Тобольский тюремный замок (Тобольский централ) – бывшая каторжно-пересыльная тюрьма, а ныне - музей, находящийся недалеко от Тобольского кремля.
История
Проект тюремного замка, составленный архитектором Вейгелем, был утверждён в 1838 году. Замок предполагалось произвести в 4 года, начиная с 1841 г. Распланирование места для строительства тюрьмы было поручено губернскому архитектору Суворову. Этим местом стала территория в нагорной части города на Троицком мысу, у его северо-западной кромки. При смене стен Тобольского кремля в 1782 г. и разборки ветхой Троицкой церкви в 1791 г. образовалась значительная свободная площадка. После перемещения Вейгеля в Пермь работами продолжали руководить несколько архитекторов, окончание строительство принадлежало титулярному советнику Черненко. С 1846 по 1849 год строительство Тюремного комплекса в основном было закончено, но при приёме комиссия сочла слишком высокими помещения боковых одноэтажных флигелей, и они были понижены. Эти и другие переделки, а также достройка церкви задержали открытие тюрьмы до 1855 года. Основные задачи которые были возложены на Тюремный замок: содержание арестантов в крепости, отправка их на каторжные работы и поселение.
В тюремном замке содержались ссыльные и пересыльные, заключённые на сроки по судебным приговорам, срочные и бессрочные. При размещении арестантов в тюрьму соблюдалось требование закона о подразделении по полам, возрастам и категориям преступлений. Арестанты тюремного замка привлекались к хозяйственным тюремным работам: приготовлению пищи, подвозке воды, заготовке дров, содержанию в чистоте тюрьмы, уходу за больными, починке одежды, стирке и т. д. В июле 1907 и октябре 1918 года в Тюремном замке происходят два больших бунта, которые были подавлены с большой жестокостью. В Советское время тюрьма также используется по своему назначению. В 20 - 30-х годах Тобольску наряду с городами Соликамском и Надеждинском отводилась роль пересыльных пунктов для ссыльных заключённых. С 1937 по 1938 года в Тобольске было расстреляно 2500 человек. В 1941 году из Москвы в Тобольск были эвакуированы заключённые из Бутырской и Липецкой тюрем. Это была одна из самых серьёзных тюрем, режим заключения в которых был строже, чем в колонии. В 1989 году тюрьма была упразднена.
Основные постройки
Комплекс Тюремного замка состоит из пяти зданий:
Административное здание (штаб) с арочными проёмами для ворот.
Смотровой корпус находящийся в центре замка, в котором позднее была размещена тюремная больница. В этом же корпусе располагались: сапожная мастерская, складские помещения, аптека и карцеры для нарушителей режима.
Корпус №3 находится справа от смотрового корпуса, первоначально выстроенный для заключённых, следующих по этапу дальше на восток.
Корпус №1 с тюремной церковью Александра Невского служил для содержания рецидивистов. В 1882 году корпус был разделен на две части: арестантское и каторжное отделение. После революции в корпусе также содержались особо опасные преступники.
В корпусе №2 до революции размещались политические заключённые, там же находилось и женское отделение. В советское время в корпусе содержались подследственные и малолетние преступники. Корпуса построены по коридорной системе, по боковым сторонам от которого находились камеры - одно-, четырёх- и восьмиместные. В самых сырых полуподвальных помещениях находились карцера для провинившихся заключённых.
Знаменитые арестанты
Через тюремный замок прошли такие известные люди как:
Михаил Михайлов
Владимир Короленко
Николай Чернышевский
Федор Достоевский
............................
Вход в тюрьму.
ТОБОЛЬСКАЯ СПЕЦТЮРЬМА
По разнарядке мне выпала спецтюрьма, находившаяся в городе Тобольске Тюменской области, куда я прибыл в феврале 1980 года. Тюремный режим – это самый строгий режим в системе исправительно-трудовых учреждений. А тобольская крытая тюрьма, как принято называть спецтюрьмы, занимала в этом отношении особое место.
Произвол со стороны тюремного начальства и надзирателей – не самое страшное, к этому привыкли. Наиболее опасным явлением в крытых тюрьмах являлись пресс-камеры, или, как их еще называли, пресс-хаты, в которых тюремное начальство расправлялось с неугодными заключенными руками других заключенных. И тобольская спецтюрьма по применению подобных методов считалась в тот момент, когда я туда попал, общепризнанным лидером.
Все, кому пришлось пройти через тобольский ад, выезжали оттуда или морально сломленными, или, наоборот, духовно закаленными. Это была серьезная школа на выживание в экстремальных условиях, и далеко не все выдерживали выпадавшие на их долю испытания. В этой тюрьме я пробыл в общей сложности (за два раза) около пяти лет.
Человеческая жизнь там ничего не стоила. Любой надзиратель мог за одно неосторожное слово повлиять на судьбу заключенного, посадив в пресс-камеру, где могли изуродовать, надругаться или убить, после чего свалить все на сердечный приступ. Тюрьма списывала все, и добиться справедливости там было невозможно. В управлении мест заключения Тюменской области знали о том, что происходит в тобольской спецтюрьме, но закрывали на это глаза.
Пресс-камеры образовывались и комплектовались из числа обозленных, физически сильных, но морально сломленных заключенных. Как правило, до прихода в спецтюрьму многие из них пользовались в зонах авторитетом, но здесь им не повезло. В связи с этим они были обижены на весь мир и представляли большую опасность.
Никто не знал здесь, что будет с ним завтра, все жили, по сути, одним днем. В любой момент могли закинуть в такую камеру, где могли избить и сделать что угодно. А чтобы лишить возможности защититься, сажали перед этим в карцер, раздевали догола и проверяли на наличие колющих и режущих предметов, после чего помещали туда, куда хотели, и сопротивляться было бесполезно.
Допускался произвол и в других отношениях. К примеру, баланду в тюрьме раздавали крытники из масти обиженных. Они сгружали всю гущу в камеры, где сидели обиженные, а затем в полупустые баки добавляли кипяток и кормили, по сути, водой те камеры, в которых сидели заключенные еще не сломленные. Все это делалось с подачи начальства, поэтому возмущаться было бесполезно и опасно.
В спецтюрьмах, где люди почти постоянно сталкиваются с террором, насилием, интригами, провокациями и предательством, очень сильно развито «самоедство». Основная масса заключенных живет по принципу: «ты умри сегодня, а я лучше завтра». И не дай Бог оступиться и допустить слабину – заклюют.
В результате «плохих» камер, где сидели обиженные крытники, было в то время, когда я туда попал, не меньше, чем «хороших». Помимо прочего в каждом корпусе имелись пресс-камеры, выделявшиеся особой жестокостью. Они являлись страшным орудием в руках тюремного начальства в борьбе с неугодными заключенными. Тех, кто сидел в этих камерах, называли «прессовщиками» или «лохмачами».
За каждым корпусом был закреплен отдельный оперативный работник (опер), который распределял заключенных по камерам, и следил за обстановкой во вверенном ему корпусе. А над ним стоял старший опер, принимавший окончательные решения.
Людей с этапа, заподозренных в том, что они привезли в тюрьму деньги или иные ценности, кидали «под разгрузку» в одну из пресс-камер, где их избивали и грабили. Деньги обычно провозили в желудке: их запаивали в целлофан и глотали. В пресс-камерах об этом знали, поэтому тех, кто к ним попадал, лохмачи зачастую привязывали к батарее и заставляли оправляться под присмотром на газету до тех пор, пока не убеждались окончательно, что все содержимое желудка вышло наружу. Золотые коронки и зубы вырывали изо рта или выбивали.
Когда лохмачам становилось ясно, что у того, кого к ним посадили под разгрузку, ничего больше нет, его передавали надзирателям. Личные вещи пострадавшего оставляли себе. Золото, деньги и другие ценности отдавали оперу (или, как его еще называли, куму), который снабжал их за это сигаретами и чаем. Все делалось открыто. Утаить что-либо от опера прессовщики не могли, ибо он периодически вызывал на беседу из пресс-камер всех в отдельности и узнавал все необходимое.
Имелись у него и другие возможности выяснения нужных деталей. Пострадавшие обычно после того, как попадали в нормальные камеры, рассказывали о том, что с ними происходило в пресс-хате и что конкретно у них забрали. А так как во многих камерах сидели осведомители, то кум очень быстро обо всем узнавал. И если выяснял, что в какой-то пресс-камере от него что-либо утаили, то он эту камеру расформировывал, а ее обитателей запускал под пресс через другие пресс-хаты.
Лохмачи об этом знали и, как правило, ничего не утаивали. Корпусной опер, со своей стороны, не утаивал ничего от вышестоящего начальства (старшего опера и начальника тюрьмы) и отдавал им причитающуюся долю. Этапы в тюрьму приходили часто, пресс-камеры без работы не сидели, и этот тюремный бизнес процветал.
По давней традиции тем, кого осуждали на тюремный режим, собирали в зонах и по этапу необходимые в спецтюрьме вещи, а также деньги, курево и чай. И чем авторитетнее был человек, идущий в крытую, тем лучше его собирали. Ну а по приходу на место – кому как повезет. Мне лично в этом отношении не повезло. После распределения отправили под разгрузку в одну из пресс-камер на рабочем корпусе.
В этой пресс-камере было десять человек, меня посадили одиннадцатым. Один с десятью я бы не справился, но спасло то, что в тобольской спецтюрьме было много дальневосточников, которые относились ко мне с уважением. Более того, в камере, куда я попал, двое знали меня лично, и еще двое обо мне слышали. К тому же пахану этой пресс-хаты по кличке Нос предстояло через четыре месяца по окончании теремного режима выехать на Дальний Восток в распоряжение хабаровского управления.
Когда лохмачи узнали, кого к ним посадили, то сильно забеспокоились: тронуть меня они боялись, опасаясь неприятностей в будущем, а если не тронуть – могли быть неприятности со стороны начальства. Они мне сказали: «Пудель, мы знаем, что за тебя нам когда-нибудь оторвут голову, поэтому не хотим причинять тебе зло, но где-то ты засветился, у ментов есть информация, что ты привез в тюрьму деньги. Мы должны передать их куму, иначе у нас будут проблемы. Отдай по-хорошему – мы тебя не тронем и грабить не будем. Более того, сделаем так, чтобы тебя без неприятностей посадили в нормальную камеру, а не в другую пресс-хату».
Я обманул их: сказал, что денег нет, произошла ошибка. Они долго совещались, сильно переживали. На следующий день один из них вышел на беседу к оперу, и меня перевели после этого в нормальную камеру. Расстались хорошо, без взаимных обид.
Через какое-то время из той камеры, куда меня посадили, вышла информация, что я привез в тюрьму деньги, которые сразу же разошлись по моим землякам и другим заслуживающим внимания арестантам. Пресс-хату, в которой меня не смогли разгрузить, расформировали, а Носа, бывшего пахана этой камеры, запустили под пресс. Я этого не хотел, но так получилось. Таким образом из людей делают зверей и прививают принцип: «ты умри сегодня, а я лучше завтра».
В тобольской спецтюрьме было три жилых двухэтажных корпуса: два рабочих и один нерабочий. Рабочие корпуса вмещали в себя человек по 400 каждый, а нерабочий спецкорпус – около 300. На спецкорпусе содержались злостные нарушители и те, кто категорически отказывался работать. Там же сидели и воры в законе.
На спецкорпусе было около 50 общих (пятиместных) камер и примерно столько же двойников и одиночек, в которых находились те, кому по той или иной причине нельзя было сидеть в общих камерах. Общие камеры располагались на обоих этажах по одну сторону коридора, а двойники и одиночки – по другую. Кроме короткой ежедневной прогулки в небольшом дворике заключенные, находившиеся на спецкорпусе, ничего больше не видели, если не считать того, что один раз в десять дней их выводили в баню (в такую же камеру, но где имелась горячая вода и несколько тазиков).
На рабочих корпусах условия были лучше: просторнее камеры и больше возможностей общения. Плохие камеры, их там называли «чесоточные», выводили на работу отдельно. У хороших камер был общий вывод: открывали камер десять и выводили одновременно около ста человек через подземный туннель в рабочий корпус. Там расходились по рабочим камерам и до конца смены находились под замком. За невыполнение нормы выработки уменьшали паек, лишали возможности отовариваться в ларьке (на три рубля в месяц) и сажали в карцер.
В тобольскую спецтюрьму привозили заключенных со строгим и особым режимом. Для общего и усиленного режимов были предусмотрены другие спецтюрьмы, с более мягкими условиями содержания. Находившиеся на особом режиме носили полосатую робу, поэтому их называли полосатыми, все остальные режимы назывались черными. На рабочих корпусах полосатые сидели и работали отдельно от черных. На спецкорпусе камеры полосатых и черных находились рядом.
Когда я пришел в спецтюрьму, ко мне тут же подтянулись почти все дальневосточники, сидевшие на рабочих корпусах в порядочных камерах. В тюрьме была развита игра под интерес в карты, зари и домино. На кон ставилось все: деньги, вещи и работа. И я, как говорится, попал в свою стихию. Очень быстро благодаря игре у меня появилось почти все необходимое. Я не работал, но числился выполняющим, ибо за меня работали другие. С «куражей» посылал курево, чай и продукты питания тем, кто сидел в карцерах, а также организовал общак для помощи тем, кто находился на спецкорпусе.
Естественно, моя активная деятельность начальству не понравилось, и карцер стал для меня вторым домом. Карцер – это одиночная камера, куда сажают за нарушения до 15 суток. Полтора метра в ширину, два в длину, бетонный пол, сырые рифленые стены, нары пристегиваются к стене и опускаются только на ночь. На прогулку и оправку не выводят. Унитаз находится там же, иногда оттуда вылезают огромные крысы. В общем, сидишь, как в туалете.
Зачастую с целью дезинфекции надзиратели засыпают в унитаз хлорку, намокнув, она выедает глаза, дышать нечем, а им весело. Одежду в карцерах, за исключением носков и трусов, забирают, а взамен выдают тонкую куртку и брюки х/б. Окна, как правило, разбиты: летом – сырость и комары, зимой – холодно. Баланда – пустая, и та через день. В «летный» день давали лишь кусок хлеба и кипяченую воду.
Менее чем за полтора года (к началу лета 1981 года) я водворялся в карцера не менее десяти раз (на 10-15 суток), что в общей сложности составило около 120–130 суток. Помимо прочего мне пришлось столкнуться с большим количеством интриг и провокаций, причем не только со стороны тюремного начальства, но и со стороны подконтрольных им заключенных, которые сидели в так называемых хороших камерах.
Сажали периодически и в плохие камеры. Однажды, после очередных 15 суток, протащили сразу через пять плохих (по сути, пресс-камер). Тогда мне, правда, повезло. Помогло то, что в «обиженках» было много дальневосточников, которые, с одной стороны, меня уважали, а с другой, боялись за последствия. Кинулись лишь в одной, и то лишь потому, что я не успел назваться. Когда они узнали, кого к ним посадили, то сразу же остановились и попросили надзирателей меня от них убрать.
Летом 1981 года я был переведен для дальнейшей ломки на спецкорпус. Там старались сажать в такие камеры, где находились тайные пособники начальства, следившие за каждым моим шагом в надежде на то, что оступлюсь и дам повод для расправы. В связи с этим возникали конфликты, не имевшие, однако, тяжелых последствий. Но 31 декабря 1981 года я оказался в такой пресс-камере, где мне сильно не повезло.
Надеялся, что и в этот раз все обойдется, но не обошлось. В данном случае страх перед тюремным начальством оказался сильней. Вначале мне заговаривали зубы, затем кинулись все разом. Их было четверо, и все далеко не слабые. Я попытался оказать сопротивление, но силы были не равны. Меня свалили на бетонный пол и стали бить ногами, тяжелыми палками и колоть небольшими штырями. Убить таким штырем нельзя, но боль чувствуется. Кололи в руки, ноги и мягкие места, стараясь не задеть важные органы. Труп им был не нужен, так как весь корпус знал, куда меня посадили.
Истязали с перерывами. Я лежал в крови на бетонном полу не в силах подняться, а они, стоя надо мной, периодически били палками, сапогами и штырями и заставляли кричать через дверь в общий коридор, чтобы меня услышали в ближайших камерах, что отхожу от арестантской жизни. В ответ я матерился и говорил: «Твари! Мусора за много лет не смогли меня сломать, а вы хотите это сделать за один день».
Меня снова начинали бить. В перерывах заставляли написать записку ворам в законе с оскорблениями. В частности хотели, чтобы я написал Коке Коберидзе, который сидел в одной из соседних камер, что он не вор в законе, а «лаврушник». С Кокой у нас были близкие отношения, это знали многие. В ответ я отвечал прессовщикам, что знаю Коку как вора, а их, как конченых тварей. И это их бесило.
Пока меня били и истязали, никто из надзирателей не подходил, следуя указаниям начальства. Да и не до того им было. Происходило это в новогоднюю ночь, и все надзиратели пьянствовали в дежурных комнатах. Из громкоговорителей в камерах неслась веселая музыка. Все поздравляли друг друга с Новым годом и желали всяких благ, а я лежал на бетонном полу в луже крови и мысленно прощался с жизнью.
Помощь пришла в тот момент, когда я уже не ждал. Надзиратель с нашего этажа, изрядно выпив, пошел отмечать праздник к своему другу, дежурившему на рабочем корпусе, а вместо себя попросил подежурить надзирательницу из того корпуса, где находился его друг, то есть поменялся с ней местами. Оказавшись на спецкорпусе, надзирательница решила посмотреть через глазки, что происходит в камерах.
В тюрьму на работу она попала через своего родственника недавно и ко многому еще не привыкла. Поэтому, увидев меня на бетонном полу в луже крови, подняла шум и вызвала наряд и дежурного офицера. Оценив ситуацию, дежурный офицер понял, что нужно вмешаться. Меня вытащили в коридор, но что делать дальше, не знали.
Обычно в таких случаях, когда избивали по указанию начальства, пострадавших водворяли в карцер и держали там до тех пор, пока следы от побоев не исчезали. Я выглядел настолько плохо, что сажать в карцер было опасно. Покойник им был не нужен. Тем более что из ближайших камер уже увидели через щели в дверях, в каком состоянии я находился. На мне не было живого места, и не мог стоять на ногах.
На мое счастье, одна камера оказалась пустой, меня занесли в нее и положили на матрац. Через полчаса ко мне посадили после карцера заключенного, чтобы он за мной присмотрел. А еще через день посадили вора в законе Ишхана, прибывшего несколько дней назад из Армении. Его с этапа кинули в пресс-хату, где избили и ограбили, а затем перевели ко мне. По сравнению со мной ему досталось меньше, но тоже ощутимо.
По национальности он армянин, в России раньше не сидел и по-русски говорил плохо. А когда столкнулся с тобольской действительностью и увидел мое состояние, то забыл и те русские слова, которые знал. На мне не было живого места: все тело – сплошной синяк, вместо головы – месиво, один глаз не открывался, другим я мог смотреть лишь через маленькую щелку. С большим трудом мне удалось от него добиться, кто он и откуда пришел.
Как только я слегка оправился, так сразу же Коке написал, что произошло со мной и с вновь прибывшим в тюрьму вором в законе Ишханом. Помимо Коки в тюрьме тогда находились еще два законника: Володя Чиня и Зури. Мое письмо с описанием событий, произошедших со мной и Ишханом, Кока запустил по всем порядочным камерам для ознакомления. И это вызвало бурю негодования.
Через несколько дней после этих событий из спецкорпуса освободился мой хороший знакомый. Это была удача. Я передал через него письмо своей матери, написанное мелким почерком, он вынес его из тюрьмы в желудке, предварительно запаяв в целлофан. В письме я рассказал о произволе начальства, о пресс-камерах и о том, что произошло со мной.
Параллельно с этим списался со многими из тех, кто в свое время тоже побывал в пресс-хатах. Почти все пообещали меня поддержать, если приедет комиссия, и рассказать о творящемся в тюрьме беспределе, опираясь на конкретные факты.
Мать, получив письмо, подняла на свободе шум. Копии его со своими приписками она отправила в прокуратуру Тюменской области, в управление мест заключения и в областной комитет партии. Начальнику тобольской спецтюрьмы написала письмо персонально и, обозвав его фашистом, пообещала вылететь в Москву и добиться приезда оттуда компетентной комиссии.
Тюремное начальство перепугалось, пресс-камеры расформировали, прессовщиков попрятали, а на их место посадили нормальных заключенных. В общем, стали заметать следы. Ко мне приехал из областного управления мест заключения майор и попросил остановить мать. Он сказал, что пресс-камер больше не будет, а мне создадут хорошие условия до выезда из тюрьмы. Тюремное начальство это подтвердило.
После этого в пресс-хаты никого не кидали, и обстановка заметно улучшилась. Я списался с Кокой и с другими арестантами, решили, что на этом можно остановиться. До выезда из тюрьмы у меня проблем не было. В ноябре 1982 года закончился срок моего тюремного заключения. Когда уходил на этап, мне кричали из всех порядочных камер и желали счастливого пути.
Провожали и сокамерники, и в частности один из моих близких друзей Сергей Бойцов (по кличке Боец), который впоследствии станет в тулунской спецтюрьме вором в законе. В дальнейшем через него я познакомлюсь близко с Вячеславом Иваньковым (Япончиком), о котором с 1995 года по сегодняшний день пишут необоснованно в мировой прессе как о «крестном отце» русской мафии.
В то время, когда Япончик с Бойцом сидели в тулунской спецтюрьме (в Иркутской области), я посылал им со свободы деньги и все необходимое в тюрьме. А когда в конце 1991 года Вячеслав освобождался из тулунской крытой, я приезжал его встречать и привозил вещи, которые необходимы были на свободе.
После этого мы с ним не виделись три года, так как он уехал за границу. Но в октябре 1994 года судьба свела нас вновь, уже в Америке, куда я ездил в качестве лидера общественного движения «Единство» и представителя российского казачества.
Вячеслав был очень рад нашей встрече и во время моего пребывания в Америке ни на минуту не оставлял без своего внимания. Более того, предоставил мне для работы офис, нужную оргтехнику и транспорт, а также поселил меня, мою жену и двоих моих спутников на полмесяца за свой счет (несмотря на мои протесты) в одном из дорогих отелей Нью-Йорка. А когда мы уезжали в Россию, завалил нас подарками.
Судя по тому, как он интересовался всем, что происходит в России, было заметно, что он скучает по Родине. А когда я рассказал ему о целях и задачах созданного мной Движения, то он со словами «Россия всегда была богата подвижниками» подарил мне свою личную карманную молитву, с которой не расставался много лет. Передал он мне ее со словами: «Эта молитва оберегала меня многие годы, пусть теперь оберегает тебя на твоем трудном и праведном пути». Находившиеся при этом его друзья, знавшие, как дорога ему эта молитва, отметили, что на их глазах произошло серьезное событие.
Сейчас Вячеслав попал в беду. Американский суд приговорил его к суровому наказанию. Я знаю его как честного и порядочного человека, давно слежу за его судьбой, и ни разу не слышал, чтобы из-за него пострадали хорошие люди. На скамью подсудимых должен был сесть не он, а те, из-за кого его осудили, так как они украли из России большие деньги. Более того, за ними числятся и другие серьезные преступления: запугивание неугодных, уничтожение чужих машин, поджоги квартир и смерть женщины, о чем, кстати, американскому «правосудию» было известно.
После того как закончу работу над книгой и вернусь к активной деятельности, постараюсь сделать все возможное, чтобы справедливость восторжествовала и каждый оказался на своем месте. Вячеслав Иваньков – созидатель и объединитель. Его место не в американской тюрьме, а в завтрашней России, которой в канун надвигающихся глобальных событий отведена очень серьезная роль.
Что хочу этим сказать, станет понятно чуть позже. А сейчас вернусь к событиям прошлых лет, ибо не может быть будущего без настоящего, а настоящего без прошлого.
