Мели коридор. Мне показалось, что метла задержалась напротив моей камеры дольше обычного. Вот ее прутья снова и снова с шумом и свистом хлещут и царапают. Я присмотрелся повнимательней и заметил белый клочок бумаги, застрявший в щели под дверью. Я сразу же сообразил, что он предназначается мне, но его не удается протолкнуть дальше. Уборщик ждет, пока я его вытащу, чтобы уйти и продолжить работу в другом месте. Я вытащил бумагу и развернул ее. Это была записка, написанная фосфоресцентными чернилами. Выждав, когда пройдет багор, я быстро прочитал: «Папи, с завтрашнего дня ты будешь получать в параше по пять сигарет и по кокосовому ореху. Прожевывай орех хорошенько, если хочешь, чтобы он пошел тебе на пользу. Глотай разжеванную мякоть. Кури утром, когда выносят параши. Никогда этого не делай после утреннего кофе. В полдень – сразу же, как управишься с супом. И после ужина. Посылаем карандашный грифель и бумагу. В чем будешь нуждаться – напиши. Когда уборщик будет мести около твоей двери, поскреби по ней пальцами. Если он поскребет в ответ, тогда подсовывай записку под дверь. Не передавай записку без ответного сигнала. Спрячь бумагу в ухо, чтобы не доставать гильзу, а грифель где-нибудь у стены. Мужайся. Обнимаем. Игнас, Луи».
Это послание от Гальгани и Дега. Горячая волна переживаний захлестнула все мое существо: от одной мысли, что у тебя такие верные и преданные друзья, становится тепло. Теперь по камере шагается и легче, и веселее: прибавилось надежды и веры на будущее, выросла уверенность, что удастся вырваться живым из этой могилы. Повышенное настроение тут же передалось ногам: раз, два, три, четыре, пять, кру-гом и так далее. Ходил по камере и думал: «У этих ребят благородное сердце и возвышенная потребность творить добро. Они здорово рискуют, прежде всего своим положением учетчика и почтаря. Они оказывают мне поистине грандиозную услугу, подвергая себя неимоверным опасностям. Все это им влетает в копеечку – скольких надо подкупить, чтобы добраться от Руаяля до моей камеры в тюрьме „Людоедке“».
Читателю, должно быть, известно, что сухой кокосовый орех полон масла. Белая затвердевшая мякоть настолько богата им, что, если растереть шесть орехов и залить их горячей водой, на следующий день можно сверху собрать до литра масла. Оно крайне необходимо для поддержания нормального состояния организма в условиях сурового тюремного режима. Кроме того, орех просто напичкан витаминами. Для сохранения здоровья достаточно одного ореха в день. Во всяком случае, есть гарантия, что не произойдет обезвоживания организма и не наступит смерть от истощения. Прошло уже два месяца, как я без всяких осложнений получаю еду и курево. Курю с осторожностью краснокожего из племени сиу: затягиваюсь глубоко, а дым выпускаю помаленьку, разгоняя его при этом правой рукой.
Вчера случилось курьезное происшествие. Правильно или неправильно я поступил – не знаю. Караульный остановился около моей камеры, облокотился на ограждение и посмотрел на меня. Затем он зажег сигарету, сделал несколько затяжек, обронил сигарету к моим ногам и двинулся дальше. Я выждал момент, когда он возвращался, и демонстративно у него на глазах раздавил сигарету ногой. Он приостановился на какое-то мгновение, как бы размышляя над моим поступком, и ускорил шаг. Что это? Жалость ко мне? Стыд за администрацию, к которой он и сам принадлежал? А может, ловушка? Не знаю. До сих пор воспоминания об этом случае угнетают меня. Когда человек страдает, его подозрительность обостряется сверх меры. Я не хотел своим презрительным жестом обидеть стражника, если в тот раз у него и в самом деле проснулись ко мне человеческие чувства.
Я в камере уже больше двух месяцев. Эта тюрьма, по моим понятиям, являлась единственной в своем роде, где нечему было научиться. Потому что не за что было взяться. Зато искусством раздвоения и совершения астральных полетов я овладел превосходно. Усвоенная тактика действовала безотказно. Сначала измотать себя, измотать до полного изнеможения, и затем умчаться к звездам. Без всякого труда, сами собой передо мной оживают картины из моей прошлой, полной приключений жизни: побег с каторги, детство и бесконечные воздушные замки. Какая-то сверхреальность, расцвеченная сверхкрасками. А что для этого надо сделать? Сначала ходить, ходить и ходить! Часами ходить без передышки, без остановок и ни на минуточку не присесть! И ни о чем не думать серьезном, а так, как обычно, о разных пустяках! Затем, дойдя до крайности, бросаешься на откидной топчан, ложишься на одну половинку одеяла, а другой половинкой накрываешься с головой. Разреженный воздух камеры с трудом начинает проникать через материю, обволакивая рот, нос и горло. Я начинаю задыхаться, сдавливает грудь, голова горит. Все немеет от жары и недостатка воздуха, и вдруг – раз, и я вылетаю из тела.
О, какие неописуемые путешествия совершал мой дух, какие чувства испытывал я во время этих полетов! Ночи любви более пылкой и трогательной, нежели на свободе; ночи более богатые ощущениями, чем те – из прожитых будней. Да! Что за силища несла меня через пространство и время! Она позволяла мне присесть рядом с матерью, умершей семнадцать лет тому назад. Я играл ее платьем, а она ласкала мои длинные кудрявые волосы, которые к пяти годам отросли настолько, что я стал похож на девочку. Я гладил тонкие и трепетные пальцы матери, кожа которых напоминала мягкий шелк. Вот мы с ней на прогулке. Идем вдоль речки, где купаются взрослые ребята. Они ныряют с разбега с высокой отвесной кручи. Мать весело смеется над моим дерзким желанием нырнуть так же, как они. Я решительно настроен и прошу ее позволить мне это сделать. Ее веселое настроение передается и мне. Мне становится смешно. Мы смеемся вместе. В памяти оживают до мельчайших подробностей ее прическа, нежная привязанность ко мне в ее светлых и лучистых глазах, незабываемый нежный голос: «Рири́, родной, будь славным мальчиком, будь таким славным, чтобы мама тебя любила. Когда подрастешь, ты сможешь нырять с самого высокого берега. Даже выше, чем этот. А сейчас ты еще маленький, дорогой. Но скоро, очень скоро ты вырастешь и станешь большим мальчиком». И, взявшись за руки, мы по берегу возвращаемся домой. И вот мы дома, в уютном домике моего детства. Мне так с ней хорошо и тепло, что я прикрываю своей ладонью ее глаза, чтобы она не занималась музыкой, а поиграла со мной чуть подольше. Все как есть наяву – это не просто воображение. Мое детство, моя мама. Я стою на стуле позади вращающегося табурета, на котором она сидит, и крепко-крепко закрываю большие глаза ее своими маленькими детскими ладонями. Ее проворные пальцы пробегают по клавишам пианино, и я слушаю музыку «Веселой вдовы» от начала и до конца.
Никто – ни безжалостный прокурор, ни полиция со своими темными делами, ни пройдоха Полен, купивший себе свободу ценой состряпанных показаний, ни двенадцать вонючих ублюдков, позволивших себя одурачить и принявших сторону обвинения с такой легкостью, как будто прокурор зашорил им глаза, ни местные багры, достойные помощники тюрьмы «Людоедки», – абсолютно никто и ничто, даже эти толстые стены или удаленность острова, затерянного в Атлантическом океане, – не могли помешать мне отправляться в удивительно красочные звездные полеты.
При разработке временного графика, в рамках которого мне предстоит провести наедине с собой в камере-одиночке два года, я не учел очень существенного фактора: я говорил о часах как о единице времени. В этом и заключалась моя ошибка. Наступают моменты, когда время измеряется в минутах. Например, опорожнение параш следует за раздачей кофе и хлеба примерно через час. Вот тогда-то в пустом горшке я и получал свои пять сигарет, кокосовый орех, а иногда и записку, написанную фосфоресцентными чернилами. В этот промежуток времени я считал минуты. Не всегда, но довольно часто. Делать это было легко, поскольку каждый мой шаг был выверен и длился секунду. Шагая взад и вперед, подобно маятнику, я в уме отмечал каждый поворот: «Раз!» При счете «двенадцать» получалась минута. Однако, прошу вас, не поймите меня так, что я только и думал о том, как бы получить свой кокосовый орех (хотя, конечно, орех для меня был равноценен жизни) или сигареты, чтобы иметь удовольствие покурить десять раз в течение двадцати четырех часов в этой могиле. Заметьте, я каждую сигарету растягивал на два раза. Нет, иногда при раздаче кофе меня охватывало какое-то беспокойство. Без всяких видимых причин мне вдруг начинало казаться, что с теми людьми, которые мне так щедро помогали с риском для собственного покоя и благополучия, случилась беда. Поэтому я ждал в жутком волнении и успокаивался только тогда, когда видел в ночном горшке свой орех. Вот он, желанный, значит и с ними все в порядке.
Медленно, очень медленно тянулись часы, дни, недели, месяцы. Сижу уже почти год. Точнее, одиннадцать месяцев и двадцать дней. За это время ни с кем не удавалось разговаривать больше сорока секунд. И то не членораздельно, а скороговоркой – что-то пробормотал, и конец! Хотя один раз поговорить пришлось, и громким голосом. Я простудился и сильно кашлял. Мне показалось, что этого достаточно, чтобы попасть на прием к врачу. Я заявил о своей болезни.
Появился врач. К моему великому изумлению, открылось дверное окошко, и в нем появилась голова.
– Что случилось? На что жалуетесь? Легкие? Повернитесь. Покашляйте.
Боже мой! Что это – шутка? И все же это суровая правда, без всяких прикрас. Оказывается, в штате колониальной службы имелся врач, который соглашался провести осмотр через окошко камеры. Ты, стоя в метре от него, должен повернуться, а он, приставив ухо к дырке, послушает твою грудь. Затем он сказал:
– Просуньте руку.
Я машинально чуть было не сделал этого, меня удержало чувство некоторого самоуважения. Я ответил этому довольно любопытному медику:
– Спасибо, доктор, не волнуйтесь. Не о чем беспокоиться.
По крайней мере, у меня хватило характера дать ему понять, что его осмотр я всерьез не воспринимаю, а у него хватило цинизма равнодушно ответить:
– Как хочешь.
И он ушел. И хорошо сделал, потому что я уже кипел и готов был взорваться от негодования.
Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Без устали туда и обратно. Без остановок. Сегодня я хожу объятый яростью, ноги напряжены, а обычно они расслаблены. Похоже, мне надо что-то растоптать, раздавить ногами после того, что сейчас произошло. Что бы такое мне растоптать? Под ногами лишь цементный пол! Нет-нет, тут многое найдется, что можно растоптать. И я топтал отвратительную бесхребетность медика, пошедшего на поводу у властей. Топтал полное безразличие одних людей к страданиям и горю других. Топтал невежество французской нации, безразличие с ее стороны к судьбе живого груза, отправляемого каждые два года из Сен-Мартен-де-Ре невесть куда. Топтал журналистскую братию, отрабатывавшую свой хлеб на криминальной хронике: напишут скандальную статью о человеке по поводу совершенного преступления, а через несколько месяцев даже и не вспомнят о его существовании. Топтал католических священников, хорошо осведомленных через исповедь о делах, творящихся в исправительных колониях Франции, но помалкивающих в тряпочку. Топтал судебную систему, превращенную в состязание по красноречию между обвинителем и защитником. Я топтал организацию под громким названием «Лига прав человека и гражданина», которая ни разу не выступила по этому поводу и не заявила: «Прекратите убивать людей, не приговоренных к гильотине; упраздните массовый садизм среди служащих тюремного ведомства». Я топтал тот факт, что ни одна организация или ассоциация не адресовала свой запрос высшим правительственным кругам этой системы, чтобы выяснить, как и почему исчезает восемьдесят процентов людей, отправляемых каждые два года в исправительные колонии. Топтал официальные свидетельства о смерти, подписанные врачами: самоубийство, общий упадок сил, смерть в результате длительного недоедания, цинга, туберкулез, буйное помешательство, одряхление по старости. Что же я топтал еще? Не знаю, но, во всяком случае, после того, что только что произошло, я определенно ходил необычно – что-нибудь да давил на каждом шагу.
Раз, два, три, четыре, пять… и усталость от медленно идущего времени успокоила мой немой мятеж. Еще десять дней – и пройдет половина срока одиночного заключения. Эту годовщину следует отметить. Хоть я и сильно простужен, но вполне здоров. С ума не сошел и далек от помешательства. Уверен на сто процентов, что к концу следующего года выйду отсюда живым и в здравом рассудке.
Меня разбудили приглушенные голоса. Кто-то сказал:
– Да он превратился в мумию, месье Дюран. Как же вы раньше-то не заметили?
– Не знаю, шеф. Он повесился в углу под самым мостиком. Уж сколько раз я тут проходил и ничего не замечал.
– Не важно, сколько раз вы здесь проходили. Но, согласитесь, как-то странно, что вы ничего не заметили.
Мой сосед слева покончил с собой. Это все, что я понял. Его унесли. Дверь закрыли. Порядок был строго соблюден. Дверь открыли и закрыли в присутствии высокого начальства, в данном случае самого начальника тюрьмы. Я его узнал по голосу. За десять недель уже пятый исчезает подле меня.
Пришла годовщина. В параше я нашел банку сгущенного молока. Мои друзья, должно быть, посходили с ума: такая банка стоит бешеных денег да плюс серьезный риск, чтобы мне ее передать. Для меня этот день был триумфом над враждебными силами. Дал себе слово не улетучиваться из этой камеры в небытие, а выйти живым. Здесь тюрьма-одиночка. Я уже год в ней и убегу хоть завтра, если подвернется случай. У меня хватит на это сил. Это надо записать в мой актив, которым не грех и гордиться.
После полудня – небывалый случай! – уборщик принес мне весточку от друзей! «Мужайся. Остался еще год. Знаем, что ты жив и здоров. У нас все в порядке. Обнимаем. Луи, Игнас. Если сможешь, черкни нам пару строк и перешли сразу же с передавшим эту записку».
На клочке бумаги, который был вложен в записку, я написал: «Спасибо за все. Силенок хватает. Благодаря вам надеюсь выйти таким же через год. Дайте знать, если сможете, о Клузио и Матюрете». А вот уже уборщик скребется в мою дверь. Я быстро просунул записку в щель, и она тут же исчезла. Весь этот день и часть вечера я стоял твердо на ногах, во всеоружии, готовый сражаться – в общем, был таким, каким я сам себя настраивал быть всегда. Через год меня ушлют на один из островов. Руаяль или Сен-Жозеф? Наговорюсь от души, накурюсь до чертиков и сразу за дело: бежать, бежать!
На следующий день я разменял первый из оставшихся трехсот шестидесяти пяти. Я был счастлив. Восемь месяцев все шло хорошо, но на девятый случилась беда. Утром при опорожнении параш человека, принесшего мне кокосовый орех, застукали. Взяли, что называется, с поличным. Он уже вдвигал горшок в мою камеру, а в нем орех и пять сигарет.
Инцидент был настолько серьезен, что даже на несколько минут забыли о правиле соблюдать тишину. Было слышно, как избивали несчастного. Раздался крик смертельно раненного человека. Распахнулось окошко, и искаженная от ярости морда стражника злобно проорала:
– Погоди, ты еще за все заплатишь!
– В любое время, пидер, – ответил я, готовый взорваться от того, как обходились с несчастным малым.
Это произошло в семь утра. И только в одиннадцать ко мне заявилась целая ватага подонков во главе с заместителем начальника тюрьмы. Они распахнули дверь, которая захлопнулась за мной двадцать месяцев назад и ни разу с тех пор не открывалась. Я стоял у задней стены камеры, сжимая в руке кружку. Приготовился к защите. Решил бить больно и серьезно по двум причинам: первая – чтобы стражники не избили меня безнаказанно и не уволокли избитого, вторая – побыстрее уйти в состояние нокаута. Ничего подобного не случилось.
