Цыганка с картами гадала правильно:
«Дорога дальняя в Сибирь ведет...»
Быть может, старая тюрьма Центральная
Меня, преступничка, по новой ждет.
Припев:
Централка!
О, ночи, полные огня!
Централка!
За что сгубила ты меня?
Централка!
Я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант
В стенах твоих...
Сижу я в камере, все в той же камере,
Где, может быть, еще сидел мой дед,
И жду этапа я, этапа дальнего,
Как ждал отец его в семнадцать лет.
Припев
Опять по пятницам пойдут свидания
И слезы горькие моей жены.
Дорога дальняя, тюрьма центральная,
За что загублены тобою мы?
Припев:
Централка!
Мир строго форменных одежд.
Централка!
Страна фантазий [ Позже мне встретился вариант – «страна несбыточных надежд», что звучит не столь нелепо. ] и надежд.
Централка!
Ты нас от солнца хоронишь
И скоро всех нас превратишь
В живой скелет!
Так что же появилось раньше – курица или яйцо, «Таганка» или «Централка»? Явный перевес аргументов – на стороне «Централки». Конечно, значительная часть воспоминаний сидельцев ГУЛАГа и художественных произведений, упоминающих «Централку», написана уже после того, как в 1960-е годы «Таганка» уже гуляла по всей стране... Но сами подумайте: если в ГУЛАГе звучала «Таганка» – почему же подавляющее большинство узников сталинских лагерей в мемуарах упорно называют именно Централку?! Им ведь куда проще вспоминать Таганку, которая у всех на слуху. Нет же: что ни мемуары, то – Централка.
Кстати, любопытный факт. Много раз «Таганку» исполнял Владимир Высоцкий. И в поздних версиях он заменил в первом куплете строку «Быть может, старая тюрьма центральная» на «Быть может, старая тюрьма Таганская»... Почему? Напомню, что в 1958 году молодой студент школы-студии МХАТ Владимир Высоцкий знакомится с Андреем Синявским, который преподавал в студии русскую литературу. Синявский был очарован тем, как Высоцкий исполняет блатные песни, не раз приглашал его с другими студентами к себе домой, причем супруга Андрея Донатовича Мария Розанова заставила супруга купить магнитофон «Днепр» и записывать выступления молодого Володи.
Высоцкий часто приходил к Синявскому и после возвращения Андрея Донатовича из лагеря – вплоть до отъезда писателя за границу в 1973 году. Синявский написал позднее свои известные произведения «Голос из хора» и «Отечество. Блатная песня», где упоминаются исключительно куплеты с Централкой. И вот как раз в исполнениях «Таганки» после встреч с освободившимся Синявским Высоцкий убирает из песни эпитет «центральная»:
Быть может, старая тюрьма Таганская
Меня, парнишечку, по-новой ждет.
То есть, не расставаясь с упоминанием Таганки, Высоцкий устраняет противоречие, согласившись с тем, что Таганская тюрьма не могла быть «старой центральной». Так делает он, выступая в Доме культуры «Мир» города Дубны 10 февраля 1979 года, затем – в московском НИИ строительной физики 2 марта 1979 года. В этих концертах поэт цитирует только начальный куплет. А полностью в таком варианте Владимир Семенович исполнил песню летом 1979 года во время двухнедельной поездки в Рим с Мариной Влади. Импровизированный концерт состоялся в ресторане «Отелло алла Конкордиа», и там тоже отсутствовало указание на «центральную тюрьму».
Не лишена оснований версия о том, что Высоцкий в молодые годы сам же и заменил Централку на Таганку – когда поступил в 1964 году в любимовскую труппу Театра на Таганке. Таганка – это звучит гордо...
Однако это вряд ли. Во всяком случае, на портале «Поэтическая речь русских. Народные песни и современный фольклор» я нашел следующую запись одного из вариантов:
Цыганка старая
Гадает с картами
Дорога дальняя
Казенный дом
Как видно старая
Тюрьма Таганская
Как прежде ждет меня
Под новый год
* Знаки препинания согласно оригиналу.
Куплет предваряется комментарием: «Джана знает с 1950-го». То есть Джане Кутьиной, исполнившей куплет, он известен с 1950 года. Если это действительно так, «Таганка» представляет собой арестантский вариант «Централки», в котором изначально центральная тюрьма была заменена таганской, а затем, со временем, как говорится, «все смешалось в доме Облонских»...
«Ты, моя родная пятьдесят восьмая»,или«Я сижу в Таганке, как в консервной банке»
Раз уж мы помянули Синявского, именно он в эссе «Отечество. Блатная песня» приводит куплет «Централки»:
Сижу я в камере, все в той же камере,
Где, может быть, еще сидел мой дед,
И жду этапа я, этапа дальнего,
Как ждал отец его в семнадцать лет –
с комментарием: «...мы не можем сказать со всей определенностью, блатная это мелодия или тюремная вообще и кто ее сложил – “вор”, “мужик” или “политик”».
Однако с этим утверждением я бы не согласился. Например, вор не стал бы петь о семье или жене. По «воровскому закону», от родни вор должен был отказаться, а жены и вовсе не заводить, а в «Таганке-Централке» упоминаются слезы горькие родни (а в ряде вариантов – даже жены). А для «мужика», «бытовика» куплет о тюремной «преемственности поколений» звучал чужеродно. Они-то были за «колючкой» людьми случайными.
Другое дело – «политики». В период сталинских репрессий и впрямь оказалось, что многие дети старых большевиков «пошли тропой любимого отца», который мыкался по царским тюрьмам. А может, и дюже революционного деда.
Поэтому «контрики» умудрились переделать «Централку» на свой лад, создав по ее образу и подобию... «Лубянку»:
Цыганка с картами меня не встретила,
Дорогу дальнюю знал наперед:
Судьба – ревтроечка [ «Тройка», или Особое совещание – орган внесудебной расправы, выносивший приговоры «контрреволюционерам», вплоть до расстрела. ] меня приметила –
Прощай, семья моя, прощай, завод!
Припев:
Лубянка, все ночи, полные огня,
Лубянка, зачем сгубила ты меня?
Лубянка, я твой бессрочный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих.
Ведь знаю твердо я и без гадания –
Этапы долгие мне суждены,
Никто с родными мне не даст свидания,
Я не увижу слез своей жены.
Припев:
Лубянка, все ночи, полные огня,
Лубянка, зачем сгубила ты меня?
Лубянка, я твой безвинный арестант,
Пропали юность и талант
В стенах твоих.*
* Текст сообщила Л.С. Рыбак-Башкирова, 1924 г. р.
Лубянская внутренняя тюрьма была создана в 1920 году внутри здания ОГПУ по Большой Лубянской улице № 2 (названия учреждения затем калейдоскопически менялись на НКВД, МВД, НКГБ, МГБ и, наконец, КГБ). Здесь содержались политические преступники. Через Лубянку в годы сталинских «чисток» прошли десятки тысяч видных коммунистов и советских работников, генералы, адмиралы, министры, чекисты, деятели науки, культуры и т.д. Видимо, в 30–40-е годы и родилась эта вариация. В 1960-е годы тюрьму закрыли приказом председателя КГБ Владимира Семичастного.
В рамках нашего очерка крайне интересно и то, что сохранились отрывки другой популярной некогда песни «контриков», которая посвящена Таганской тюрьме. Для начала обратимся к мемуарам Валерия Фрида «Записки лагерного придурка», автор которой пишет: «За свои десять лет в лагерях я слышал много песен – плохих и хороших. Не слышал ни разу только “Мурки”, которую знаю с детства; воры ее за свою не считали – это, говорили, песня московских хулиганов».
В целом верно подмечено. Однако это – если речь идет о блатных. А вот «политиков» такие тонкости «кодекса чести» мало волновали. «Мурка» была широко известна во всех слоях советского общества. К хулиганской песенке относились иронически, но нередко использовали ее мелодию для пародий и переделок. Например, о ледовом походе «Челюскина»: «Шмидт сидит на льдине, словно на малине, и качает сивой бородой». Можно также вспомнить, что Константин Симонов в 1943 году сочинил свою «Корреспондентскую застольную» поначалу именно на мотив «Мурки».
«Мурка» вдохновляла творческих людей не только на фронтах Великой Отечественной, но и в тюремных застенках. Краткое упоминание о «таганской песне» мы встречаем у того же Росси:
«Сижу я в Таганке,
Как в консервной банке,
За дверью гуляет вертухай...
(Из песни 30-х гг.; на мелодию «Мурки»)»
Сергей Снегов в рассказе «Староста камеры № 111» дает иной вариант:
«Поэт Тверсков-Камень, уже продвинувшийся на нары, немедленно, как только распахивался волчок, затягивал песню, и его дружно поддерживали соседи:
Мы сидим в Таганке,
Как в консервной банке,
А за дверью ходит вертухай...»
Более подробно излагает текст в мемуарах «Минувшее проходит предо мною» Юрий Юркевич:
«Исполнялся и тюремно-лагерный репертуар, вот хотя б песня 1937 года на мотив известной “Мурки”:
Я сижу в Таганке, как в консервной банке,
А за дверью ходит вертухай.
Кушаю баланду, завербован в банду,
Пью три раза в день фруктовый чай.
Вечер наступает, Таганка оживает,
Хмурит брови юный лейтенант:
“Хватит запираться, надо признаваться
В том, что ты шпион и диверсант”.
Дальше о том, как этот лейтенант “зубы сокрушает, кости он ломает” и т.д.».
Старый гулаговец Лев Гурвич дополняет песню таганских политзаключенных новыми куплетами:
«...Тогда, холодным летом 1949 года, маялись в душной камере Новосибирской тюрьмы.
Ты моя родная, пятьдесят восьмая,
Вечная ты спутница моя... –
грустно напевали “повторники” песенку, сложенную в Таганской тюрьме и говорившую о том, что от этого ярлыка никогда не избавиться единожды его получившему, хоть и ни за что ни про что. Описывалась в ней и битком набитая камера:
Я сижу в Таганке, как в консервной банке,
А за дверью ходит вертухай.
Завербован в банду, лопаю баланду,
Пью три раза в день морковный чай.
Тридцать диверсантов, сорок террористов,
Пункт десятый – просто болтовня,
Двадцать три шпиона, это все для фона,
А на самом деле – все херня...»
Судьба кандальная, дамы и тузы
Но вернемся к «классической» «Таганке» / «Централке». Допустим, первоначально действительно возникла песня о Централке, а затем ее перекроили в «Таганку». Но когда именно возник первоначальный текст?
Лидия и Майкл Джекобсон в книге «Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник» относят «Таганку» к 20-м годам ХХ века, однако фольклорист Андрей Башарин в рецензии к их двухтомнику делает любопытное примечание: «...Относя песню “Цыганка с картами мне нагадала” (“Таганка/Централка”. Т. I, с. 263) к 20-м годам, авторы пишут, что “ее терминология (казенный дом, центральная тюрьма, столыпинский вагон) использовалась как до, так и после революции”, не принимая в расчет, что уже в следующем варианте (С. 264) поминается и “кандальный звон”, и “судьба кандальная”, чего после революции, кажется, уже не было».
Действительно, такой вариант первого куплета существует:
Мне нагадала цыганка с картами
Дорогу дальнюю, казенный дом.
Дорога дальняя,
Тюрьма центральная,
Судьба кадальная мальчишку ждет.
Башарин предполагает, что песня, скорее всего, возникла до революции. К аргументам в пользу этой версии можно добавить и упоминание «бубнового туза» в некоторых вариантах «Таганки» / «Централки». В самом деле, Февральская революция 1917 года отменила и кандалы, и нашивки в виде ромбов («бубновый туз») на одежде осужденных.
Зато в Российской империи существовали центральные каторжные тюрьмы. А после революции 1905 года, когда в ответ на «Кровавое воскресенье» (расстрел мирного шествия рабочих) по стране прокатилась волна вооруженных мятежей, некоторые губернские тюремные замки были тоже преобразованы в каторжные централы (тюрьмы центрального подчинения) – Шлиссельбургский, Орловский, Вологодский, Московский, Владимирский, Зерентуйский и т.д. Здесь содержались политические заключенные, отсюда же их отправляли на каторгу. Так что в тексте не случайны мотивы расставания, дальней дороги (и даже порою – прямое упоминание Сибири).
Правда, песня на мотив танго, как мы упоминали уже не однажды, могла возникнуть не ранее 1913 года. К тому же наш старый знакомец Ян Павловский, отстаивая «польскую генеалогию» песни, представил ряд возражений:
«Некоторые исследователи считают, что песня возникла еще до революции, ссылаются при этом на упоминание в тексте туза. Да, действительно, на спине арестанта-каторжника имелась квадратная нашивка, которая именовалась бубновым тузом. Была она желтого цвета. Но! Во-первых, Таганка не была пересылкой, она была губернской тюрьмой. В ней сидели, отбывали наказание уголовники, а не ожидали этапа каторжники. “Туз” же нашивался только на одежду каторжника. Во-вторых, в тексте упоминается пиковый туз, хотя и бубновый ложится в рифму. Но пиковый туз – как символ черного невезения, неудачи более уместен. Вариантов у песни много, но все они появились после возникновения самой песни. Во всех случаях упоминание туза не свидетельствует о появлении песни до революции».
Рассмотрим аргументы по порядку. Прежде всего мы уже пришли к выводу, что первоначально в арестантской песне упоминалась не Таганка, а Централка. Поэтому нестыковка исчезает сама по себе: центральные каторжные тюрьмы использовались и как место отбывания наказания, и как место формирования этапов на каторгу. Скажем больше: в сибирскую и дальневосточную каторгу отправлялись осужденные не только из центральных тюрем! Достаточно вспомнить историю с революционной песней «Смело, товарищи, в ногу!», которая возникла в стенах Таганки. Текст ее написал Леонид Радин в 1897 году, сидя в губернской тюрьме Каменщики по делу московского «Рабочего союза». А в конце февраля 1898 года партия заключенных этой тюрьмы перед отправкой в Сибирь заучила эту песню наизусть и затем разнесла по каторге! То есть на каторгу можно было легко попасть из любой тюрьмы. Так что возражение по поводу «губернской тюрьмы» не противоречит возникновению в дореволюционной России начала ХХ века песни с «кандальным звоном» и «тузом» на спине.
Кстати, о тузах – как бубновых, так и пиковых. Понятно, что «бубновые тузы», то есть нашивки на форменной одежде каторжан (только правильнее сказать – ромбы, а не прямоугольники) появились в царской России. Такой «бубновый туз» служил для распознавания узников и затруднял побег. «Тузы» были не только желтыми, но также красными и даже черными. По воспоминаниям народовольца Петра Якубовича, который провел восемь лет на Карийской и Акатуйской каторге (с 1887 по 1895 г.), на спину каторжанам нашивались даже по два черных «туза» – видимо, для верности прицела.
Но, оказывается, «бубновые тузы» существовали и позже, в ГУЛАГе! Вот что вспоминает уголовник Виктор Пономарев, прошедший сталинские лагеря: «”Тузами”» называли тех, кто сидел у нас по пятьдесят восьмой статье. У них на спине куртки и бушлата был нарисован квадрат и номер. Это придавало им сходство с карточным бубновым тузом». Именно тогда появилось блатное выражение «объявить туза за фигуру», то есть выдавать незначащего человека за авторитетного: «политиков» блатные считали изгоями лагерного мира.
Такие нашивки были введены в 1943 году, с возрождением в СССР каторги. По Указу от 19 апреля 1943 года были восстановлены каторжные работы (отмененные после Февральской революции) в отношении изменников родине, из-за смягчающих обстоятельств избежавших виселицы. Вступает в силу Инструкция 1943 года, в которой указано: «Номер личного дела (без добавления «КТР») нашивается на одежду каторжников». Номер присваивался каторжнику навсегда и в случае его смерти не передавался новичку.
На сталинской каторге существовали и кандалы: «На работу и с работы водили к.т.р. колоннами по 5 чел. в ряд, причем все правые руки всех правых крайних и все левые руки левых крайних соединялись цепью» (Ж.Росси). Подобное подразделение ГУЛАГа так и называлось – «кандальное лаготделение».
Казалось бы, стилистика и содержание песни «Таганка» / «Централка» не особо вяжутся с каторжными лагерями для «изменников родине». Тот же Росси поясняет: «Изменниками» признавались сов. судами коллаборационисты, как, например, полицаи, оставшиеся на посту рабочие газового завода или няни в детяслях, которых бежавшие перед наступлением немцев власти забыли эвакуировать». То есть мало подходит под это определение «парнишечка»-рецидивист. Однако на самом деле сталинская каторга предназначалась не только для изменников и «контриков». И во время войны, и после многим уголовникам, осужденным к смертной казни, этот приговор заменяли каторжными работами.
Так, например, случилось с участниками столичной шайки Самодурова. Трибунал приговорил Николаева, Фадеева, Новикова, Самодурова и Соболева к расстрелу, а Верховный Суд СССР заменил Новикову и Самодурову смертную казнь двадцатью годами каторжных работ (эти двое не совершили убийств). Так что бубновый туз и «судьба кандальная» не обходили стороной и преступников-«тяжеловесов», бандитов, грабителей.
В 1948 году приказом МВД СССР от 28 февраля организуются Особые лагеря, а 31 декабря образуются Специальные лагерные подразделения строгого режима. Сегодня многие исследователи не видят разницы между особлагами и спецлагами, заявляя, что и те, и другие предназначались якобы для изоляции политзаключенных, контрреволюционеров, изменников Родины. В отношении особлагов отчасти такие утверждения справедливы. А вот спецлаги как раз были созданы для изоляции уголовно-бандитствующего элемента.
Таким образом осуществлялся «отсев» «сидельцев» по степени опасности. В обычных лагерях содержались бытовики и «легкие» уголовники. В спецлагеря направлялись опасные рецидивисты, бандиты и воры. В особлагах изолировались политические заключенные, изменники родине, шпионы, диверсанты и т.д.
Весной 1948 года в особлаги и спецлаги в полном составе перевели всех советских каторжан (в первые – политиков, во вторые – уркаганов). При этом в обоих случаях сохранялась система нашивки номеров – «тузов». Согласно Инструкции 1943 года, необходимым обязательным требованием к таким нашивкам являлись контрастные цвета по отношению к одежде. Кое-где номера выводили белой масляной краской прямо на темном бушлате заключенного. Однако в основном номера писали черной краской на белых лоскутках ткани, и затем каждый зэк должен был сам нашивать их на одежду. Более подробно об этом рассказано у Александра Кучинского в «Тюремной энциклопедии»:
«Заключенному выдавались четыре белых полоски материи размером восемь на пятнадцать сантиметров. Эти тряпки он нашивал себе в места, обозначенные администрацией... Номера могли крепиться в разных местах на одежде, но в большинстве случаев – на левой стороне груди, на спине, на шапке и ноге (иногда на рукаве).
На ватниках в этих местах заблаговременно проводилась порча. В лагерных мастерских имелись портные, которые тем и занимались, что вырезали фабричную ткань в форме квадрата, обнажая ватную подкладку. Беглый зек не мог скрыть это клеймо и выдать себя за вольняшку... В помощь надзирателям на каждом спальном месте зека прибивалась табличка с номером и фамилией. “Вертухай” мог зайти в барак среди ночи и, обнаружив пустую койку (“чифирит где-то, падла”), просто записать номер, а не пускаться в расспросы».
Нашивки с номерами были отменены с расформированием особлагов и спецлагов в 1954 году – после волны восстаний в указанных лагерях. Позднее сохранились только так называемые «бирки» – нашивки на левой стороне груди с указанием инициала и фамилии осужденного, а также номера отряда, в котором он содержится.
Так что упоминание «бубнового туза» вовсе не обязательно указывает на то, что песня родилась до революции. Более того: она могла возникнуть в советское время даже ранее, нежели появились нашивки-«тузы». Дело в том, что выражение «бубновый туз», «бубнового туза повесить (влепить и т.д.)» и до революции, и долгое время после нее использовалось как идиома, которая подразумевала места лишения свободы в целом.
Можно вспомнить главу «Герои времени» из поэмы Николая Некрасова «Современники» (1875):
Ничего не будет нового,
Если завтра у него
На спине туза бубнового
Мы увидим... ничего!
Или позднее – у Александра Блока в поэме «Двенадцать» (1918):
В зубах – цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Казалось бы, после революции идиома постепенно должна исчезнуть, поскольку исчезли каторга и нашивки. Ничуть не бывало! Обратимся к стихотворению Ярослава Смелякова «Послание Павловскому». Смеляков был репрессирован с 1934 по 1937 год, однако его миновала трагическая судьба двух его близких друзей – поэтов Павла Васильева и Бориса Корнилова, расстрелянных во время так называемого «Большого террора». В стихотворении автор обращается к следователю, который вел его дело:
Не вспоминается ли дома,
когда смежаешь ты глаза,
как комсомольцу молодому
влепил бубнового туза?
Обратите внимание: написано значительно позже отмены нашивок в период февральской революции 1917 года – и много раньше их введения на сталинской каторге и в спецлагах! Никаких нашивок Смеляков уж точно не носил. Ясно, что «бубновый туз» у Смелякова – общее обозначение лагерей, мест лишения свободы.
Поэтому упоминание бубнового туза и даже «кандального звона» не стоит считать полновесным аргументом в пользу дореволюционного бытования песни.
Остановимся также на варианте песни с «нетрадиционным» распределением мастей между дамой и тузом. Так, у Валерия Фрида в «Записках лагерного придурка» есть любопытное примечание:
«У Сергея Довлатова, в “Зоне”, зеки поют:
Цыганка с картами, глаза упрямые,
Монисто древнее и нитка бус...
Хотел судьбу пытать бубновой дамою,
Да снова выпал мне пиковый туз.
Зачем же ты, судьба моя несчастная,
Опять ведешь меня дорогой слез?
Колючка ржавая, решетка частая,
Вагон столыпинский и шум колес.
Этих двух красивых куплетов я нигде не слышал. Подозреваю, что придумал их сам Довлатов. Что ж, честь ему и слава – и не только за это».
Подозрения Валерия Семеновича неосновательны. Повесть Сергея Довлатова «Зона. Записки надзирателя» увидела свет в 1982 году. А значительно ранее в Париже был опубликован Абрама Терца «Голос из хора». Это произведение получило в 1974 году французскую премию за лучшую иностранную книгу. «Голос из хора» – записи, которые Андрей Синявский (Абрам Терц – его литературная маска) вел, отбывая срок в мордовском лагере с 1966 по 1971 год. Именно у Терца мы впервые встречаем процитированные два куплета. Скорее всего, Довлатов просто заимствовал их для своей книги, сделав незначительные исправления (например, вместо «стук колес» – «шум колес»).
Так все же – бубновый туз или пиковый? В общем-то, оба по-своему к месту. О значении бубнового туза в арестантской символике мы уже говорили. Что касается пикового, его значение в русской гадательной практике не менее зловеще: печальное известие, удар судьбы, болезнь, ранение или смерть, финансовые потери, измена, предательство... Короче, как говорят в уркаганском мире, – «крах босякам».
Учитывая то, что игральные карты считаются французским изобретением, есть вполне логичная версия о том, что и символика пикового туза распространилась (не только на Россию) из Франции. У французов до сих пор бытует выражение: «fichu comme l’as de pique» – «проклятый, нечистый, как пиковый туз». Правда, во время Второй мировой войны американские солдаты 506-го парашютного полка 101-й десантной дивизии наносили сбоку на шлемы масть пик как символ удачи (туз пик – самая старшая карта высшей масти). Пиковый туз считался также эмблемой 53-й истребительной («охотничьей») эскадры люфтваффе. Но русский арестант – не американец и не немец.
Что касается дамы бубен и дамы пик, обе – особы не слишком приятные. Бубновая обозначает неверную женщину, неприятного человека. О пиковой даме и говорить нечего: достаточно вспомнить одноименную повесть Пушкина, в эпиграфе к которой Александр Сергеевич поясняет: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга». На самом деле дама пик несет еще больше негатива: злая, роковая женщина, приносящая неудачи, которую ассоциировали с ведьмой и нередко называли «старухой»; она символизирует обман, болезнь, злость, ревность, всяческие неудачи. Так что и здесь, куда ни кинь, везде аминь. Какой смысл связывать с ними судьбу?
Попробуем докопаться до истины. У меня есть большие подозрения, что исполнитель, со слов которого Синявский записывал «Централку», попросту перепутал масти – только и всего. А писатель закрепил эту путаницу на бумаге. И этому существуют веские доказательства. Обратимся к очерку Варлама Шаламова «Сергей Есенин и воровской мир»:
«Уже... всего через три года после смерти поэта – популярность его в блатных кругах была очень велика.
Это был единственный поэт, “принятый” и “освященный” блатными, которые вовсе не жалуют стихов.
Позднее блатные сделали его “классиком” – отзываться о нем с уважением стало хорошим тоном среди воров...
Чем же Есенин близок душе блатаря?
...Настроение, отношение, тон целого ряда стихотворений Есенина близки блатному миру.
Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад...
Стремясь как-то подчеркнуть свою близость к Есенину, как-то демонстрировать всему миру свою связь со стихами поэта, блатари, со свойственной им театральностью, татуируют свои тела цитатами из Есенина. Наиболее популярные строки, встречавшиеся у весьма многих молодых блатарей, посреди разных сексуальных картинок, карт и кладбищенских надгробий:
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок.
Или:
...Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
Думается, что ни одного поэта мира не пропагандировали еще подобным образом».
Вы заметили? Последняя наколка прямо перекликается с «карточным» куплетом «Таганки» / «Централки»? Это строки из стихотворения Сергея Есенина, написанного им за два месяца до смерти – с посвящением «т.Герцог». Листок со стихом вклеен в альбом поэтессы Екатерины Сергеевны Герцог и помечен 20 октября 1925 года:
Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза...
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.
В данном случае расстановка мастей абсолютно логична и понятна. Согласно символике карточного гадания, пиковая дама означает исполнение желания, а бубновый туз – напротив, несбыточное желание. Так что именно строки о пиковой даме и бубновом тузе были популярны в уголовном мире до такой степени, что их даже кололи на теле! Понятно, что как раз пиковая дама и бубновый туз были в оригинальной, ранней версии куплета и перемена мастей – результат банальной путаницы. Да и не могло быть отрицательного отношения в воровском мире к пиковому тузу! Пика и трефа (крести) – «черные» масти, а «черный» в уголовном мире – «достойное» определение. Это арестант, который придерживается «воровских» традиций. Наколка пикового туза на пальце в виде перстня – признак как раз авторитетного, «правильного» уголовника. Характеристика «пиковый» в отношении уголовника значила примерно то же, что «козырный», «центровой» – то есть особо авторитетный, уважаемый.
Так что в записи Синявского (а затем Довлатова) зафиксирован случайный и неточный фрагмент песни.
