» по ним или кружился. Чтоб занять свое тело такой минимальной нагрузкой, ему не хватало движений, надоело сжатое пространство изолятора. Куда-то его доставят? К какой масти? Все они ему осточертели, показалась издевательством судьбы эта их резня после войны. Не знал он, что похожая «резня» в эти годы имела место не только в стране социализма – и на другом полушарии планеты уголовники, мафия, гангстеры воевали, стреляли, уничтожали сами себя. Но у них, конечно, другие законы, другие правила игры, и эти парни там думать не думали, что где-то в мире тоже идет резня воров и сук и прочих, даже знать не хотели, что где-то еще, кроме Штатов, существуют достойные люди.
Наконец за Скитом пришли два надзирателя.
– Фамилия?
– Статья?
– Срок?
– Конец срока?
Как будто не ясно, что срок кончится тогда, когда выпустят. Скит назвал конец срока, определенного ему приговором.
– Масть? – потребовали от него.
– Работяга.
– Значит, мужик, – констатировали надсмотрщики, словно в этом можно было сомневаться.
– Пошли.
Его провели к трем баракам для транзитных зеков. Когда они приблизились к ним, услышали адский грохот, словно все три барака изнутри разбивали в сопровождении диких воплей множества зверских голосов. Создавалось ощущение, что из бараков стараются вырваться полчища чертей. Надзиратели остановились.
– Подождите здесь, схожу посмотрю, – сказал один. Он скоро вернулся и сообщил, что лучше вернуться в изолятор.
– Там воры бушуют.
Означало это, что воры выбивали двери чем попало – парашами, скамьями, вдохновляя себя призывами из цитатника блатного фольклора, внося в него свежие и как можно более трудноподражаемые элементы красноречия.
Скита вернули обратно в изолятор дожидаться, когда воры перестанут бушевать. И что это они? Что их взволновало? Хотя… они могли разбушеваться и от скуки. Скит от скуки (не разбушеваться ли и ему?) опять начал ловить мух, но в соседнюю камеру привели какого-то фрукта, который тоже скандалил будь здоров как! Он орал проклятья в адрес КПСС, мусоров, что они унижают его человеческое достоинство, лишая свободы слова, обещал объявить смертельную голодовку, вытащил зубами из нар гвоздь и, пользуясь каблуком ботинка, прибил к ним свою мошонку. Надзиратели, рыдая от жалости, вытащили гвоздь и освободили мешочек, но смертельную голодовку фрукт грозился держать аж семь дней.
Скоро за Скитом опять пришли и снова повели к транзитным баракам. На этот раз в них царила относительная тишина: кроме обычного нормального мата ничего не было слышно. Скита принял дежуривший в транзитке надзиратель, отомкнул одну из камер, куда Скит и водворился.
Когда за ним захлопнулась дверь, он нашел себя в большом помещении с длинным столом посередине. С двух сторон расположились, как везде в бараках, массивные двухъярусные нары от двери до окон. А на них…
