Часть 6.
Следующее после описываемых событий дежурство Мурата было дневным, и с самого утра я следил за всеми его передвижениями, чтобы где-нибудь оказаться с ним один на один. То он находился в дежурке, где было по обыкновению многолюдно, то передвигался куда-то в сопровождении подчиненных. На ходу подобные разговоры не ведутся. Я это прекрасно понимал, и поэтому, когда он проходил куда-то один, мне оставалось лишь смотреть ему в след. Вечером заступила другая смена, и день прошел с чувством чего-то утраченного впустую. Размышляя о Мурате, я прокручивал в голове варианты предстоящего с ним разговора, и в итоге ни к чему конкретно не приходил.
Я ничего не знал об этом человеке. Он был закрыт для меня, и стало очевидным, что предстоит полагаться на экспромт. Мурат заступил в ночь следующего дня. Зная о том, что в отличие от остальных, он не позволяет себе спать на службе, где-то во втором часу я вышел из своего барака и направился к дежурной части. Зона спала, а я шел мимо безмолвных, двухэтажных зданий и усиленно отгонял одолевающие меня мысли. Я волновался, и осознание этого факта угнетало меня еще больше. "В конце концов я - лидер",-размышлял я по ходу приближения к дежурке. "За мной стоят реальные силы, и каким бы "правильным" не считал себя этот Мурат, он должен понимать это". Я взялся за перила лестницы, и мои мысли сразу остановили свой беспорядочный бег.
Поднявшись на второй этаж, и войдя в помещение, я испытал некоторое удовлетворение от увиденного. За пультом связи сидел, откинувшись в кресле Мурат, и кроме него не наблюдалось вокруг ни одной души. Вся смена дрыхла в соседних кабинетах. Мурат смотрел на меня сквозь щели своих узких глаз. "Зачем пришел?" - спросил он спокойным, ровным тоном. "Поговорить" - сказал я ему в унисон. Он потянулся к бокалу на столе, отпил глоток и опять, откинувшись на спинку, молча уставился на меня. "Четыре дня назад ты поймал на запретке двух моих людей. Зачем было их бить, если потом обоих посадили на сутки? Двух наказаний не бывает", - я старался говорить спокойно и кратко. "У вас не бывает?" - спросил он, не меняя положения тела, и продолжая сверлить меня взглядом. Узкие от природы щели век скрывали от меня его глаза, и это вызывало непривычное чувство, будто он видит меня, а я его нет. "Вас, нас,- какая разница", - тон моего голоса начал становится жестким. "Большая разница", - парировал Мурат. "Ты - это ты. А я - это я", - закончил он спокойно, и как будто устало. Я окинул его взглядом сверху вниз, и мой взор остановится на его скрещенных под столом ногах. Они были обуты в хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Я смотрел на эти сапоги, и вдруг представил, как их подошвы разбивали лица и ломали ребра дорогих мне пацанов.
Злость быстро поднималась от груди к голове, и я наконец забыл о необходимости скрывать свои чувства. "Послушай, Мурат", - мой голос дрожал от возбуждения, "я не позволю тебе проливать кровь людей, что бы ты о себе не думал". Ни один мускул на его лице не шевелился. "Ты вздумал мне угрожать?" - спросил он. "Я хочу тебя уважать!" - скороговоркой произнес я заученную для таких вопросов фразу. Теперь уголки его губ растянулись в гримасе. "Все сказал?" - спросил он с явной долей ехидства, и поняв, что разговор продолжать не имеет смысла, я развернулся и пошел к выходу. Возвращаясь обратной дорогой, я был погружен в себя настолько, что прошел мимо собственного барака. Неприятные чувства заполнили меня всего, не оставив места холодному рассудку. Я снова и снова, будто мазохист, вытаскивал из памяти картину нашего разговора, и каждый раз ненавидел себя еще сильнее. "Ну зачем я пошел туда, если не смог закончить разговор... почему позволил себе вскипеть... надо было мягко и терпеливо расшатать его, пока в итоге он сам не начал бы нервничать... наконец, что хорошего я расскажу своим пацанам, которые сейчас наверняка корчатся от боли на нарах..." Будучи загружен подобными мыслями, я ворочался всю ночь, пока под утро, наконец, не уснул.
Летнее солнце следующего дня заметно притупило вчерашние переживания. Сердце остыло, а мозг включился в обычный режим работы сложений и вычислений. "Посмотрим", - думал я теперь. "В конце концов, не идиот же этот Мурат. Лицо своё сохранил, надо отдать этому должное, но ведь выводы то в любом случае сделал". Рассуждая так, я вспомнил свои вчерашние переживания в стиле "садо-мазо", и мне стало весело. "Что это я так распалился ночью. Надо беречь себя в будущем от таких ущербных настроений". Вокруг меня привычным образом двигались массы и масти. Все говорило о том, что мое слово для них - Закон. Жизнь продолжалась!
Часть 7.
Спустя несколько дней после описанных событий, я получил маляву из изолятора. Ребята обычно сообщали чего и сколько получили в результате "десанта", и вкратце курсовали о скудных подвальных новостях. Текст же этой был совершенно другим, и по мере чтения, я словно бык наливался кровью. Камера, в которую посылаются "кишки", называется "котловой". Своего рода котел, куда поступает, и откуда затем распределяется общаковый груз. Там сидят самые ответственные и серьезные арестанты, и случайным лицам попасть туда невозможно. Эта камера оборудована специальными тайниками для хранения общака. Войдя в нее, посторонний человек увидит одни только доски на полу, и голые стены. Если ему сказать, что здесь в настоящее время находится не один десяток килограмм разного груза, как то чая, сигарет, продуктов питания, а так же различного необходимого для маскировки строительного инвентаря, краски, цемента и всякого рода железа, он не поверит. А если попытается заглянуть под пол, то обнаружит доски плотно заколоченными. Одним словом Общак - дело крайне серьезное. Халатность недопустима, и может стоить виновному очень и очень дорого.
Так вот, в маляве пишется о том, что утром пришел Мурат с помощниками, и заставил всех выйти из камеры. Обычно во время обысков все выходят в коридор, но один человек обязательно остается внутри. На этот раз, Мурат вывел всех не в коридор, а посадил в другую пустующую камеру. Последний, оставшийся по обыкновению, не захотел выходить, и Мурат несколько раз ударив его, грубо вытащил наружу. После этого, в камере подняли полы, ломами вскрыли все ямы и вытащили буквально все. Вызвали сварщиков, и заставили наварить дополнительные прутья на жалюзи окна. Залили пол цементом, перемешанным со стеклом, и забили накрепко половые доски.
В общем, давление у меня было как в огнетушителе, однако на этот раз, я ни минуты не сомневался, и четко знал, что буду сейчас делать. Тут же, не дожидаясь конца рабочего дня, я отправился на промзону, вошел к Татарину в кабинет и с ходу сказал, что мне надо срочно позвонить Игорю. Он сидел за столом склонившись над бумагами, и молча показал на телефон. Я поднял трубку, и добавил, что мне надо поговорить с Игорем без свидетелей. Татарин, видимо не ожидая такой наглости, приподнял на лоб очки, и посмотрел на меня с некоторым удивлением. Я тоже глядел на него в упор и молча ждал. Наверное весь мой вид выражал огромное напряжение, и Татарин захлопнув папку, медленно поднялся, закурил сигарету, повернулся к двери и буркнув: "у тебя две минуты", - вышел в коридор. Поток моих слов был столь стремителен, что я уложился в одну минуту. Внутреннее напряжение спало сразу, как я положил трубку.
В барак пришел уже ровным и спокойным как обычно. Никто не собирался опускать руки. В подвале работа продолжалась на прежнем уровне. Копались ямы, ломались стальные прутья. Временно "котловой" сделали соседнюю камеру, куда частично переместился контингент из прежней. "Десант" побежал этой же ночью, а бывшие с Муратом на шмоне прапора, оправдывались и материли своего начальника. Их можно понять. В их мире приказы не обсуждаются. Все последующие дни не было никаких поворотов в уже установившемся порядке. Рюкзаки летели с вышки, больные и страдающие в подвале зеки были сыты. Жизнь лагеря шла своим чередом. Отчитываясь как-то ночью перед Игорем о принятом накануне грузе очередного общака, я вспомнил о Мурате, и вслух отметил, что не наблюдаю его в зоне уже несколько дней. Игорь на том конце провода рассмеялся, и сказал, что с ним виделись его ребята, и поговорили предметно. Это было хорошей новостью. Все-таки, не по возрасту "конкретным" парнем был этот Игорь.
Часть 8.
Мурат не вышел на работу ни в следующую смену, ни в последующую. В городе его тоже никто не видел. В зоне знали только то, что он находится на больничном, и не более того. Позднее, кто-то из прапоров встретил в городе Рыжего, и тот обмолвился, будто Мурат нарвался на молодых отморозков с битами, и теперь лежит дома со сломанной рукой. Никто не связывал "болезнь" Мурата с нашим конфликтом. Знали об этом лишь близкие мне люди, включая избитых им ранее пацанов. Всезнающий оперативный аппарат тоже не обнаруживал своей осведомленности по этому поводу. Может знали, а может и нет.
У оперов тоже было непростое время, и лежали свои скелеты в шкафу. Накануне один предприимчивый оперативник пообещал всем сотрудникам помощь в покупке дефицитного на тот момент сахара по смешным ценам. Коллеги, а их несколько сотен, собрали приличную сумму. Кто на мешок, а кто на десять. Опер взял эти деньги, и пропал на неопределенное время. Его ругали на чем свет стоит до тех пор, пока однажды он не подъехал к штабу на собственном Мерседесе, в костюме и при галстуке. Извинившись, он рассказал историю про то, как его кинули плохие люди, и он вынужден был занять деньги для расчета с коллегами. Тут же вернул все долги, уволился со службы и навсегда исчез в неизвестном направлении. Все были несказанно довольны. Ведь мог и не вернуть. Рассказываю это для того, чтобы читатель не сравнивал описываемое время с настоящим, и напрасно не задавался вопросом, типа: "А как же милиция?"
Со знаковыми фигурами этого повествования я встречался позднее на свободе, и знаю случай, когда при выезде на очередную "стрелку", в силу нехватки стволов, у начальника городской милиции был позаимствован табельный пистолет. Поверьте, я знаю, о чем пишу. В те времена так стремительно рождались новые поколения, что разница в возрасте могла быть несоизмеримо меньше разницы во взглядах и нравах. Я был не намного старше того же Игоря, но поколение щипачей-домушников, к которому я относился, уже не являло собой вершину преступного мира. Чем больше денег ты украл или отнял, тем сильнее твои амбиции, связи, и, соответственно, красивее образ жизни. Много ли можно украсть из кармана? В стране появилась реальная, грубая сила, которая подчиняла себе все слои населения. К ней можно было относится как угодно, но не считаться с ней было невозможно. Вот с этой реальной силой пришлось столкнуться и Мурату. Таковы были правила...
Впервые, после его выхода с больничного мы встретились в зоне примерно через месяц. Его левая рука была заправлена в карман галифе, и это сразу бросалось в глаза знающему человеку. Лицо выглядело осунувшимся и бледным. Было ясно, что весь месяц он не выходил на воздух. Однако, на этом все внешние изменения заканчивались. Он имел тот же нелюдимый и суровый вид, походку вразвалку, и от него по-прежнему исходило чувство собственного достоинства, присущее сильным, волевым людям. Я стоял на проверке, когда, обходя строй, Мурат считал нас, и впивался глазами в его лицо, с нескрываемым любопытством пытаясь поймать его взгляд. Это было скорее даже вызывающее любопытство. Мурат прошел мимо, так и не удостоив меня своим вниманием, и все-таки каким-то внутренним чутьем я понимал, что он думает обо мне. Наконец, я начинал видеть его, и понимание приходило само: Мурат сломлен... Так оно и выглядело в будущем.
Появляясь в изоляторе, Мурат обходил стороной "котловую" камеру. Там, где ему по службе приходилось появляться, его не узнавали. Он был максимально пассивен, и избегал малейших конфликтных ситуаций. Вначале никто не собирался расслабляться, и все ждали, что вот-вот Мурат явится в своем прежнем облике. Но проходили дни и месяцы, и его просто перестали узнавать. Лето сменилось осенью, и как-то раз я зашел на склад к Жиду по какому-то поводу. Писарь его, завидев меня, выскользнул из-за стола и направился "покурить" на улицу. Я что-то говорил Жиду, стоя у окна, и сквозь щель занавески машинально смотрел на довольно скучный ландшафт производственной зоны. Мимо склада туда-сюда шныряли зеки и мастера, а писарь сидел на корточках у входа и курил. И тут я увидел Мурата. Он неспешно, вразвалку шел по направлению к складу. Фуражка в правой руке, короткий ежик черных, будто смола, волос, портупея, галифе и хромовые сапоги. "Мурат случайно не к тебе идет?" - спросил я Жида. "Вполне возможно", - сказал тот, и отчего-то занервничал, беспорядочно выдвигая и задвигая ящики стола. Я наблюдал как Мурат, поравнявшись с писарем, что-то ему сказал. Писарь ответил, и Мурат вдруг резко повернулся на каблуках, и той же неизменной походкой, размахивая фуражкой, двинулся в обратном направлении. Зашел писарь. "Где Мурат?" - спросил его Жид. " Ушел. Спросил дома ли ты, я сказал, что дома." Теперь уже я повернулся от окна к писарю: "Что еще ты ему сказал?" Писарь опустил глаза и ответил мне то, что я уже понял раньше: "Сказал что ты здесь".
Я молча направился к выходу. Всю дорогу я ловил себя на мысли, что мой рассудок чего-то не может охватить. Вроде бы все просто, Мурат не хочет встречаться со мной в силу известных нам обоим причин. К тому же у него могло быть к Жиду какое-то своё дело, и он не хотел светиться. Я думал так, и все больше запутывался. В конце концов, это было не так уж важно, если бы не один маленький нюанс: я отлично понимал, что Мурат НЕ БОИТСЯ меня. Не знаю почему, но чем больше я думал об этом гордом человеке, тем больше я проникался к нему уважением. Это было какое то сильное чувство, намного сильнее ненависти и злобы, поскольку его сила сохранялась и в последующие дни. Я не мог избавиться от этих чувств и мыслей, и в конечном итоге пришел к тому, что начал испытывать вину за нанесенные Мурату страдания. Это было моим личным переживанием, которым я не мог делиться даже с близкими людьми. Прошло еще некоторое время, и я уже нисколько не сомневался в необходимости сделать первый шаг для разговора с ним. Нужно было только подгадать время и место.
