За долгую арестантскую жизнь мне довелось пройти немало лагерей, пересылок, туберкулёзных зон, сангородков и тому подобных пенитенциарных учреждений , которыми так богата наша матушка Россия. Если посмотреть на карту нашей необъятной родины, то можно смело очертить маршрут с Крайнего Севера в Якутии и до пустыни Каракумы в Туркменистане, где я чалился ещё во времена Советского Союза.
Плавучий «столыпин»
Каким только транспортом не доставляли меня к месту назначения! Традиционным - «столыпиным» и на «воронках», по узкоколейкам и пешим маршем по таёжным просторам. Несколько раз пришлось идти этапом на самолёте. Естественно, эти путешествия не сулили никаких удобств, а какой-либо относительный комфорт, как в случае с самолётом, заменялся окриками конвоя и лаем псов на взлётной полосе. Со временем, как ни печально, привыкаешь ко всем этим, мягко выражаясь, неудобствам. И уже не обращаешь даже на злобный лай собак, которые рвутся с поводков конвоиров буквально в нескольких сантиметрах от твоей плоти.
Но когда впервые я ступил на трап баржи, трюм которой на некоторое время стал местом моего заточения, а впоследствии и средством передвижения, то понял, что хуже, чем этап в брюхе этой ржавой посудины, я ещё не встречал. А уж привыкнуть в этому скотскому этапу даже арестанту крайне сложно. Но под дулом автомата и не так привыкнешь.
А произошло сие событие в середине 1970-х годов, когда мня сильно покоцанного, вместе с корешем, еле передвигающим ноги, вывезли из «сучьей» зоны. «Командировка» эта находилась на Дальнем Востоке. Конечный пункт нашего маршрута мы, естественно, не знали и знать не могли. Но по нашим скромным каторжанским размышлениям, каким бы он ни был, хуже уже быть не могло. Разве что нас прямиком собирались отправить этапом в ад! Но, насколько нам было известно, с тех краёв в ад попадали другим маршрутом.
Что же собой представляла эта посудина? Суда подобного рода ходили в этих краях издавна - ещё со времён царских ссыльных и красных революционеров. Основным грузом, конечно, были заключённые, перевозимые вместе с рыбой, строительными материалами и прочими жизненно важными атрибутами повседневной жизни этого сурового края. Тек как железных дорог в колымские лагеря не было вообще, а до некоторых путь занимал слишком много времени, то самым дешёвым и простым правительство сочло путь по морю. Прибыв этапом в «столыпине» в такие порты, как Советска Гавань или Ванино, заключённые перегружались на корабли, и дальнейший их путь лежал по Охотскому морю до Магадана - столице Колымского края. А там уже - где пешим ходом, а где «воронками», в зависимости то дальности пути, зеков разбрасывали по лагерям. (Кстати, слово «зек» - а вернее «ЗК» - означает «заключённый каналоармеец». Родилось оно здесь же, на Колыме, во времена строительства осуждёнными одного из каналов в 1930-х годах. С тех пор это обобщённое название всех заключённых).
«Ноев Ковчег»
То же самое происходило, если арестантов вывозили куда-нибудь из Колымы. Этап шёл до Магадана, затем грузили на корабль - и вдоль всего Охотского моря в Татарский пролив, а там уже либо вновь до Ванино или Советской Гавани дальше в «столыпине», либо до Николаевска-на-Амуре, где с океанской посудины перегружали в трюмы речных барж, и этап продолжался, но уже по реке. Этап, который находился в трюме судна, во чрев которого мы только что попали с другом, шёл из Николаевска -на -Амуре, но люди, в нём находившиеся, шли с Колымы. На дворе было жаркое лето, оттого и трюме стоял невыносимый запах селёдки вперемешку с вонью гнили. С непривычки мы первые часы пребывания здесь еле переводили дыхание. Но человек привыкает ко всему, а тем более мы. Поэтому уже на следующие сутки после водворения нас в эту клоаку мы уже не чувствовали никакой вони.
А если говорить откровенно, то к тому времени, по-моему, мы вообще не способны были что-либо чувствовать или ощущать. В трюме находилось человек тридцать арестантов, но все они были либо серьёзно больны, либо стары и почти немощны. Нас это нисколько не удивило, ибо мы точно знали, откуда они шли. Колыма не была курортом, это знали, наверное, даже инопланетяне. Здесь, как в первозданном хаосе, смешались все человеческие бедствия. Там были старики и люди нашего с Французом возраста. Голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, урюмая покорность, дикие оскалы, нелепые позы, подобия девичьих головок, детские и потому особенно страшняе лица, высохшие лики живых скелетов, которым не хватало только смерти. Это был зловещий марш осуждённых к месту наказания, но совершался он не на ужасной огненной колеснице апокалипсиса, а в душном и вонючем трюме речной баржи.
Как потом пояснил нам один старичок каторжанин, ещё два дня назад людей здесь было в три раза больше, но в каком-то порту их согнали на берег. «Так что вам ещё повезло, братки, - продолжал он тихо и с некоторой опаской, свойственной людям, долгое время проведшим в заключении. - А то и места вам этого не видать!» Я чуть не рассмеялся ему в лицо, но взгляд Француза во время остановил меня. Под словами «это место» имелся в виду, конечно, не номер в отеле «Ритц», а относительно сухая, если не считать того, что она была сплошь пропитана потом бедолаг, половинка двери, на которой мы, умудрившись примоститься, коротали столь «приятное» путешествие по одной из самых больших рек нашей необъятной родины.
«Живой груз»
Но прежде чем тронуться в этот странный вояж, в трюм поместили ещё около двадцати человек. Прибыли они то ли из порта Ванино, то ли из Советской Гавани, точно не помню Но зато я помню их лица - они были радостны, и мы с Французом не могли их понять. Один из прибывших всё шутил: «С корабля в «столыпин», из «столыпина» - на корабль». Другой ему вторил. Вот такая весёлая компания собралась в трюме.
Одни уже были готовы вот-вот предстать перед ликом Божьим, другие об этом даже и не думали. Но шутили и те и другие, потому что весёлый кураж арестантов - это первое лекарство от любых болезней, даже от смерти. Как ужасно было сидеть, точнее лежать, в этом вонючем трюме день и ночь напролёт на узкой, пропитанной чьим-то потом доске! Как невыносимо было непрерывно вдыхать смрадные испарения тел твоих товарищей по несчастью, нестерпимо страдать от гнойных ран, переломов и увечий - понять это может далеко не каждый…
Место в трюме, где мы находились, было небольшим. Основная же площадь была заставлена разным грузом, и нас от него отделяла проволочная решётка в палец толщиной. Точно такая же решётка была и над нами. Иногда в неё заглядывал часовой-конвоир, который охранял нас, но это всё было для фортецала, ибо любой из присутствующих здесь арестантов вряд ли смог бы даже просто подняться по трапу без посторонней помощи.
В общем, видеть синеву неба, полёт птиц, перемещение облаков, тучи и дождь было самым приятным в этом плавании. Около десяти дней мы добирались до места нашего назначения. Эти десять дней можно было без труда изложить в отдельном рассказе. Плавание проходило круглые сутки, то есть без длительных остановок. Короткие же остановки в каких-либо населённых пунктах случались по три-четыре раза в сутки. Одно грузили, другое выгружали, и всё это происходило прямо над нами. В такие моменты мы молча, как и положено грузу, лежали на дне трюма и наблюдали за всеми этими работами без всякого интереса. Невозможно было как-то подстроиться под время работы палубной лебёдки, чтобы хоть немного вздремнуть без шума и суеты, ведь мы не знали, где и когда будет следующая остановка, но и это было ещё полбеды.
Я родился и вырос на море, на морскую качку я вообще никогда не обращал внимания, но речная, да ещё в трюме этого чудовища, а по-другому я уже и не называл эту баржу, было совсем другое дело. Но, к сожалению, болтанка действовала не на одного меня так удручающе. Поэтому я почти ничего не ел, а у нас у каждого был выданный нам заранее сухой паёк. По нему в принципе и судили арестанты, на сколько дней растянется этап. Нам с корешем сухой паёк был дан недели на две, и как только это приходило мне на ум, то действовало на меня прямо- таки убийственно. В общем, никто ничего не ел, да и какому, хоть и самому изголодавшемуся каторжнику полезет кусок в глотку в этом вонючем и душном, как в котле у дьявола, месте.
Торжественная встреча
Тридцать человек, которых мы застали в трюме, когда спускались, слава Богу, ссадили ещё в Хабаровске. С остальными, которые шли этапом из Ванино, мы прибыли в местечко, где бурная Уссури впадает в левый рукав Амура. Было прекрасное дальневосточное утро. Поднявшись на палубу, я увидел природу во всей её красе: величественный Амур и грациозную Уссури, а где-то вдали - знакомое очертание океана тайги.
На пристани нас ждал «воронок». Погрузившись неторопливо, мы не мешкая тронулись в путь. Дорога предстояла по лежнёвке, но сразу чувствовалось, что машину ведёт не солдат Мы то уже знали по опыту таёжных командировок, что так, как водят машину лагерные ассы, её по лежнёвке не сможет провести никто. Иногда машина выезжала на почти открытую местность и тем, кто сидел ближе к дверям, было видно величие таёжной реки -это была Уссури. Но чаще машина шла по таёжной дороге. Добирались мы до лагеря около двух часов и, говоря откровенно, это было не худшее этапирование в «воронках», учитывая то, что мы были больны, а дорога проходила по таёжной лежнёвке.
Не берусь описывать то, как их вонючего трюма мы попали на панцирные шконари лагерного лазарета, это будет не совсем интересно. Но отметить то, что зона была «воровская» и встретили нас с корешем так, как и подобает в таких случаях встречать бродяг, я обязан. В этой связи хочется сказать больше. Шпане, которая находилась в зоне, были известны в некоторой степени зверства, которые чинили над нами в том лагере, откуда мы прибыли, а от этого мы, естественно, были ещё ближе и роднее ещё тем, кто и сам не раз проходил через подобного рода «сучьи прожарки».
Здесь, в лагере, почти все знали друг друга либо лично, либо заочно, и в этом не было ничего удивительного. Контингент был - одно «отрицалово», а нас постоянно перевозили с места на место, долго нигде не задерживая, не давая осесть, или временами закидывали к «сукам», чтобы одних проверить на прочность, а других сломать. У легавых это называлось «гулаговский отбор», то есть абсолютно для них естественный. Да и мы, привыкшие к этим козням ментов, уже давно ничему не удивлялись.
Что такое человек? Только испытания могут определить или дать ясное понимание личности. Но не просто испытания, а испытания тяжкие.
За «корнем жизни»
Лагерь, в который прибыл наш этап, находился в Уссурийской тайге на том месте, где какому-нибудь богатому ведомству можно было бы построить санаторий. Вокруг лагеря на необозримые пространства тянулись с одной стороны первобытные леса, где росли красавицы кедры, пушистые ели да стройные сосны, а с другой - несла свои воды бурная красавица Уссури. Занимались местные жители рыболовством, сбором кедровых орехов и целебных кореньев, промышляли охотой. Стояла мёртвая тишина, периодически прерываемая то клёкотом орла, то рычанием медведя, то хохотом гагары. Запах трав, кореньев и леса, стоявший вокруг, буквально одурманивал. По реке то и дело сновали в разные стороны пограничные катера, поскольку на другом берегу был уже Китай. Вдоль нашего берега, забравшись на крышу барака, можно было видеть пограничников с собаками, прочёсывающих территорию. Но это не мешало некоторым китайцам нарушать границу. Их, правда, всегда останавливали и почти всегда возвращали назад. А причиной всему был корень жизни - женьшень, который рос в тайге и который очень трудно было найти. Порой для поиска не хватало человеческой жизни. Для китайцев было большой удачей, да что там, огромным счастьем найти хоть раз в жизни этот корень. В принципе, и не только для китайцев.
В нашем лагере в то время находился один старый каторжанин Архипыч по прозвищу Доктор Айболит, он находил этот корень в тайге не раз. По своей сути. Лагерь был туберкулёзной зоной, но, кроме больных туберкулёзников, здесь находились люди, до кондиции проморенные ментами или зверски изувеченные «суками».
Никакой обязаловки относительно работы здесь не было, да и самой работы, по большому счёту, не было тоже. Был в лагере небольшой цех, где тот, кто хотел, шил перчатки и вязал сетки разного формата, вплоть до авосек. Другие, обычно это были вновь прибывшие, выходили в тайгу в составе лекарственной бригады, или, как мы звали её про себя, «травкиной бригадой». Старые, умудрённые не только большим лагерным опытом, но а разбирающиеся в разных травах и кореньях каторжане показывали и объясняли, какие травы, коренья и плоды нужно собирать. Затем в зоне их тщательно сортировали для разных нужд и сушили.
Всего несколько месяцев здесь было лето, как раз в это время мы и попали сюда. В остальное же время, а оно составляло восемь месяцев в году, нуждающиеся люди пользовались тем, что их собратья успели собрать летом. Вот в эту «травкину бригаду» мы и попали с корефаном, но не сразу, а с неделю пролежали на больничных шконках.
Кудесник Архипыч
Как-то утром за нами пришёл какой-то старик. Мы, откровенно говоря, думали, что это врач, но он оказался больше чем врач - это и был Архипыч. В белом халате, ое очень серьёзно и сосредоточенно нас осмотрел, прощупал, наверное, каждую косточку и в конце осмотра сказал: «Давайте-ка, братки, потихоньку поднимайтесь, да пойдём в тайгу. Она вылечит вас, а я ей по возможности помогу в этом».
Так оно и вышло. Прекрасные знания народной медицины вкупе с превосходным применением их на практике дали свои ощутимые результаты. Конечно, от всех болезней и увечий, которые мы имели, избавить нас мог разве что Всевышний, но после лечения у этого кудесника от Бога мы были относительно здоровы. Но не мы были первыми его пациентами и уж, конечно, не были последними.
Он был удивительным человеком. Никто не знал, сколько лет этому милому и доброму старику. Ему можно было дать от семидесяти и до ста лет. Но это был живой и подвижный дед. Он сидел уже 40-45 лет, числился за Москвой. То есть у него было пожизненное заключение. Никто не знал, откуда он родом, за что и сколько сидит. Да и сам он, по-моему, уже давно потерял счёт времени. Жил замкнуто, почти ни с кем не разговаривал, если дело не касалось оказания кому-нибудь посильной помощи, и никого не пускал в свою душу. Что бывает крайне редко в заключении, все были едины во мнении, что это глубоко порядочный, добрый и честный каторжанин.
Старые босяки рассказывали, что жизни одних только урок, в своё время побывавших на «сучьих войнах», он спас не один десяток, и это вопреки желанию администрации, а сколько вообще человеческих жизней спас этот человек не знал, конечно, никто. Его бы уже давно менты спрятали куда-нибудь в «крытую», если бы сами не нуждались в его услугах. Он лечил всех без разбору и видел в этом свой долг. Разве мог кто-нибудь его за это осудить? Бог дал ему дар, который он с лихвой использовал во благо людям.
Время в лагере летело незаметно. Казалось бы, ещё недавно было лето, мы прибыли сюда, больные и искалеченные, и вот уже осень, и вновь в строю. Мелкий туман заволакивал верхушки деревьев рядом с зоной. Плоды дикой вишни, росшего вдоль широкого ручья, протекавшего рядом с лагерем и впадавшего в Уссури, были кроваво-красного цвета. До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурое осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулась таёжная «командировка». Осень было здесь короткой, если не сказать, что вообще не было, так что в конце октября кругом лежал толстый слой снега. А ночью морозы достигали 15-20 градусов.
С тех пор как мы с корешем заехали на эту «командировку», контингент здесь поменялся на треть. Килешовка здесь была постоянной, долго не задерживался никто. Подлечили, поставили на ноги - и вновь в путь; либо назад, откуда прибыл, либо туда, куда влёк каждого из нас наш жалкий жребий. Никто и не пытался тормознуться в зоне, заплатив за это деньгами или ещё чем-нибудь, как это практиковалось везде по ГУЛАГу, - это было запрещено ворами. Потому что в услугах таких людей, как Архипыч, нуждались многие достойные арестанты, находящиеся в разных лагерях Приморского края. Мы с корефаном исключения из общего правила не составляли, а потому и ждали этапа со дня на день, и он не заставил долго ждать.
......................
Круиз под конвоем.
Мне кажется, что тяга к путешествиям заложена была во мне самой природой. Но это, конечно, ничего общего не имело с путешествиями под конвоем. К сожалению, один из тяжких этапов своего жизненного пути мне пришлось пройти именно таким образом.
Здравствуй, пересылка!
После почти месячного мытарства по северным железным дорогам страны этап наш прибыл на станцию Весляна. Еще при выезде из «Красной Пресни», когда нас на «воронках» сопровождали на вокзал, мы уже знали конечный пункт нашего маршрута, отдав за эту услугу несколько пачек сигарет «Плиска» двоим конвоирам, у которых автоматы были больше, чем они сами. Им не стоило абсолютно никакого труда заглянуть в наши сопроводиловки. Но еще в самой тюрьме, по тому, сколько буханок хлеба и какое количество селедки было выдано каждому из нас, стало ясно, что путь предстоит далекий.
Впереди у всех нас был лагерь. Обычно подолгу на пересылке редко кого задерживали. Конвой в «Столыпине» по пути следования нам попался азиатский, и сколько мы ни просили их открыть окно в коридоре, они так этого и не сделали. Лишь усмехались, дьявольски оскаливая зубы, и приговаривали заученные по северным этапам банальные фразы, что-то вроде: «Закон - тайга, медведь хозяин», «скоро тайга будет ваша исправлятя», будет «ваша дома родная», и прочую белиберду, полагая, что мы впервые оказались в этих местах. Сами же они при этом с испугом вглядывались в таежную глухомань.
В общем, оставалось только ждать. Ну, а по прибытии на станцию из «Столыпина» в «воронок» пришлось бежать. Некогда было оглядываться по сторонам, иначе либо получишь прикладом автомата, либо в тебя вцепятся клыки разъяренного пса. И уже только в камере, пройдя все соответствующие процедуры, я увидел в огромном зарешеченном окне сиреневый рассвет и величие таежной дали.
В этих краях я был впервые, но лучше бы не был здесь никогда. Пересылка, в которую нас водворили, была сооружением конца XIX века, предназначенная для ссыльных каторжан. Да и сама атмосфера пересылки угнетала и вызывала какие-то непонятные чувства, это было как наваждение. Воображение рисовало: кандалы, стенание голодных и оборванных каторжан, сырые и мрачные казематы.
Пересылка была разделена надвое. Одна ее половина, где находились мы, то есть люди, прибывшие этапом и ждущие распределения по лагерям, называлась деревяшкой, другая же половина - бетонкой.
Это была своего рода таежная следственная тюрьма в миниатюре. Здесь содержались те, кто совершил преступление, уже находясь в лагере, они ждали суда, то есть «довеска» к уже имеющемуся сроку. Также сюда свозили урок и «отрицаловку», которую, почти так же, как и урок, перебрасывали из лагеря в лагерь, а иногда и отправляли за пределы республики.
Помимо всех прочих, сюда свозили тех, кому оставался до свободы месяц или чуть больше, но это опять-таки относилось либо к ворам, либо к людям, пользующимся авторитетом у масс и проповедующим воровскую идею.
Первое знакомство
Помню, по прибытии нашем на пересылку Весляна весной 1975 года из урок там находились Коля Портной и Джунгли. С ними мне предстояло встретиться буквально на следующий день. А пока я знакомился с камерой, куда был помещен ментами после соответствующих процедур, и ее обитателями.
В принципе, сама камера ничем примечательным не отличалась, разве что в ней была старинная печь, круглая, обитая жестью и доходившая до потолка. Она с лихвой обогревала две камеры. Я знал это, ибо подобие таких печей мне пришлось видеть на пересылках во время моих ранних странствий по этапам страны, правда, всего один раз. А вот такое зарешеченное огромное окно, да еще такое низкое, я видел впервые. Все же остальное было обычным. Очень низкий потолок, маленькие деревянные двери, справа от входа - сплошные двухъярусные нары, в левом углу - параша, посредине камеры стол - это был обычный интерьер пересылочных камер того времени, а иногда и не только пересылочных.
Самым привилегированным местом в камере был угол справа от входа на верхних нарах. Здесь было светло, угол не просматривался в глазок, хотя по сути глазок - одно название. Но тем не менее бдительность каторжане в неволе никогда не теряют.
Естественно, через несколько минут, после того как мои глаза привыкли к камерному полумраку, я оказался в их компании. Встретили меня, как и подобает встречать бродягу в «хате»: чифиром, «Пшеничной» и братским теплом.
Здесь, на пересылке, интересоваться прошлым человека, вновь прибывшего, не было никакой нужды. Каждый из новичков побывал по меньшей мере в двух тюрьмах, прежде чем прибыл сюда: в «Бутырке» и «Красной Пресне» или в «Матросской Тишине» и той же «Красной Пресне».
А его багаж хороших или плохих дел шел за ним всюду, где шел этап, где были пересылки и тюрьмы, где были лагеря. В общем, везде, где был воровской ход, а он был в России-матушке везде, где теплилась жизнь. Так что скрыть что-то или умолчать о чем-то было практически невозможно. Если же кто-то и умудрялся обойти пересылочное сито, то, как правило, ненадолго. После разоблачения такого «сухаря» ждало суровое наказание, поэтому по прибытии в любое из мест заключения каждый занимал в иерархии преступного мира то место, которое он заслуживал. Критерием же всему были поступки людей, по ним и судили о человеке.
Вопросы, которые «бродяги» задавали друг другу при встрече на пересылках, касались новостей воровского братства и преступного мира в целом. С наслаждением потягивая положенные два глотка чифира, пущенного по кругу в трехсотграммовой эмалированной кружке, и с не меньшим наслаждением глотнув «Пшеничной», я по старой привычке стал присматриваться к новым знакомым.
К концу ритуала я уже имел некоторые представления о людях, которые меня окружали. Это даже отразилось в моем настроении, я помню, что много шутил и смеялся, а ведь с кем попало таких вольностей я бы не позволил себе никогда. К сожалению, людей, что повстречались мне в той «хате», я не запомнил. Но это, думаю, не беда, главное - вспомнил о них, значит, было о ком.
Поинтересовавшись по ходу разговора, в первую очередь, об урках и узнав, что их на пересылке всего двое, я тут же отписал им «маляву». А затем, после нескольких часов душевного общения, уставший с дороги, я заснул сном праведника и проспал так до самого утра.
Об особенностях арестантской походки
Человек, именующийся «бродягой», куда бы он ни прибыл, в первую очередь интересуется: есть ли там урки? Этот ритуал подчеркивал уважение к воровскому клану, его значимость. Никогда урки не пренебрегали ответом на «малявы», посланные не только «бродягами», но и «мужиками», а вот встречи с ними бывали крайне редко.
Не так-то просто было попасть к ворам. Администрация подобного рода учреждений чинила массу преград, основываясь на оперативных соображениях, поэтому урки сами решали вопрос о встрече с кем-то, им было и сподручней это делать. Что же касается тех обстоятельств, которые впоследствии отразились на моем дальнейшем пребывании здесь, то мне думается, что мое общение с ворами на свободе, о чем я упомянул в «маляве» три дня назад, послужило уркам поводом для встречи со мной.
Но было, оказывается, и еще одно важное и приятное для меня во всех отношениях обстоятельство. После утренней поверки солдат-азер сопроводил меня в камеру к ворам, взяв с них за это немалую мзду. При этом он записывал полезную для «кумчасти» информацию, чтобы вечером на смене доложить ее начальству, таким образом совмещая приятное с полезным в его понимании. Это была устаревшая, а потому и нехитрая «кумовская» схема, которую мы хорошо знали, а иногда и пользовались ею лучше, чем само начальство.
В камере воров сидели двое: Коля Портной, которому было около пятидесяти, и Джунгли, тот был немного моложе. Такая знакомая мне печать мук и страданий вырисовывалась на их лицах, что я невольно подумал, что смогу среди миллиона арестантов безошибочно найти вора, так как урку никогда ни с кем нельзя спутать. Кстати, старые менты, проработавшие не один десяток лет в этой системе, тоже могли без особого труда вычислить жулика из огромной массы людей. По всей вероятности, у них были свои, одним им известные приметы уркагана.
В этой связи мне вспомнилось, как когда- то во Франции полиция без труда узнавала каторжан. До какого-то там года каторжников приковывали по две пары к одной цепи. Кроме того, им надевали на ноги стальные кольца, к которым прикрепляли еще одну цепь. На этой цепи висело тяжелое ядро. Каторжник волочил его за собой по земле, вплоть до полного отбытия срока наказания.
Постоянное усилие, которое для этого нужно было делать, вырабатывало у заключенных особую походку. Они по старой привычке волочили ногу, к которой некогда было приковано ядро. Для полиции это служило важной приметой, по которой узнавали рецидивистов.
В Англии, где исправительная система резко отличалась от французской, заключенному оставляли свободу движений. Однако не следует считать, что англичане, всегда кичащиеся своим человеколюбием, создавали у себя в местах заключения такую уж сладкую жизнь. Как люди практичные, они решили не растрачивать попусту человеческие силы, не заставлять осужденных бессмысленно волочить за собой тяжелое ядро, а получать от них пользу.
В каждой английской тюрьме было установлено для этой цели несколько больших колес - таких, которые приводят в движение водяные мельницы. Это и есть Трид-Мил. Здесь во всем блеске проявилась англосаксонская изобретательность. Заключенный должен был приводить колесо в движение в течение нескольких часов подряд. Человека ставили на плицу. Естественно, она должна была опуститься. Тогда он был вынужден немедленно прыгнуть на следующую плицу, иначе у него были бы переломаны ноги. Так он должен был прыгать с одной плицы на другую, пока не выполнит свой урок. Колесо вращалось быстро, но не подумайте, что заключенный мог замедлить его движение. Адская плица все время уходила у него из-под ног и подходила другая. Узник должен либо продолжать прыгать, либо стать калекой.
Эти упражнения, этот бег на месте по движущейся поверхности вырабатывал у английского заключенного мелкий прыгающий шаг, который, в общем, напоминал походку «воспитанника» французской каторги.
Обоих урок знали далеко за пределами их вотчины, слышал, конечно, о них. Но вот встретиться с ними, как частенько бывает в нашей жизни, пришлось впервые.
В нашем распоряжении был целый день до самой вечерней поверки, пока не сменился «дубак», который меня сюда заводил. Так что можно было, не ограничивая себя во времени, которого так всегда не хватает при таких встречах, рассказать уркам обо всем, что их интересовало, и, в свою очередь, узнать то, что мне было еще не понятно. Из их рассказов я узнал, кто из воров в управе, но главная и радостная новость - Карандаш с Дипломатом, мои кореша по свободе, тоже находятся здесь, в сангороде на Весляне.
Если бы не было стен и решеток, то ходьбы до сангорода, где были Дипломат и Карандаш, было бы не более 15 минут. Портной сказал, чтобы я черканул корешам, а он сегодня же вечером с гонцом отправит «маляву» в сангород. А в следующую смену, то есть через два-три дня, можно уже было ждать вестей от братьев.
«Восточный базар»
Эти несколько дней пролетели абсолютно незаметно. Да это и немудрено. Днем пересылка напоминала восточный базар, ночью - караван- сарай. Такое впечатление создавалось, потому что все конвойные были азербайджанцами. Каждый старший конвоя больше напоминал базарбая, или караван-паши, чем старшину внутренних войск. Все его подчиненные без исключения занимались торговлей. Продавали они все, что только можно было продать заключенным. Порой часами можно было наблюдать, как, открыв «кормушку», «дубак» торгуется о цене с арестантом, не желая уступать. Он так входил в азарт, что забывал даже, где он находится и кто перед ним стоит. Можно было только диву даваться их изобретательности в торговых делах.
Почти всех, кто пробыл на Севере больше года, мучила цинга, так что спрос на чеснок как на самое эффективное средство от этой болезни был огромен. Так вот, они получали посылки с чесноком из дому, чтобы продавать его больным цингой. Головку чеснока продавали за пять рублей или меняли на ходовые дорогие вещи, у больных же выбора не было. На родину эти предприимчивые барыги отправляли посылки с дорогими вещами, которые арестанты отдавали им почти задаром, и пересылали денежные переводы. Ну а каторжанам все это было, конечно, без разницы, им бы чифирнуть да покурить - в зависимости от того, в какие условия они попадали.
Круглые сутки в камере резались в «стиры». Почти все, у кого было на что играть, проиграв какую-то вещь, потом отыгрывали ее назад. Периодически вещи переходили от одного к другому в зависимости от везения.
Смрад от старого тряпья, на котором варили чифир, почти не выветривался, точнее, не успевал выветриваться, потому что чифир варили круглые сутки. Единственная мануфта, от сгорания которой не было ни смрада, ни дыма, вафельное полотенце или новые байковые портянки, но их никто не хотел пускать на «дрова». У всех впереди были лагерь и срок.
Три дня пролетели для меня как три часа. Я как-то упомянул о свердловской пересылке. Казалось бы, различие состояло только в том, что свердловская пересылка - тюрьма, а Весляна и тысячи ей подобных - таежные пересылки. И все же отличий было много, но это, думаю, сможет уловить лишь тот, кому довелось пройти и ту, и другую пересылки и тысячи им подобных.
Но здесь было то, что меня очень удивило. В тот день, когда я ждал ответ на свою «маляву», а в том, что она была отправлена, мне в тот же день ночью цинканул Портной, я, чтобы скоротать время, присел потерсить с одним парнишкой. Время до вечерней поверки пролетело абсолютно незаметно, а сразу после ее окончания меня заказали с вещами, и уже минут через десять, еще не успев опомниться, я уже был в камере с урками.
Человеку, не сведущему в вопросах этики тюремной жизни, трудно понять, какая честь выпадает иногда арестанту сидеть в одной камере с ворами. Вместе с урками коротали срок обычно те, кто в скором времени сам должен был войти в «семью». Помимо них, урки пускали в свое камерное общество «воровских мужиков». Остальным арестантам в большинстве своем путь к ним в заключении был заказан.
«Маляву» из сангорода Портной и Джунгли получили еще утром, а вот перетянуть меня к себе смогли только после вечерней поверки. Не так-то это было просто, а тем более для воров, перевести к себе человека из другой камеры, тем более если тот не был уркой. Надо ли говорить, как я был благодарен шпане за внимание.
Дипломат и Карандаш прислали две «малявы» - одну шпанюкам, вторую - мне. В ней было много теплых слов и несколько полезных советов, прислали они также мне немного денег и много всего, что у нас называют воровским гревом. Не один день из тех, что пробыл в заключении, я просидел с ворами в одной камере, так что мне было не привыкать и в этот раз. Здесь, с ворами, я, как и раньше, познавал много полезного и нужного в жизни, благо учителями были «профессора».
Так пролетело около месяца, и подошло время вновь уходить по этапу, но уже в зону. За несколько часов до оглашения мы уже знали, что этим этапом иду я, а главное - знали, куда: станция Княж-погост-3.
К этапу я был готов уже давно, так что оставалось только затарить «малявы», которые Портной и Джунгли написали Боре Армяну, жулику, который в то время находился на «тройке», да самому отписать на сангород Дипломату и Карандашу.
Юзик из «тройки»
Под утро нас начали выводить из камер на этап. Попрощавшись со шпаной и выслушав последние наставления, я перешагнул порог нашей камеры и уже через несколько минут стоял на перекличке во дворе пересылки возле поджидающего нас «воронка».
Дальше шла все та же изнуряющая процедура на «воронках» до «Столыпина», а затем уже в «Столыпине» мы ехали до станции Княж- погост. Правда, дорога заняла не так уж много времени. Уже к вечеру несколько «воронков» развозили этап со станции по всем трем лагерям. Последним из них была «тройка», где мне предстояло отбыть не один год, но, правда, с некоторыми отступлениями, когда меня, по оперативным соображениям, так же, как и многих других бродяг, вывозили в другие места. Но судьбе все же угодно было, чтобы я вновь вернулся сюда и, в конце концов, даже после двух «раскруток», освободился именно оттуда.
Минуты ожидания, пока открывались ворота и «воронок» въезжал в «стакан», показались нам несколькими часами. Автозак был забит до отказа, пот лил с нас в три ручья, почти все сидели на коленях друг у друга (иначе такому количеству людей было бы не поместиться в этой душегубке). Когда открылись двери «воронка» и раздалась команда конвойного выходить, каждый, выпрыгивая на землю, тут же ловил полной грудью живительную вечернюю прохладу, остывая после этой парилки и понемногу приходя в себя.
«Стакан» был довольно вместительных размеров. Здесь могли свободно поместиться в ряд несколько машин, поэтому, оставив наш автозак позади, мы, по приказу начальника конвоя, переместились на свободное пространство уже поближе к воротам, ведущим в лагерь. Каждый из нас был в ожидании процедур приема в зону, а этот процесс всегда очень важен как с точки зрения арестантов, так и с точки зрения администрации.
И вот через несколько минут началось какое-то движение, двери из дежурки с шумом открылись настежь. Вслед за начальником нашего конвоя шел мужчина высокого роста, тоже в форме и с капитанскими звездами на погонах. Видно, чувствуя свое превосходство над окружающими, они что-то шумно обсуждали между собой, не обращая никакого внимания ни на солдат-конвойных, ни на нас - человек сорок арестантов, уставших с дороги, измученных и еле стоящих на ногах. Глядя на лица этих двух упитанных, розовощеких, пышущих здоровьем боровов, складывалось такое впечатление, будто мы и не люди вовсе, а так, человеческий материал или что-то вроде этого.
Так продолжалось минут десять-пятнадцать, но этого времени мне вполне хватило, чтобы хорошенько разглядеть капитана и сделать соответствующие выводы. Что-то подсказывало, что с этим человеком у меня будут годы длительного непростого общения. И, к великому сожалению, я не ошибся. Это был «кум» «тройки», Юзик.
Из-за того, что начальник оперчасти на «тройке» был Юзик (такое погоняло «бродяги» дали «куму»), лагерь, с арестантской точки зрения, считался самым плохим из всех трех лагерей Княж-погоста.
Ведь главным критерием лагерной жизни всегда был режим в полном смысле этого слова, а всю погоду в зоне, как в плане режима, так и во всем остальном, делал «кум». Так что, думаю, дополнительные комментарии к этому излишни.
Так вот, Юзик был чудовищем! По приказу вышестоящего начальства он не постеснялся бы повесить родного отца, назвав бы это своим долгом. Горе тому, кому суждено было попасть в его черный список, став его потенциальным врагом. А врагами он считал почти любого.
Он был высок ростом, строен и всегда подтянут. У него были водянисто-голубые глаза, широкий рот с торчащими вперед зубами, остроте которых позавидовала бы акула. В общем, для арестантов это был демон и деспот в одном лице, но очень при этом умный и талантливый человек. Чтобы сделать карьеру, ему, вероятно, не хватало самого главного - поддержки, или, как было принято в то время говорить, толкача сверху.
Хотя в то время, о котором я пишу, он, безусловно, пользовался покровительством в лице своего тестя, который был далеко не малой фигурой в Княж-погостском управлении лагерей. Но это, видно, годилось лишь для начального этапа становления его карьеры. Поддержка ему нужна была из
