Самоубийца.
— Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? — кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.
Он любил показать при мне свою строгость и умение «держать арестантов».
— На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянёшь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он… В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниёшь, гадина!
Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.
— Нельзя иначе с этими мерзавцами! — пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. — Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.
Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:
— Самоубивство!
— Как? Что? Где?
— В канцелярии самоубивство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.
Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было:
— В лазарет потащили!
Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.
— Чей револьвер?
— Мой! — с виноватым видом выступил один из надзирателей.
— Под суд тебя, мерзавца, отдать! Под суд! — затопал ногами К. — В последственное тебя сейчас посадить велю!
— Виноват, не доглядел!..
— Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!
— Только на минутку отлучился, а он в каморку зашёл, да и бац.
— Всех под суд упеку, подлецы!
— Записку вот оставил! — доложил один из писарей.
На восьмушке бумаги карандашом было написано:
«Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.
1) Во всём разочарован.
2) Меня не понимают.
3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только её.
4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!
5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.
Бродяга Иванов».
— Мерзавец! — заключил К. — Пишите протокол.
— Жив, может быть, останется! — объявил пришедший доктор. — Пуля не задела сердце. А здорово!
— Не мерзавец? — возмущался К. — А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне ещё будешь револьверы разбрасывать… В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер…
Он принялся диктовать протокол.
Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:
— Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!
Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:
— Знать про мерзавца не хочу!
И беспрестанно повторял:
— Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!
Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:
— Мальчик-то, — говорят, — уж очень хороший.
Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:
— Зайдём!
— А я его не обеспокою?
— Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нём справляетесь. Он спросил: «Неужели?» Ему это было приятно. Зайдём.
Иванов лежал, исхудалый, жёлтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окружёнными чёрной каймой глазами.
Я взял его худую, еле тёплую, маленькую руку.
— Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?
— Благодарю вас! — тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. — Очень благодарю вас, что зашли!..
Я сел около.
— Вы, значит, меня не презираете? — спросил вдруг Иванов.
— Как? За что? Господь с вами!
— А тогда… в канцелярии… смотритель… «Подлец»… «Мерзавец»… «Гад»… Про кобылу говорил… Господи, при постороннем-то!
Иванов заволновался.
— Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.
— Его?
Иванов посмотрел на меня удивлённо и недоверчиво.
— Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.
— Его же? Его? — У Иванова было радостное лицо, на глазах слёзы. — А я ведь… я… я не то думал… я уж думал, что уж, что ж я… Так уж меня… что ж я теперь… самыми последними словами… на кобылу!.. Какой же я человек.
Он заплакал.
— Иванов, перестаньте. Вредно вам! — уговаривали мы с доктором. — Не огорчайтесь пустяками!
— Ведь нет… ничего… это так… это не от горя…
Он плакал и бормотал:
— А я… я… хоть и мало учился… а книжки читал… сам читал… я человек всё-таки образованный.
Бедняга, он и «кремацию» ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный…
И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.
— У мерзавца были? — встретился со мной у лазарета К. — Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!
Оголтелые.
— Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать? — взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.
— Да что случилось?
— Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идём вместе на следствие.
Дорогой он рассказал подробности.
Два поселенца — «половинщики», жившие вместе «для совместного домообзаводства», то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.
Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.
— Хоть бы прятались, канальи! — возмущался смотритель поселений. — А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежит, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.
В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.
Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.
Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.
— Другая голова вот здесь! — пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.
Голова лежала лицом вниз, это был затылок.
В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.
— Ах, подлецы! Ах, подлецы! — качал головой смотритель поселений. — Пишите протокол! Идём на допрос.
В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.
Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.
— Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! — взмолились они.
Смотритель поселений только дико посмотрел на них.
— Как домой??
— Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хочь, а есть. Старались, — теперь разворуют. Дозвольте домой.
— Да вы ополоумели, что ли, черти?
— Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!
— Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!
— Вымажешься!
Через несколько минут их ввели обратно, умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.
— Пиши протокол допроса! — распорядился писарю смотритель поселений.
— Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Всё одно, не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!
— С грабежом убийство?
— С грабежом! — презрительно фыркнул один из поселенцев. — Тоже грабёж! Сорок копеек взяли.
— Сколько при них найдено денег?
— Сорок четыре копейки! — отвечал надзиратель.
— Из-за сорока копеек загубили две души? — всплеснул руками смотритель поселений.
— А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег! Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. «Пусти, переночевать», — просятся. По семитке заплатили. «А на постоялый нам, говорят, не расчёт». Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабёж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Всё немного, а глядишь, на десяток рублей наберётся! Растащат ведь!
— Отвести их пока в одиночку!
— Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тьфу ты! Господи!
Поселенцы, видимо, «озоровали».
— Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!
— На казённый паёк попали? — посмеивались в толпе другие поселенцы.
— А то что ж! С голоду, что ль, на воле пухнуть?! — отвечал один из убийц.
Другой шёл следом за ним и ругался:
— Ну, порядки!
— Ну-с, идём на место совершения преступления.
У избы, где было совершено убийство, стояли сторожа из поселенцев. Но вытащено было, действительно, всё. В избе ни ложки, ни плошки. Всё вычищено.
— Ох, достанется вам! — погрозился на сторожей смотритель поселений.
— Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородие? Помилте, нешто может что у поселенца существовать? Голь, да и только. Опять же, как спервоначалу народ сбежался, сторожей ещё приставлено не было; известно, чужое добро, всяк норовит, что стащить!
Избёнка была маленькая, конечно, без всяких служб, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, как наскоро «для проформы» сколачиваются на Сахалине обязательные «домообзаводства».
Воняло, пол был липкий, сырой, на скамьях были зелёные пятна. Всюду не высохшая ещё кровь.
В углу маленькая печурка, около которой ещё стояла лужа крови. Устье — крохотное.
— Ведь это им до вечера пришлось бы жечь! — сказал начальник поселений, заглядывая в печку.
— Так точно, ваше высокоблагородие, одну руку только обжечь успели. Так обуглилась ещё только! — подтвердил надзиратель. — Беспременно бы весь день жгли.
— Не оголтелость, я вас спрашиваю? Не оголтелость!? — в ужасе взывал смотритель поселений. — Пиши протокол осмотра!
