Едва мы оказались во дворе лагеря, как нас окружили со всех сторон каторжники, выказывая нам самое дружеское расположение. Узнаю среди них Пьерро Придурка, Жана Сартру́, Колондини, Шиссилья́. Всем нам троим надо идти в медпункт, говорит надзиратель. И в сопровождении человек двадцати мы идем через двор. Через несколько минут передо мной и Матюретом появляется дюжина пакетов: сигареты, табак, лучший шоколад. Перед нами дымится горячий кофе с молоком. Каждый хочет нас чем-то порадовать. В медпункте Клузио сделали укол камфорного масла и еще один адреналина для поддержания сердца. Тощий негр говорит санитару: «Отдай ему мои витамины, ему они больше нужны». Поистине волнующая демонстрация доброй солидарности с нами!
Пьер Бордле спросил меня:
– Деньги нужны? Я успею пустить шляпу по кругу, прежде чем вас отправят на Руаяль.
– Спасибо. У меня есть. А ты уверен, что нас отправят на Руаяль?
– Да, нам это сказал учетчик. Всех троих. Думаю, что там вас положат в больницу.
Санитара зовут Эссари. Он корсиканец, крепкий горец и разбойник первостатейный. Позже я с ним хорошо познакомился и расскажу подробно о его приключениях, весьма интересных. Два часа в амбулатории пролетели очень быстро. Мы наелись и напились. Довольные и счастливые, уезжаем на Руаяль. Клузио лежит с закрытыми глазами. И только тогда, когда я склоняюсь над ним и кладу свою ладонь ему на лоб, он их открывает. Вот и сейчас он открыл глаза, уже подернутые пеленой смерти:
– Друг Папи, мы с тобой настоящие друзья.
– Больше, Клузио. Мы братья.
В сопровождении все того же стражника мы направляемся к берегу. Носилки с Клузио – посередине, мы с Матюретом – по бокам. На выходе из ворот лагеря нас приветствуют узники, желая удачи. Мы их благодарим, они протестуют. Пьерро Придурок повесил мне на шею солдатский провиантский мешок, в нем табак, сигареты, шоколад и банки со сгущенным молоком. У Матюрета тоже такой мешок – он даже не знает, кто ему его дал. До причала нас сопровождают санитар Фернандес и конвоир. Каждому из нас выдают направление в больницу на Руаяле. Я догадываюсь, что нас госпитализируют санитары-каторжники Фернандес и Эссари без консультации врача. Вот и лодка. Шесть гребцов, на корме два конвоира с винтовками и один за рулем. Один из лодочников, Шапар, проходил по делу о марсельской бирже. Мы уже в пути. Весла на воду. Шапар гребет и обращается ко мне:
– Как дела, Папи? Ты все время получал кокосы?
– Нет, последние четыре месяца не получал.
– Знаю. Несчастный случай, а парень все выдержал и никого не заложил. Правда, он знал только меня, но не раскололся.
– Что с ним?
– Умер.
– Как? От чего?
– По словам одного санитара, ему ногами отбили печень.
Выгружаемся на пристани Руаяля, самого большого из островов. Часы на пекарне показывают три. Полуденное солнце печет, оно слепит и жарит меня сверх меры. Стражник вызвал двух носильщиков. Два каторжника крепкого сложения, одетые в безупречно белую одежду с черными ремешками на запястьях, поднимают Клузио, как перышко. Мы с Матюретом идем сзади. За нами шествует надзиратель с бумагами в руке.
Дорога шириной метров сорок вымощена булыжником. Идти трудно. К счастью, носильщики останавливаются время от времени, поджидая нас. Я присаживаюсь на ручку носилок рядом с Клузио, ласково глажу ладонью ему лоб и голову. И каждый раз он открывает глаза, улыбается и говорит:
– Дружище Папи.
Матюрет берет его руку в свою.
– Это ты, малыш? – шепчет Клузио.
Он счастлив, что мы рядом с ним. Во время последней остановки почти на подходе к лагерю нам повстречалась партия каторжников, идущих на работу. Почти все из моего конвоя. Каждый, мимоходом, бросает нам дружеское слово. Взойдя на плато, мы увидели все высокое начальство острова, расположившееся в тени деревьев перед белым зданием-коробкой. Приближаемся к коменданту Барро, по прозвищу Сухой Кокос. С ним и другие старшие начальники лагеря. Продолжая сидеть и не церемонясь, комендант сказал:
– Вижу, что им и одиночка нипочем. Значит, не так уж и трудно. А кто на носилках?
– Клузио.
Он посмотрел и добавил:
– Отправьте всех в больницу. А когда выпишутся, дайте мне знать. Представьте их мне перед отправкой в лагерь.
В больнице нас разместили в большой и светлой палате. Чистые белые койки. Свежие простыни, новые одеяла и белые наволочки на подушках. Первый санитар, которого я здесь встретил, был Шаталь. Вы помните санитара из спецблока в Сен-Лоран-дю-Марони? Он тут же занялся Клузио и потребовал у надзирателя вызвать врача. К пяти часам врач подошел. Я видел, как после долгого и внимательного осмотра он безнадежно покачал головой. Лицо его выражало озабоченность. Он выдал предписание и подошел ко мне. Обращаясь к Шаталю, он сказал:
– А нас с Папийоном добрыми друзьями не назовешь.
– Меня это удивляет, доктор. Он хороший парень.
– Может быть. Но строптивый.
– Что за причина?
– Был я у него с визитом в одиночке.
– Доктор, – вставил я, – и это вы называете визитом? Аускультация через окошко камеры?
– Таково предписание администрации: не открывать дверь в камеру заключенного.
– Допустим, доктор, но вы ведь только приданы администрации и не являетесь ее частью.
– Об этом мы поговорим как-нибудь потом. Я постараюсь поставить вас на ноги. А что касается вашего друга, боюсь, что слишком поздно.
Шаталь поведал мне, что его интернировали на острова по подозрению в подготовке побега. Он также рассказал, что Жезю, тот тип, который обманул меня и нажег с лодкой, убит. Сделал это один прокаженный, имени которого Шаталь не знал. Я спрашивал сам себя, уж не из тех ли прокаженных, которые так щедро помогли мне однажды?
Жизнь каторжников на островах Салю не укладывалась в рамки воображения. Большинство заключенных чрезвычайно опасны. Опасны по многим причинам. Во-первых, едят все хорошо, поскольку здесь можно купить абсолютно все: спиртные напитки, сигареты, кофе, сахар, шоколад, мясо, свежие овощи, рыбу, лангусты, кокосовый орех и прочее. Во-вторых, здоровье у всех отменное из-за благоприятного и здорового климата. Только приговоренные к ограниченным срокам имеют какую-то надежду получить свободу. А осужденные на пожизненную каторгу, люди пропащие, действительно очень опасны. В повседневных сделках все повязаны между собой – и заключенные, и надзиратели. Трудно уловить примерную схему: все так запутано и перемешано. Жены надзирателей среди молодых зэков присматривают для себя работников, которые зачастую становятся их любовниками. Этих помощников по ведению хозяйства называют «мальчиками по дому». Тут и садовники, и повара. Именно через эту категорию ссыльных шла связь между лагерем и поселком, где проживали надзиратели. Другие зэки относятся к «мальчикам» без всякого предубеждения, поскольку благодаря только им и процветает пресловутая торговля. И все-таки их относят к касте «нечистых». Уважающий себя каторжник никогда не согласится выполнять работу подобного рода. Не согласится он быть ни тюремщиком при ключах, ни работником при столовой для надзирателей. Напротив, он, скорее, заплатит большие деньги за место, которое позволяет ему держаться подальше от багров: мусорщика, уборщика, возчика на быках, санитара, тюремного садовника, мясника, пекаря, лодочника, почтаря, смотрителя маяка. Все эти места заняты крутыми ребятами. Крутой мужик никогда не будет надрываться на ремонте стен, дорог или каменных лестниц. Не будет потеть на посадке кокосовых пальм. В общем, не будет вкалывать на солнцепеке и под присмотром багров. Работали с семи до двенадцати и с двух до шести. Со стороны могло показаться, что вся эта пестрая публика живет в мире и согласии в небольшой тихой деревеньке; и заключенные, и надзиратели знают все друг о друге: кто что сказал, кто что сделал – в общем, все как на ладони и никаких секретов.
В воскресенье в больницу пришли Дега и Гальгани, чтобы провести этот день со мной. Мы ели чесночную похлебку с рыбой, картошку, сыр. Пили кофе и белое вино. Сидели в комнате Шаталя: Шаталь, Дега, Гальгани, Матюрет, Гранде и я. Меня попросили рассказать о побеге во всех подробностях. Дега принял решение отказаться от дальнейших планов на побег. Он ожидал из Франции пятилетней скидки. Отсидев там три и здесь столько же, он рассчитывал, что ему осталось четыре года. Он смирился с последним сроком. Гальгани сказал, что о нем хлопочет корсиканский сенатор.
Наступила моя очередь высказаться по этому поводу. Я попросил их изложить свои соображения насчет тех мест, откуда легче всего бежать, чем вызвал всеобщее возбуждение. Ни Дега, ни Гальгани даже не думали об этом. По мнению Шаталя, подходящим местом был сад, где можно приготовить плот. Гранде сказал, что он работает кузнецом в местных мастерских. У них были там маляры, плотники, слесари, каменщики, сантехники – всего около ста двадцати человек. Они обслуживают административные здания. Дега уже главный бухгалтер, и он устроит меня на любую работу, какую только захочу. Выбор за мной. Гранде предложил мне свои полставки распорядителя игорного стола. Сбор с игроков позволит мне жить прилично, и не надо будет тратить деньги из гильзы. Позже я убедился, что это занятие очень доходное, но чрезвычайно опасное.
Пролетело воскресенье.
– Уже пять, – сказал Дега. У него на руке прекрасные часы. – Пора собираться в лагерь.
Уходя, Дега вручил мне пятьсот франков для игры в покер. У нас в палате иногда играли, и ставки были приличные. Гранде дал мне великолепный нож со стопорным вырезом. Он сделал его сам из закаленной стали. Это было внушительное оружие.
– День и ночь носи при себе.
– А если обыск?
– Шмоном в основном занимаются арабы-тюремщики, сами из бывших. Когда они знают, что имеют дело с серьезным парнем, то нож не найдут, даже если нащупают. До встречи в лагере.
При расставании Гальгани сказал мне, что зарезервировал для меня место в своем уголке. Жить будем одним «шалашом», когда едят вместе и деньги общие. Дега в лагере не ночует, а спит в административном здании.
Мы здесь уже три дня, а поскольку ночи я провожу рядом с Клузио, по сути еще не знаю, как живет и чем дышит палата, в которой около шестидесяти человек. Состояние Клузио резко ухудшалось. Его перевели в другую комнату, где лежал еще один безнадежный больной. Шаталь напичкал его морфием. Он опасался, что до утра Клузио недотянет.
В нашей палате шестьдесят коек, и почти все заняты. Койки стоят по обеим сторонам прохода. Ширина прохода – три метра. Палата освещается двумя керосиновыми лампами.
– Там играют в покер, – сказал Матюрет.
Я подошел к игрокам. Их было четверо.
– Принимаете пятым?
– Садись. Минимальная ставка – сто франков. К игре допускаются имеющие до трех ставок, или триста франков. Вот жетон на триста франков.
Я передал двести на сохранение Матюрету. Парижанин Дюпон обратился ко мне:
– Играем по английским правилам, без джокера, умеешь?
– Да.
– Раздавай карты. Оказываем тебе честь.
Скорость, с какой играют эти люди, невероятна. Удвоение ставок идет настолько быстро, что стоит замешкаться, как уже слышишь голос распорядителя: «Делайте ставки», и ты проигрываешь всухую. Так я открыл для себя новую категорию каторжников – карточных игроков. Они живут игрой, для игры и в игре. Кроме игры, их ничего не интересует. Они забыли все: кто они, какой срок получили, что можно сделать, чтобы изменить жизнь. Им безразлично, кто сел с ними играть, порядочный или шулер. Их интересует только игра.
Мы проиграли всю ночь напролет. Остановились, когда уже разносили кофе. Я выиграл тысячу триста франков. Направился было к своей кровати, как меня перехватил Пауло и попросил в долг двести франков. Он хотел составить партию, а для игры не хватало двухсот франков – у него было только сто. Я дал ему триста и сказал:
– Выигрыш пополам.
– Спасибо, Папийон. Недаром говорят, что ты хороший парень. Мы подружимся.
И он протянул мне руку, а я пожал ее. Пауло отправился играть, весь сияя от удовольствия.
В то утро умер Клузио. Накануне, придя в сознание, он попросил Шаталя не давать ему больше морфия.
– Я хочу умереть в полном сознании, сидя на постели и чтобы рядом со мной были мои друзья.
Входить в изолятор было строго запрещено, но Шаталь взял всю ответственность на себя. Мы были рядом, и Клузио умер у нас на руках. Я закрыл ему глаза. Горе потрясло Матюрета.
– Вот и ушел наш друг, собрат по великому побегу. Его бросили акулам.
Когда я услышал слова «его бросили акулам», у меня кровь застыла в жилах. И в самом деле, на островах нет кладбища для каторжников. Когда узник умирает, его бросают в море в шесть часов, на закате солнца, между Сен-Жозефом и Руаялем. Это место кишит акулами.
Со смертью друга больница мне опротивела. Она стала для меня просто невыносимой. Я сказал Дега, что собираюсь уйти из нее послезавтра. Он прислал записку: «Попроси Шаталя выписать тебе освобождение от работы в лагере на пятнадцать дней, чтобы было время подобрать тебе место по вкусу». Матюрет останется в больнице еще на некоторое время. Возможно, Шаталь устроит его помощником санитара.
Перед выходом из больницы меня отвели в здание администрации, где я предстал перед комендантом Барро – Сухим Кокосом.
– Папийон, – сказал он мне, – прежде чем вас отправят в лагерь, я хочу с вами немного поговорить. У вас здесь отличный приятель, мой главный бухгалтер Луи Дега. Он утверждает, что вы не заслуживаете той характеристики, которую мы получили из Франции. Он считает, что поскольку вы якобы невинно осужденный, то для вас вполне естественно постоянно бунтовать. Я вам скажу, что не вполне с ним согласен. Мне хотелось бы знать, в каком состоянии духа вы сейчас пребываете.
– Прежде, месье комендант, чем я отвечу вам, не могли бы вы мне сказать, что понаписано в моем деле?
– Посмотрите сами.
И он протянул мне желтую папку, в которой я прочитал примерно следующее:
«Анри Шарьер, он же Папийон, родился 16 ноября 1906 года в Ардеше. Приговорен за умышленное убийство к пожизненным каторжным работам судом присяжных департамента Сена. Опасен со всех точек зрения. Содержать под строгим наблюдением. Не использовать на привилегированных работах.
Центральная тюрьма в Кане. Неисправимый преступник. Способен поднять мятеж и возглавить его. Содержать под постоянным наблюдением.
Сен-Мартен-де-Ре. Управляем в рамках дисциплины, но пользуется огромным влиянием среди своих товарищей. Склонен бежать из любого места заключения.
Сен-Лоран-дю-Марони. Совершил дерзкое нападение на трех надзирателей и стражника и бежал из больницы. Возвращен из Колумбии. Во время превентивного заключения и следствия поведение хорошее. Получил мягкий приговор: два года одиночного заключения.
