— Да что с ним такое?
— Э-х!.. Играть начал! — отвечает степенный каторжанин или поселенец.
И он говорит это «играть начал» таким безнадёжным тоном, каким в простонародье говорят: «запил!». Пропал, мол, человек.
Игра в каторге, — это уж не игра, — это запой, — это болезнь. Игра меняет весь строй, весь быт тюрьмы, вверх ногами перевёртывает все отношения. Делает их чудовищными. Благодаря игре, тяжкие преступники освобождаются от наказания, к которому приговорил их суд. Благодаря игре, люди меняются именами и несут наказания за преступления, которых не совершали. Вы выдумываете, совершенствуете системы наказания, мечтаете (только мечтаете) об исправлении преступников, — а там, в тюрьме, все ваши системы, планы, надежды, мечты, — всё это перевёртывается вверх ногами, благодаря свирепствующей в каторге эпидемии картёжной игры. Именно эпидемии, потому что о картёжной игре на каторге только и можно говорить, как о повальной болезни. В сущности, старую формулу «приговаривается к каторжным работам без срока» можно смело заменить формулой: «приговаривается к бессрочной картёжной игре».
— Бардадым (король)!
— Шеперка (шестёрка)!
— Солдат (валет)!
— Старик Блинов (туз)!
— Заморская фигура (двойка)!
— Братское окошко (четвёрка)!
— Мамка! Барыня! Шелихвостка (дама)!
— Помирил (на-пе)!
— Два с боку! Поле! Фигура! Транспорт с кушем! По кушу очко! Ата́нде! Нет ата́нде!
Только и слышится в камере в обеденный час, вечером, когда арестанты вернулись с работ, ночью, рано утром перед раскомандировкой. Игра, в сущности, продолжается непрерывно: когда не играют, говорят, думают только об игре.
У меня был один знакомый каторжанин в Александровской тюрьме, которому я давал деньги на игру. Он не давал мне покоя. Удирал от обеда, с работ, забегал с чёрного крыльца, караулил на улице:
— Барин, приходите! Нынче будет здоровая игра!
На работах он только и делал, что глядел на дорогу:
— Не едет ли мой барин?
Соседи его по нарам со смехом говорили, что он и во сне только и кричит:
— Бардадым!.. Шеперка!.. Полтина мазу!..
Он играл, проигрывал, жил как в угаре, таял и горел, — этот человек с лихорадочным огнём в глазах. На что не был бы он способен, чтоб достать денег на игру.
Это — болезнь. Я уже рассказывал о жигане, умиравшем от истощения, от скоротечной чахотки в Корсаковском лазарете. Он проигрывал всё, — дачку хлеба. Целыми месяцами сидел на одной «баланде», которую и сахалинские свиньи едят неохотно, когда им дают. В лазарете начал проигрывать лекарства. Его потухшие, безжизненные глаза умирающего от истощения человека вспыхивают жизнью, огнём, блещут только тогда, когда он говорит об игре.
В одной из тюрем я, по просьбе арестантов, рассказывал им об игре в Монте-Карло. Старался рассказывать как можно картиннее, наблюдая, какое впечатление это производит на них.
— Ну… ну… — раздался хриплый голос, когда я остановился на самом интересном месте.
Этот хриплый голос человека, которого словно душат, принадлежал арестанту, который был болен и лежал на нарах. Теперь он поднялся на локте. На него страшно было смотреть. Лицо потемнело, налилось кровью, широко раскрытые, горящие глаза:
— Ну… ну…
Словно он сам вёл игру, и вот-вот решалась его судьба. Каждый раз слова: «номер был дан» или «бито!» — вызывали то радостные, то полные досады возгласы:
— Э-эх, чёрт!
Они участвовали в игре всем сердцем, всей душой. Я задевал их самую чувствительную струнку. Они слышать не могут об игре. Это — их болезнь.
Почему это?
Во-первых, хоть и плохие, они всё-таки дети своей страны. И если вся Русь от восьми вечера до восьми утра играет в карты, а от восьми утра до восьми вечера думает о картах, — что ж удивительного, что в маленьком уголке, на Сахалине, делается то же, что и везде. Во-вторых, на игру позывает тюремная скука. В-третьих, существует какая-то таинственная связь между преступлением и страстью к картёжной игре. В тюрьмах всего мира страшно развита страсть к картам. Может быть, как нечто отвлекающее от обуревающих мыслей, арестанты любят карточную игру, и обычное времяпрепровождение приговорённого к смертной казни в парижской Grande Roquette[1], — это игра в карты с «mouton»’ом[2], — арестантом, которого осуждённому дают для развлечения. Далее человеку, попавшему на Сахалин, не на что надеяться, кроме случая. «Выйдет случай, — удачно сбегу». Это создало, как я уже говорил, веру в «фарт», в счастливый случай, целый культ «фарта». И картёжная игра, — это только жертвоприношение богу — «фарту»: где ж, как не в картах, случай играет самую большую роль. Затем арестанту заработать негде. Выиграть — единственная надежда немножко скрасить своё положение: купить сахару, поправить одежонку, нанять за себя на работы. И, наконец, этой всепоглощающей игре, этому азарту, в который человек уходит с головой, отдаётся как пьянству, как средству забыться, уйти от тяжких дум о родине, о воле, о прошлом, — этим стараются заглушить мученья совести. По крайней мере, наиболее тяжкие преступники обыкновенно и наиболее страстные игроки.
Этим я объясняю и страсть моего «приятеля» из Александровской тюрьмы. Он пришёл за убийство жены, которую очень любил.
— Не любил бы, не убил бы! — сказал он мне раз таким тоном, что если бы какой-нибудь Отелло в последнем акте таким тоном сказал об убийстве Дездемоны, у зрителей душа перевернулась бы от ужаса и жалости.
И мне всегда думалось при взгляде на него:
— Вот человек, который в азарте сжигает свои воспоминания.
Много нравственных мук стараются потопить в этой карточной игре!
Как бы то ни было, она губит и каторгу и поселенье. Заразившись, каторжане так и говорят: «заразился» картами, словно о болезни; заразившись карточной игрой в тюрьме, арестант уносит её и на поселение. Это мешает ему поправиться, стать на ноги. Он проигрывает последнее, что у него есть, крадёт, убивает, продаёт дочерей, сожительницу, жену, если она последовала за ним в ссылку.
На Сахалине редко бывают вольные люди, но если такой появляется, его осаждают толпы нищенствующих поселенцев:
— Третий день не емши.
Вы дали двугривенный, и он спешит в закусочную, которыми обстроена вся Базарная площадь в Александровском. Вы думаете, купить хлеба? Нет, играть. Каждая закусочная в то же время игорный притон; в задней комнате «мечут», и умирающий от голода бедняк надеется выиграть и тогда уж «поесть как следует в своё полное удовольствие». Страсть к игре пересиливает даже чувство голода — сильнейшее из человеческих чувств.
Обычная просьба, с которой, как за милостыней,[3] обращаются на Сахалине поселенцы:
— Барин, ваше высокоблагородие! Дайте записочку!
То есть, напишите в лавку колонизационного фонда: «Отпустить для меня бутылку водки. Такой-то».
— А что, выпить хочется?
— Смерть!
Но у него даже денег нет, чтобы купить по этой записке бутылку водки. Можете быть спокойны. Он отправится и поставит «записку» на карту, потому что эти записки, как я уже упоминал, ходят между поселенцами как деньги, ценятся обыкновенно в пятьдесят копеек и принимаются как ставка на карту.
Есть даже целые селения, занимающиеся исключительно картёжной игрой. Таково, например, селение Аркво, расположенное в долине реки того же имени, по дороге от поста Александровского к рудникам.
— А, господам арковским мещанам почтение! — приветствуют арковского поселенца в посту.
«Арковские мещане» земледелием занимаются так, «через пень в колоду», только «балуются по этой части»; их главный источник дохода — карты.
В дни, когда в Мгачских рудниках происходит «дачка» вольнонаёмным рабочим-поселенцам, вы не найдёте в Аркве ни одного взрослого поселенца. Остались дети, старики да старухи. А «арковские мещане» с жёнами и сожительницами, захватив самовары и карты, пошли к Мгачи.
Поставили самовары, обрядили жён и сожительниц в фартуки и новые платки и засели на дороге прельщать, угощать и обыгрывать мгачских чернорабочих, отправляющихся за покупками в пост.
Еду раз во Владимирский каторжный рудник и по дороге обгоняю толпу «арковских мещан».
Бабы разряжены, как может «разрядиться» нищая; мужики оживлённо болтают, несут самовары.
— Путь добрый. Куда?
— К Ямам (владимирский рудник) подаёмся.
— Что так?
— Японец (японский пароход) пришёл. Грузят. Сказывают, дачка была, чтоб поскореича!
«Арковские мещане» шли отыгрывать у каторжан те жалкие гроши, которые тем[4] выдаются с выработанного и проданного угля.
Около поста Александровского есть знаменитое в своём роде «Орлово поле», может быть, так и названное от игры в орлянку. Колоссальный игорный притон под открытым небом.
Что вы поделаете с человеком, развращённым тюрьмой, «заразившимся» там страстью к картам? И как часто приходится слышать от жены, добровольно пошедшей за мужем, жены-героини, жены-мученицы, на вопрос:
— Как живёте?
Безнадёжное:
— Какая уж жизнь! Нешто с таким подлецом жизнь! Всё дома голо, всё дочиста проиграно. Дети голодом мрут, меня «на фарт» посылает. Всё для игры. Подлец, одно слово. Хам!
— Зачем же за таким шла?
— Да нешто он такой был? Нешто за таким шла? Шла за путным. Это уж он в тюрьме заразился, прах его расшиби! Было бы знато, нешто стала бы себя губить.
И это общая «песнь Сахалина».
Каторга, «заражающая» игрой, на пароходе играет самодельными картами. Если читатели припомнят, я описывал эти карты, среди которых в «хороших колодах» черви и бубны печатаются кровью. На Сахалине самодельными картами не занимаются. Здесь свободно покупают в лавках настоящие. Покупают или сами или через прислугу господ служащих. Во всяком «майдане» карт всегда сколько угодно.[5]
Старое поселение.
Кто стал бы исследовать причины многочисленных преступлений на Сахалине, тот убедился бы, что среди тысяч причин, вызывающих эти преступления, чаще всего является картёжная игра, эта болезнь тюрьмы, эта эпидемия каторги, ломающая всю жизнь этих несчастных людей.
Примечания
фр.
фр.
Выделенный текст отсутствует в издании 1903 года, но присутствует в издании 1905 года.
В издании 1903 года: им
Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
