Мой друг Гранде, приятель по «шалашу», родом из Марселя. Ему тридцать пять. Длинный и тощий, как жердь, но не обделен силой. Нам приходилось встречаться с ним и в Тулоне, и в Марселе, и в Париже. В общем, дружили еще во Франции. Зарекомендовал себя опытным специалистом по взлому сейфов. От природы добродушен, но иногда на него находит, и тогда он становится страшно опасным.
Сегодня я остался почти один в этом громадном зале. Дежурный по блоку подметает и спрыскивает водой цементный пол. Один человек сидит в углу и, зажав в левом глазу лупу в деревянной оправе, занимается починкой часов. С полки над изголовьем его гамака свисает до тридцати часов. На вид ему не более тридцати, а волосы совершенно седые. Подхожу и начинаю наблюдать за работой, затем пытаюсь вступить в разговор. Малый даже не поднимает головы, продолжая работать молча. В некотором раздражении я удаляюсь и выхожу во двор. Направляюсь к умывальникам. Там застаю Тити Белота с новенькой колодой карт в руках. Он быстро тасует карты. Пальцы неуловимым движением перебирают тридцать две карты. Не прекращая демонстрировать ловкость рук, он говорит мне:
– Ну как, старина? Порядок? Прижился на Руаяле?
– Вполне. Но сегодня мне такая жизнь осточертела. Надо чем-то заняться, а то нетрудно и свихнуться. Хотел сейчас поболтать с одним малым, часовщиком, но он даже не соизволил ответить.
– Что ты говоришь, Папи? Так, значит, малому наплевать на весь мир? Значит, у него на уме только часы, все прочее побоку? Все верно. После того, что с ним случилось, попробуй не замкнуться в себе! У него на это есть право. Представь себе, этот молодой парень – его вполне можно назвать молодым, поскольку ему еще нет и тридцати, – год назад был приговорен к смертной казни за так называемое изнасилование жены надзирателя. Сам понимаешь, насилием там и не пахло. Он давно уже голубил свою хозяйку, законную супругу одного старшего надзирателя-бретонца. Что делать, если работаешь «мальчиком по дому»? Бывало, бретонец только уйдет на дневное дежурство, а часовщик уже топчет его курочку. Только допустили они одну маленькую ошибочку. Птичка уж на что ленива, а сама вдруг стала стирать и гладить белье. Как говорят, услуга за услугу. Однако подобный оборот событий чем-то не устроил рогоносца. Сначала он удивился, потом стал сомневаться, наконец заподозрил неладное. Но где доказательства, что у него действительно выросли рога? И вот он придумал план, как их застать тепленькими, да заодно и прибить обоих. Однако баба тоже оказалась смекалистой. Однажды он заступил на дежурство, но через два часа оставил службу и отправился домой. Да прихватил с собой еще одного надзирателя под предлогом, что ему из деревни прислали ветчины и он хочет его угостить. Бесшумно открыли калитку, но едва вошли в дом, как заорал попугай: «Хозяин пришел! Хозяин пришел!» Попка всегда так встречал его. И тут же раздался женский крик: «На помощь! Насилуют!» Оба багра входят в спальню в тот момент, когда краля уже вырвалась из объятий каторжника, а сам он, захваченный врасплох, выпрыгивает в окно. Рогоносец открыл пальбу и попал бедолаге в плечо. Тот упал, а в это же время находчивая дамочка царапает себе сиськи, щеки и в клочья рвет пеньюар. Бретонец не успокаивается и готов уже добить часовщика, но его приятель успевает вовремя разоружить его. Другой-то багор, должен тебе сказать, был корсиканец и сразу сообразил, в какое дело его втравливает старший по званию. Он понял, что вся эта история – чистая стряпня и насилия в ней ничуть не больше, чем сливочного масла в заднице. Но корсиканец не мог прямо об этом сказать бретонцу, а сделал вид, что во все поверил. Часовщика приговорили к смерти. Так что, старина, ничего тут необычного нет. Но сама история имела интересное продолжение.
Здесь, на Руаяле, есть специальный блок, где приговор приводится в исполнение. Там стоит гильотина. Она в отличном состоянии, разобрана на части, все они аккуратно разложены и хранятся в отдельном месте. А на дворе отведен участок, где уложены по уровнемеру пять мощных железобетонных плит, сцементированных между собой. На этих плитах, как на платформе, и воздвигается гильотина. Раз в неделю палач и двое помощников из каторжников устанавливают ее полностью, монтируя все механизмы, нож и все прочее. Затем перерубают два ствола бананового дерева. Таким вот образом и проверяется ее рабочее состояние.
Итак, часовщик-савояр сидел в камере для смертников. С ним сидели еще четверо приговоренных к смертной казни – трое арабов и один сицилиец. Все пятеро ожидали ответа на прошения о помиловании, поданные их надзирателями, выполнявшими роль защитников.
Однажды рано утром установили гильотину. Дверь камеры, где сидел часовщик, резко открылась, и на парня набросились палачи. Они спутали ему ноги веревкой, сделав как бы кандальную восьмерку, затем пропустили эту же веревку к кистям рук, которые тоже спутали восьмеркой. Воротник рубашки отрезали ножницами, после чего он прошел маленькими шажками в предрассветных сумерках метров двадцать до известного снаряда. Надо тебе сказать, Папийон, что, когда ты подходишь к гильотине, то почти целуешься с вертикально установленной доской, к которой тебя пристегивают ремнями, висящими по бокам. Вот и его пристегнули и приготовились было опустить доску, чтобы подать голову под срез ножа. Но в этот момент появился нынешний комендант Сухой Кокос, который обязан лично присутствовать на всех казнях. В руке он держал большой корабельный фонарь, и когда осветил им эту сцену, то увидел, что раздолбаи-багры собирались по ошибке снести голову не тому, кому следует. В тот день, как оказалось, часовщику нечего пока было делать на этой церемонии. «Остановитесь! Остановитесь!» – закричал Барро. От волнения комендант, похоже, даже не мог как следует говорить. Он уронил фонарь, растолкал всех – и палачей, и багров, сам отвязал часовщика от доски, и только тогда к нему возвратилась способность отдавать приказания: «Уведите его в камеру, санитар. Займитесь им и оставайтесь с ним. Дайте ему рому. А вы, кретины, отправляйтесь и немедленно доставьте сюда Ранкассо. Сегодня надо казнить его и никого больше».
На следующий день часовщик поседел и стал таким, каким ты его увидел сегодня. Его защитник, багор из Кальви, написал новое прошение о помиловании на имя министра юстиции, в котором изложил и этот случай. Часовщика простили, заменив смертную казнь пожизненной каторгой. С тех пор он и занимается починкой часов для багров. Это его увлечение. Он их долго регулирует, пока не станут показывать точное время. Вот почему так много часов висит у него на полке. Теперь ты понимаешь, что малый имел полное право немного свихнуться. Скажи, Папи, прав я или нет?
– Прав, Тити. Конечно, после такого удара немудрено стать нелюдимым. Я искренне ему сочувствую.
В этой новой жизни каждый день чему-нибудь да учишься. В блоке А собрались люди поистине сомнительного поведения как в прошлом, так и в настоящем. Я не работал еще ни одного дня: жду места золотаря, которое вот-вот должно освободиться. Работа будет занимать у меня сорок пять минут в сутки, все остальное время я смогу свободно передвигаться по острову, и мне разрешат заниматься рыбной ловлей.
Сегодня утром во время переклички наш блок хотели отрядить на тяжелую работу – посадку кокосовых пальм. Выкрикнули имя Жана Кастелли. Он вышел из шеренги и спросил:
– Меня? Меня посылают на работу?
– Да, вас, – сказал багор, ответственный за работу на плантации. – Вот, держите мотыгу.
Кастелли холодно взглянул на него:
– Приятель, ты, должно быть, из овернской глуши. Сразу видно, что разбираешься в этих странных инструментах. Я же корсиканец из Марселя. У нас на Корсике орудия труда забрасываются чем дальше, тем лучше. А в Марселе даже не слышали об их существовании. Держи-ка при себе свою мотыгу и оставь меня в покое.
Молодой еще багор, не знавший, как выяснилось потом, о заведенных в нашем блоке порядках, замахнулся на Кастелли ручкой мотыги. Сто двадцать глоток истошно заорали:
– Только тронь, падла, – и ты не жилец.
– Разойдись, – скомандовал Гранде, и мы, не обращая внимания на то, что все надзиратели приняли боевую стойку, ушли в барак.
Блок В отправился на работу. Блок С тоже. Появилась дюжина стражников и заперла, что случалось очень редко, решетчатую дверь в наш блок. Через час прибыли еще сорок стражников. С автоматами в руках, они выстроились по обе стороны наших дверей. Пришли помощник коменданта, главный надзиратель, его заместитель и еще надзиратели. Не было лишь самого коменданта, поскольку он в шесть утра, еще до инцидента, отправился с проверкой на остров Дьявола.
Помощник коменданта сказал:
– Дацелли, начинайте перекличку по одному.
– Гранде!
– Здесь.
– Выходите.
Гранде выходит из блока и оказывается в центре между шеренгами надзирателей. Дацелли обращается к нему:
– Идите на работу.
– Не могу.
– Отказываетесь?
– Нет, не отказываюсь. Я болен.
– С каких пор? Вы не заявляли о своей болезни на первой перекличке.
– Утром я не был болен, а сейчас заболел.
Первые шестьдесят человек, вызванные во двор друг за другом, делают точно такое же заявление. Только один отказывается повиноваться. У него явное намерение побывать в Сен-Лоране и предстать перед трибуналом. Когда его спросили: «Вы отказываетесь?» – он ответил:
– Да, трижды отказываюсь.
– Почему трижды?
– Потому что, глядя на вас, блевать хочется. Я категорически отказываюсь работать на таких сук, как вы.
Напряженность достигла предела. Багры, особенно молодые, не выносили подобных оскорблений от каторжников. Они ждали только одного – угрожающего жеста, который им позволил бы применить оружие. А пока они его держат стволами вниз.
– Всем, кого вызвали, раздеться! Марш по камерам!
Лихорадочное и поспешное раздевание, последовавшее за этим, то и дело сопровождалось характерным стуком при падении ножа на булыжную мостовую. В этот момент появился врач.
– Отставить! Стой! Вот и доктор. Доктор, осмотрите, пожалуйста, этих людей. Всех, кто не болен, – немедленно в карцер.
– Все шестьдесят заболели?
– Да, доктор, кроме одного – он отказался работать.
– Прежде всего, – продолжал врач, – Гранде, что случилось?
– Несварение желудка, доктор, и все из-за тюремщиков. Мы все здесь обречены на длительное пребывание, большинство – пожизненно. Удрать с островов нет никакой надежды. Разве можно вынести такую жизнь без определенного послабления – щадящего соблюдения правил тюремного режима? Надо же и нас понять. Ты – мне, я – тебе, это же гораздо лучше. А сегодня один надзиратель зашел уж слишком далеко, дал волю рукам. У всех на глазах перед строем он замахнулся мотыгой, собираясь ударить нашего товарища, которого мы все уважаем. Парень никому не угрожал, поэтому поступок надзирателя нельзя рассматривать как действие в целях самообороны. Он просто сказал, что не умеет и не хочет пользоваться мотыгой. Вот истинная причина нашей эпидемии. А вам решать.
Врач опустил голову, сосредоточенно соображая, и через минуту сказал:
– Санитар, пишите: «Ввиду коллективного пищевого отравления дежурному санитару-надзирателю по блоку А принять необходимые меры по очищению желудков у всех ссыльных, заявивших сегодня о своей болезни. Каждому выдать по двадцать граммов глауберовой соли. Ссыльного Х поместить в больницу на обследование для выяснения, является ли его отказ работать следствием умственного расстройства, или здесь кроется другая причина».
Доктор повернулся к нам спиной и ушел.
– Всем в барак! – заорал помощник коменданта. – Вещи собрать! Да не забудьте прихватить с собой ножи!
В тот день на улицу никого не выпускали, даже разносчика хлеба. В полдень вместо супа дежурный санитар-надзиратель в сопровождении двух санитаров-каторжников принес нам полную бадью слабительного. Проглотили только первые трое. Четвертый виртуозно разыграл приступ эпилепсии, упав в ведро, разлив и разметав по сторонам и ведро, и слабительное, и разливочный черпак. Так закончился этот инцидент, доставивший дежурному по блоку много хлопот по уборке помещения.
После полудня я разговорился с Жаном Кастелли. Он пришел в наш «шалаш» перекусить. Сам он столовался с одним тулонцем, Луи Гравоном, попавшимся на ограблении ателье по пошиву меховых изделий. Когда я заговорил с Жаном о побеге, глаза у него загорелись. Он сказал мне:
– В прошлом году я едва не убежал, но в последний момент наклал в штаны. Я не сомневался, что ты именно тот человек, который не будет сидеть сложа руки. Только говорить на островах о побеге – все равно что разговаривать на древнееврейском. С другой стороны, я вижу, что ты пока не разобрался в каторжниках с островов. Девяносто процентов на свою судьбу особенно не жалуются. Никто не заложит тебя, что бы ты ни сделал. Убьют кого-нибудь – и свидетеля не найдешь. Украдут – никто ничего не видел. Что бы ты ни сделал, все скопом будут защищать тебя. Каторжники с островов боятся только одного – удавшегося побега. В этом случае их относительно спокойная жизнь летит ко всем чертям: шмон за шмоном, ни карт, ни музыки – все музыкальные инструменты, изъятые при обыске, разбиваются в щепки. Ни шахмат, ни шашек, ни книг – ничего! Все запрещено! Никакого тебе промысла! Абсолютно ничего! А шмон за шмоном, шмон за шмоном! Нет ни сахара, ни масла, ни мяса – все исчезает. Каждый состоявшийся побег с островов заканчивается на материке задержанием беглецов в окрестностях Куру. Но на островах-то он удался! Отсюда санкции против надзирателей, а те в свою очередь отыгрываются на зэках. Всем достается по первое число.
Я слушал очень внимательно. Просто диву давался. Никогда не приходилось рассматривать данный вопрос под таким углом зрения.
– Выход такой, – продолжал Кастелли, – надумал бежать – делай это с величайшей осторожностью. Не раскалывайся перед первым встречным, пока не убедишься в его надежности. Такое можно обсуждать только с ближайшим другом. Семь раз отмерь – один раз отрежь.
Жан Кастелли – профессиональный взломщик. Волевой и неглупый человек. Более того, по выдержке и рассудительности ему нет равных. Он презирал грубое насилие. Его прозвали «Старомодным». Например, он умывался, пользуясь только простым мылом. А случись, увидит у меня туалетное, непременно заметит:
– Боже, опять понесло педерастией. Как ты можешь пользоваться мылом, которым подмываются крали?
