Спустя три дня в одиннадцать часов утра тридцатого октября двенадцать французских охранников, одетые в белую униформу, пришли за нами. Перед отправкой из тюрьмы в Барранкилье надлежало пройти короткую официальную церемонию: каждый из нас должен был быть опознан согласно приметам, занесенным в уголовно-судебный реестр. В нем все антропометрические данные: и рост, и объем грудной клетки, и отпечатки пальцев, и фотографии, и цвет волос, и особые приметы, и прочее. После опознания и установления личности французский консул и представитель местного окружного суда подписали документ о передаче нас под юрисдикцию Франции. Все только диву давались, как дружески относились к нам приезжие багры, как вежливо они обращались с нами. Ни грубостей, ни бранных слов. Некоторых из них знали те трое, что присоединились к нам на Тринидаде и отсидели больше нашего. Они шутили с ними и разговаривали, как со старыми приятелями. Майор Бураль, старший группы сопровождения, поинтересовался состоянием моего здоровья. Он посмотрел на мои ноги и заверил, что на судне позаботятся обо мне – с ними прибыл хороший санитар, он-то и обеспечит за нами медицинский уход.
Нас отправили прямо в трюм судна. Плавание на этом старом корыте было не из приятных не столько из-за удушающей жары, сколько из-за самого способа перевозки живого груза, уходящего корнями во времена галерного флота и тулонской каторги с ее плавучими тюрьмами. На нас надели спаренные кандалы, которые сформировали из нас неотделимые друг от друга пары. Передвижение с места на место одного обязательно для другого. Кандальные цепи на кольцах скользят по железной направляющей. На обратном пути в Гвиану произошел единственный случай, достойный упоминания. На Тринидаде наше судно должно было пополнить запас угля. В порту английский морской офицер потребовал снять с нас кандалы. Очевидно, по каким-то международным нормам запрещалось содержать людей закованными в цепи на борту корабля. Я воспользовался этим инцидентом и ударил другого английского офицера, инспектировавшего наше судно. Я надеялся, что меня за это арестуют и снимут с вонючей посудины. Офицер сказал:
– Я не стану вас арестовывать и снимать на берег, хотя вы сейчас совершили тягчайшее преступление. Вы понесете куда более тяжелое наказание по возвращении в Гвиану.
Опять все напрасно. Нет, действительно, сама судьба отправляет меня на каторгу. Печально, но приходится признавать, что эти одиннадцать месяцев, проведенные в бегах и стоившие мне таких огромных и неимоверных усилий, заканчиваются плачевно. И все же, несмотря на оглушительный провал предпринятых мною действий, возвращение на каторгу со всеми горькими последствиями не вычеркнет из памяти незабываемые мгновения, которые мне пришлось пережить.
Совсем рядом с портом, который мы только что оставили на Тринидаде, всего в нескольких километрах, проживает замечательная семья Боуэн. Совсем недалеко мы прошли от Кюрасао, острова великого человека, епископа этих краев Ирене де Брюина. И уж совсем близко, должно быть, лежала от нас земля индейцев гуахира, где я узнал любовь самой высокой чистоты и страсти в самой естественной и непосредственной форме ее проявления. Всю ясность самовыражения, на какую способны только дети, умение непредвзято разбираться в подлинных человеческих ценностях, под которые так умело драпируется наш цивилизованный век, – все это я нашел у этих индейских женщин, одухотворенных от природы, искренне сопереживающих, любящих чисто и беззаветно.
А прокаженные с Голубиного острова! Эти несчастные узники, зараженные страшной болезнью и тем не менее не лишенные благородного порыва души! Помочь в беде человеку – это ли не мужество и красота их сердец!
А затем бельгийский консул с его удивительной мягкостью доброго человека. А Жозеф Дега, которого я, по сути, и не знал, рисковавший многим, помогая мне! Да только ради этих людей, людей с большой буквы, стоило бежать. Не соверши я побега – никогда бы не встретился с ними. Пусть провал, пусть неудача, но как обогатилась моя душа, как обогатился я сам дружбой этих необыкновенных людей! Нет, я нисколько не сожалею о побеге.
А вот и Марони и ее мутные воды. Мы на палубе «Мана». Тропическое солнце уже начинает раскалять землю. Девять часов утра. Я снова вижу устье реки, в которое мы медленно вползаем, но из которого совсем недавно я мчался стрелой. Друзья не разговаривают. Надзиратели радуются возвращению. Во время плавания море сильно штормило, поэтому они счастливы, что расстаются с ним.
16 ноября 1934 года. Пристань забита народом. Толпу разбирает любопытство посмотреть на тех, кто не побоялся бежать так далеко. Поскольку мы прибыли в воскресенье, это еще одна из причин нездорового ажиотажа: интересно поглазеть от нечего делать. До слуха доносится:
– Раненый – это Папийон. А этот – Клузио. А тот – Матюрет. А этот… – И так далее.
В зоне шестьсот человек, разбитые на группы, выстроены перед своими бараками. У каждой группы свои охранники. Первым, кого я узнал, был Франсуа Сьерра́. Он сидит на подоконнике санитарной комнаты. По лицу текут слезы, он их ни от кого не скрывает. Плачет искренне. Мы останавливаемся посередине двора. Начальник лагеря берет рупор:
– Ссыльные, вы видите всю тщетность побега. Во всех странах вы будете арестованы и выданы Франции. Вы нигде не нужны. Не лучше ли оставаться спокойно здесь и хорошо себя вести? Что ждет этих пятерых? Тяжелое наказание: сначала одиночные камеры в тюрьме на острове Сен-Жозеф, а затем пожизненное заключение на островах Салю. Вот чего они добились своим побегом. Надеюсь, вы поняли. Надзиратели, уведите их в дисциплинарный блок.
Через несколько минут мы в спецкамере дисциплинарного блока. Я немедленно потребовал оказать мне медицинскую помощь: на ступнях еще не прошли синяки и опухоль не спала. Клузио пожаловался на боль в ноге под гипсовой повязкой. Перед этим он ударил по ней кулаком. Хорошо бы попасть в больницу! Появился Франсуа Сьерра с надзирателем.
– Вот вам санитар, – сказал багор.
– Как дела, Папи?
– Болен. Хочу в больницу.
– Постараюсь, но боюсь, что ничего не выйдет. Тебя так хорошо помнят с последнего раза. Это касается и Клузио.
Он сделал мне массаж и смазал ноги. Поправил Клузио гипсовую повязку. И ушел. Из-за багров мы не смогли поговорить, но его глаза излучали тепло, что нас глубоко тронуло.
– Нет, ничего нельзя сделать, – сказал он мне на следующий день во время массажа. – Хочешь перейти в общую камеру? С тебя на ночь снимают кандалы?
– Нет.
– Тогда лучше перебраться в общую камеру: там хоть и в кандалах, да не один. Сейчас для тебя самое ужасное – это одиночество.
– Ты прав.
Да, в настоящее время одиночество труднее переносить, чем прежде. Я пребывал в таком состоянии духа, когда не надо закрывать глаза, чтобы переноситься из настоящего в прошлое и блуждать там, а затем возвращаться в настоящее. А поскольку я не мог ходить, одиночная камера сейчас была хуже, чем раньше.
Ага! Меня снова несет вниз по сточной канаве! А ведь от нее я мог бы так легко отделаться! И это уже было! Славно несло меня по морю к свободе. Я летел как на крыльях к заветной мечте стать новым человеком. Но я торопился и отомстить. Три субъекта в неоплатном долгу передо мной: Полен, полиция и прокурор. Забыть нельзя и не дóлжно. А что касается чемодана, так я и не буду его передавать шалопаям у входа в здание криминальной полиции. Я разыграю из себя представителя компании Кука, обслуживающей спальные вагоны железной дороги. В элегантной фирменной фуражке с чемоданом в руке, на котором висит внушительная этикетка: «Дивизионному комиссару Бенуа, набережная Орфевр, 36, Париж (Сена)», я сам прохожу в зал совещаний комиссариата. Часовой механизм запущен. Времени остается в обрез. На этот раз я их всех накрою. Едва покидаю здание, как раздается взрыв. Решение найдено, и с меня как бы сваливается тяжелый груз. А в отношении прокурора у меня будет достаточно времени, чтобы вырвать ему язык. Каким образом, я еще не придумал. Но вырву обязательно. По кусочку, по кусочку буду рвать его продажный язык.
Первым делом надо встать на ноги. Надо их хорошенько подлечить. Передвигаться, ходить во что бы то ни стало. Чем скорее, тем лучше. Через три месяца состоится суд. Надо успеть многое сделать. За три месяца может произойти что угодно. Один месяц уйдет на восстановление утраченной функции ног, один месяц – на отработку деталей побега. А затем – прощайте, месье! Все на борт! Идем в Британский Гондурас. На этот раз никто не наложит на меня свои грязные лапы.
Вчера, три дня спустя после нашего возвращения, меня перенесли в большую общую камеру. В ней сорок человек, и всех ждет трибунал. Одни обвиняются в воровстве, другие – в грабежах, поджогах, непреднамеренных и преднамеренных убийствах, покушениях на убийство, попытках совершить побег, побеге и даже людоедстве. Мы размещаемся на деревянных нарах по двадцать человек с каждой стороны, и все прикованы к единому железному брусу длиной более пятнадцати метров. В шесть вечера каждому на левую ногу надевается кандальная цепь с кольцом и прикрепляется к брусу. В шесть утра она снимается, и мы можем сидеть, ходить, играть в шашки, разговаривать в проходе между нарами шириной два метра, идущему через всю палату. Этот проход мы называем аллеей. Днем мне скучать не приходится. Каждый хочет со мной пообщаться. Подходят небольшими группками и расспрашивают о побеге. Все громко называют меня сумасшедшим, когда я рассказываю, как по своей воле оставил племя гуахира, бросил Лали и Сорайму.
– Ну и чего же тебе недоставало, приятель? – возмущался один парижанин, выслушав рассказ. – Трамвая? Лифтов? Кино? Электрического света и тока высокого напряжения, чтобы сработал электрический стул? Или тебе захотелось искупаться в фонтане на площади Пигаль? Подумать только! Имел двух баб, одна краше другой. Жил в чем мать родила в обществе симпатичных нудистов. Жрал, пил, охотился. Море, солнце, горячий песок. Даже жемчуга сколько хочешь. Бесплатно. Только не ленись ловить раковины. И ты не придумал ничего лучшего, как бросить все и уйти? Куда? Скажи мне. Тебе захотелось перебежать улицу перед несущимся транспортом, да так, чтобы тебя не сбила машина? Захотелось вносить квартплату, платить портному, оплачивать счета за электричество и телефон? Тебе захотелось потолкать тачку со щебнем, чтобы приобрести автомобиль? Или повкалывать, как ишаку, на какого-то босса, чтобы не сдохнуть с голоду? Не понимаю тебя, друг. Был в раю – спустился в ад. Вернулся в мир, в котором шагу не ступишь без забот и печали, да к тому же вся полиция бежит за тобой по пятам. Правда, ты новичок, недавно из Франции. Еще не успел насмотреться, как тебя унижают здесь и физически, и морально. У меня за плечами десять лет каторги, и я тебя совершенно не понимаю. И все же мы приветствуем тебя здесь. Нет никакого сомнения, что ты еще раз побежишь. Поэтому можешь на нас рассчитывать. Поможем. Верно я говорю, ребята? Все согласны?
Ребята согласны, и я их поблагодарил.
Вижу – крутые ребята. Поскольку мы живем ужасно скученно, трудно скрывать, есть у тебя гильза или нет. Ночью, когда мы все прицеплены к одному брусу, нетрудно безнаказанно убить человека. Надо только договориться с нашим «знакомцем» тюремщиком-арабом, чтобы он не дожимал замок до щелчка. Разумеется, ему надо заплатить за это. В темноте можно встать, сделать дело, вернуться, лечь на место и как следует запереть замок. Араб помнит, что он неким образом способствовал нашему побегу, и как косвенный соучастник помалкивает.
Прошло три недели, как нас привезли обратно. Они пролетели быстро. Я начинаю понемногу ходить, держась за железный поручень прохода, отделяющий один ряд нар от другого. У меня начинают брать показания. На прошлой неделе во время официального допроса я свиделся с тремя баграми из больницы, которых мы оглушили и разоружили. Они очень довольны нашим возвращением; надеются, что мы им еще попадемся на узенькой дорожке. За наш побег они понесли суровое наказание: каждый лишился шестимесячного отпуска в Европу, у них также на целый год сняли колониальные доплаты к жалованью. Так что наша встреча оказалась совсем не дружественной. Я потребовал у следователя занести их угрозы в протокол.
Араб вел себя лучше. Он давал правдивые показания без преувеличений, начисто забыв, однако, какую роль в этой истории сыграл Матюрет. Следователь-капитан очень жал на нас с вопросом, кто нам предоставил лодку. Мы несли разную ахинею, как то: мы соорудили плот и т. д. Он прилежно записывал всякую чушь в свою грязную книгу.
За нападение на стражников он пообещал нам с Клузио по пять лет одиночки, а Матюрету – три года.
– Вас называют Папийон, – сказал следователь, – так я вам подрежу крылышки, уж будьте уверены. На некоторое время мотыльку придется оставить свои полеты.
Я очень опасался, что так и произойдет. До трибунала еще более двух месяцев. Я ругал себя за то, что плохо распорядился отравленными стрелами. Надо было одну или обе положить в гильзу. Сейчас они мне очень бы пригодились. Я бы пошел на последний отчаянный шаг в дисциплинарном блоке. А пока с каждым днем я набираюсь сил. Стал ходить уже лучше. Как только меня навещает Франсуа Сьерра, он обязательно делает массаж. При массаже он пользуется камфорным маслом. И утром, и вечером. Его старания не проходят даром. Ступни ног приходят в норму, я приободряюсь. Какое счастье иметь в жизни настоящего друга!
Я заметил, что наш грандиозный побег принес нам бесспорное уважение среди каторжников. Престиж был высок. Мы чувствовали себя в полной безопасности. Никто бы не рискнул совершить на нас покушение или ограбить. Такой поворот событий не устроил бы подавляющее большинство, и злоумышленник рисковал сам быть убитым. Все без исключения питали к нам дружеское расположение, а некоторые просто восхищались нами. А то, как мы разделались с надзирателями, принесло нам репутацию серьезных ребят, которые ни перед чем не остановятся. Приятно сознавать себя хозяином положения. Интересно чувствовать себя в безопасности.
Хожу. С каждым днем стараюсь пройти немного больше. Многие предлагают мне свои услуги в качестве массажистов. Сьерра оставил мне бутылку с камфорным маслом. Нет недостатка в желающих сделать мне массаж. Массируют ступни, а заодно и мышцы ног, которые ослабли ввиду длительной неподвижности.
