Сперва его оглушил запах. Скит стоял как столб и вдыхал, впитывал кисло-сладостную «мирру» через нос, рот, и спустя несколько минут им овладели астральные видения. Он узрел толпу примерно из сорока необыкновенных существ: какая-то неземная корова мычала и ржала одновременно, выкручивая в то же время копытце хрюкающему кабану рачьими клешнями; за столом хохотало стадо обезьян-макак; один орангутанг, свесив лапы, дико рыча, прыгал на столе – подпрыгивали алюминиевые кружки; на полу валялись, кувыркались хохочущие, визжащие, плачущие и верещащие, как свиньи, существа – они что-то жрали и курили… Дым, дым и вонь. Всё это нечто уставясь на вошедшего Скита, показывало на него своими конечностями и дико вопило. Перед глазами Скита весь этот ад смешался, в ушах возник прерывистый режущий звон. Опомнившись, он сообразил: наверное, сошел с ума. Но пришла ясность: все тут во власти кайфа, имя которому – анаша. Она и превращает людей в белых лебедей, австралийских страусов, вызывает безумную радость или невыносимую тоску, создает мучительные страдания, жалость и сочувствие и безучастие ко всему в мире; одним словом – это Дурь.
Но хотя и Дурь, к утру жертвы ее, если говорить изысканно, очухались. И можно сказать наверняка – пожрать в этой камере ни у кого ничего не было (аппетит от Дури возникает такой, что человек пожирает все, что доступно).
Очухалось население камеры своевременно: начали вызывать на этап. Канцелярские специалисты управления, руководствуясь сведениями в личных делах, определили каждому его конечную точку прибытия и, будьте любезны, собраться с вещами! Вместе с десятью субъектами отправился в путь и Скиталец.
Через калитку в одном заборе, в другом, в третьем, через калитку в проволочном заграждении, затем всех три раза пересчитали, далее самоохранники пропустили всех вперед и сопроводили на станцию узкоколейной железной дороги, где стояла «кукушка» с двумя вагонами, один из них – вагонзак, как принято его величать изысканно.
Вагонзак внутри разделен решетками-перегородками на три равных отделения. Прибывших закрыли в отделении справа от двери, решетчатую дверь замкнули. Пассажиры расположились на деревянных скамьях, некоторые под музыку собственной композиции начали бацать от избытка энергии. Нар в этих вагончиках нет – не «Столыпин» – да и путь предстоит недолгий: несколько часов. В отделении посередине – два конвойных с автоматами.
Скиталец догадался, что его попутчики – суки. Достаточно было прислушаться к разговорам, чтобы понять, кто есть кто. Сам он вроде не вызвал интереса к своей особе, что мужик – сукам стало ясно по его поведению: он не интересовался, в чью камеру угодил, а это только мужику безразлично. К тому же у него на лбу написано: «пахать». А воры и суки ни за что не войдут в камеру или зону, не выяснив сначала, какая в них масть: кому охота попасть впросак! Всякая масть обитает только своею средою. Скитальцу симпатичнее воры, но об этом теперь лучше помалкивать.
Небольшой состав не спешил отправляться. Суки бацали – пыль столбом, некоторые перебирали клички известных сук, которых предполагали встретить там, куда к вечеру попадут; они знали – куда. Скит не знал. Конвой перекидывался в картишки. Раздавались голоса рядом с вагоном, дверь вагонзака растянули, – привели еще одну группу пассажиров. Этих затолкали за решетку слева. Воцарилась настороженная тишина: кого привели? Сквозь решетки справа и слева люди старались рассмотреть друг друга. К конвойным присоединились еще двое, и составчик тронулся.
– Там кто? – крикнули суки тем, за решеткой напротив, – что-то не разобрать рожи через эти «тюлевые гардины».
– Ваших харь – тоже! – ответили сукам. – Куда вас везут? Воры есть?
– Ого-го! – Теперь сукам все понятно: «Воры есть?»… Воров им, гадам, захотелось?! Впрочем, только воры и способны были везде запросто орать о себе. Представители других мастей о своей «партийности» предпочитали громко не распространяться. Сукам смешно до колик: этим воры нужны!..
– А вы что же, воры? – проорала какая-то сука, и сострила: – Из воров в мире только вы и остались, понял! – Суки хохочут. – Остальных мы везде уже согнули в букву «Г»… и они теперь все бляди!
Тут уже и ворам ясно, какой контингент с ними едет. Конвойные располагаются поудобнее, как и полагается в театре: начинается спектакль, уж они-то знают.
– А-а! Педики! Вас в бабскую зону везут?.. – Воры кричат издевательски.
То были первые пробные аккорды, первые акты симфонии изящной словесности, в блатной интерпретации это называется: воры лаются. Термин «вор» в данном случае обобщающий, на самом деле можно сказать – «блатные».
Необычной, даже неуместной показалась вдруг наступившая в вагоне минутная тишина; как вдох, концентрация вдохновения. И вот последовал мощный аккорд – экспрессия, но еще не фортиссимо.
– Козлы! – примитивно.
– Пидарасты! – какая неграмотность!
– Чтоб тебе сосать всю жизнь шоколадную конфету…
– А тебе, сука, лизать сливочное мороженое с миндалем…
С обеих концов вагона последовали общие призывы идти туда-то, сделать то-то, почти как в центральных газетах в предпраздничные дни, типа: «Да здравствует…» или «Слава…» и другие.
– Чтоб вам вечно сбитые сливки сосать – желают одни, но без добавления: чтоб завтра больше, чем сегодня.
– А вас чтобы красной икрой рвало! – не остаются в долгу другие.
Лай блатных затянулся, потерял свежесть, стал однообразен, и конвойные начали позевывать. Нельзя разве как-то оживить представление?
– Эй! Ублюдки! Отбросы! Паскуды! – как все же специфичен их словарный запас и беден! – Кончайте свою блевотину, твари ползучие! Молчать всем! – Конвой знает, сей речитатив только возбуждает блатных, будит в них новый всплеск эмоций, и не ошибается. Но теперь орут все – и суки, и воры, и конвойные.
Суки и воры бросаются на решетки, притворяясь, будто стремятся вырваться из клеток, конвойные посередине хохочут, крутятся, плюют в тех и других, орут им свои оскорбления, и это уже фортиссимо! Такого рева, такого визга и потока извергаемых гнусностей трудно себе представить и в аду. Вот это да! Вот это по-человечески!
– Держите меня! Зашибу!
– Убью! Зарежу! В рот тебя (жареным пончиком)… В нос!
– Я – твою мать (медом помажу)…
– А я – твою бабушку… сидром оболью.
Словно из другого мира доносится стук колес. Скиталец, дотянувшись до маленького в решетках оконца, констатирует, что снаружи – зелень лесов, даже удается различить птичек, там в природе течет какая-то жизнь, и интересно ему: сейчас здесь, в вагоне, это тоже природа? Он где-то слышал, человек – царь природы, разумное существо, мясо употребляет в вареном виде.
Тайга безбрежна. Что такое тайга? Это очень большой лес. До того большой, что можно ее рубить, жечь, а ей конца нет. И рубят. Когда же удается выбраться из бесчисленных зон в побег – жгут, двигаясь сами против ветра. Беглецы поджигают тайгу, чтобы, сгорая, она не выдавала их следов. И горит она, милая, выгорает на десятки, а то и сотни километров, сгорают заживо звери и птицы, высыхают реки – вот какой прогресс всеобщего развития человеческого рода! А все равно тайги еще много, уж очень она большая. Настолько большая, что многие сотни зон в ее дебрях, наверное, даже с самолета едва заметны.
На какой-то станции воров сняли, дальше им предстояло добраться пешаком. Что ж, устали они уже лаять, аж говорить стало невозможно, захрипели – долаялись. Дальше им идти в глубокие и дремучие болотистые леса, где расположилась их специальная воровская зона – «Девятка», причем не простая, а особорежимная: не всякий вор удостаивался сюда командировки.
Кое-кто из сук эту Девятку знал, они там бывали, когда были еще честными ворами – мерзкое место, по их оценкам, не дай бог, там очутиться! Так что, туда вам и дорога – честняги.
– Чтоб вам сдохнуть, сгнить на своей Девятке! Чтоб вас сифилис сожрал!
Воры тоже рады отдохнуть от сук поганых.
– Чтоб вашу Тринадцатую зону мочой затопило!
– Гады!
– Твари!
– Чифиристы!
– Аферисты!
Конвоиры пожелали и тем, и другим поскорее оказаться в аду.
Вагоны катятся дальше, конвоиры, тоже охрипшие, принимаются за карты, суки приутихли.
Сук принял с поезда конвой, их повели по таежной дороге, но многокилометровые марши никому не сахар, в том числе и конвоирам, тащившимся вежливо, как всегда, сзади. Наконец открылась им Тринадцатая зона, которая по внешнему виду не отличалась от большинства архитектурных шедевров подобного типа.
Усталые и пыльные, хриплые от лая, провонявшие потом, подошли они к воротам своей цитадели. Конвой расположился в отдалении с таким расчетом, чтобы суки были надежно отгорожены от возможности «заблудиться» в тайге. Из вахтенного сооружения вышел «хозяин» со свитою принимать прибывших; вышли и рядовые мусора, которых некоторые величают надзирателями.
В который раз за всю дорогу прибывшие должны перечислить все свои данные, пока наконец им разрешат вытряхнуть из своих мешков содержимое, дабы эти подлые мусора могли его получше рассмотреть. Самих же их попросили раздеться догола и заняться художественной гимнастикой: поднять руки, расставить ноги, нагибаться, выгибаться и прыгать выше собственного члена, хотя известно, что это еще никому не удавалось; мусора придирчиво заглядывали им в зад в надежде увидеть добавку к зарплате в виде премиальных – и кому может прийти в голову искать премию в таком месте…
Относительно сук в сравнении с ворами можно сказать, что хрен редьки не слаще. Разумеется, это дело вкуса. Одному больше нравится хрен, другому предпочтительнее редька. Скиталец уже имел контакты с суками: до фронта в лагерях с ним расправлялись именно суки, хотя и они назывались не везде еще так и их еще не резали. Гуталинщик не разрешал.
Если воры не должны работать и им не положено, то сукам – положено. Ворам не позволяет их закон, сукам не запрещает.
Политические законы часто подвергаются, как известно, реформации по разным причинам. Воровской неписаный закон тоже видоизменялся в течение многих столетий, оставаясь неизменным лишь в основных положениях. Но в любом виде по отношению к общественным законам он беззаконие. Сучьи законы по отношению к воровским – тоже беззаконие. За сучьим беззаконием последовали другие «законы» беззаконий, в конце которых оказались «Один на льдине». У этих был один-единственный закон: сберечь жизнь свою. В будущем это могло бы наверняка назваться политикой невмешательства.
По признаку своей природы и воры и суки – одна шуба, только в последнем варианте наизнанку. Вор по закону не работал сам и не заставлял мужика, но делал так, чтобы тот работал на вора добровольно; суки принуждали мужика работать насильно и сами становились бригадирами, десятниками, нарядчиками, комендантами, что ворам тоже было заказано их законом.
А «гражданину начальнику» суки нравились больше, чем воры. Скиталец знал, что заработная плата, даже мизерная, ему у сук не светит – в этом суки тоже отличались от воров: те оставляли мужику столько, чтобы у него не пропадала охота работать, суки отнимали же всё, оставляя только пайку. Наиболее доходчиво разницу между суками и ворами объяснил Мор: у капиталистов разбой называется разбоем, у социалистов – благотворительностью.
Лесоповал – кедры, сосны, березы, зелень, запахи, птицы, ягоды, родниковая вода… красота. Но Скиталец не любил лесоповал: здесь царила неописуемая каторга, от которой выматывались до изнеможения и люди, и животные – лошади. Люди и животные находились здесь в одинаковом положении.
Однажды в оцеплении (примерно квадратный километр леса для вырубки, отделенный просеками и вышками от большой тайги – А.Л.) он случайно набрел на компанию мужиков, сидевших на бревнах. Они курили махорку, травили анекдоты. Присмотревшись, он понял, что это «живая очередь», словно на прием к зубному врачу: каждый, вновь подошедший, устанавливал, кто последний. Скит хотел стрельнуть у кого-нибудь покурить, затянуться, если не больше.
– Что дают? – пошутил он, наблюдая маневры бурундучка на сосне, удивляясь сходству зверька с белкой.
Из-за штабеля бревен вышел мужик и быстро удалился. Кто-то, из сидевших крикнул вдогонку: – Как она? – Мужик даже не обернулся, пропал в кустах.
На вопрос Скита мужики рассмеялись.
– Первый раз что ли?.. Пусть пойдет без очереди… хоть посмотреть.
Сначала он увидел лошадиную морду, зарывшуюся в кучу свежей травы. Она жадно хватала ее губами, изредка пофыркивая. Затем осознал остальное: кобыла оказалась загнанной между бревнами так, что ни туда ни сюда, у ее зада трудился мужик, держащий в одной руке хвост кобылы.
– Че стоишь, – крикнул он Скиту, – поди, поцелуй ее, а то мне отсюда не достать! – и заржал.
Позже Скит наблюдал трелевку бревен из болотистого участка и в очередной раз убедился в неимоверной тяжести женской доли: на повозки нагружалось столько леса, что бедные лошади не в силах были их тянуть, а любовники избивали их толстыми дрынами смертным боем, несчастные животные рвались изо всех сил, опустив морды до самой земли, кропили ее кровавой пеной из ноздрей. И кто здесь человек, а кто животное – решить не просто. Какая несправедливость: ведь потом их опять… за штабеля! Обессиленных, голодных. К тому же любовники отбирали из их рациона немало овса, который варили себе на костре для укрепления сексуального потенциала.
Итак, самоуничтожение в преступном мире…
Да, примерно в эти же дни в далекой Америке, в Нью-Йорке, пять крупнейших гангстерских «семей» уничтожали друг друга: у них тоже своего рода «большая резня», хотя ножи там применялись редко.
Вряд ли работники Института промывания мозгов сами верили в то, будто Лениным действительно было сказано, что преступный мир сам себя уничтожит, но допускаю. Со временем они, однако, разочаровались: слишком уж малыми порциями происходило у преступников их самоуничтожение. Так что они уже начали сомневаться в предсказании Ленина и, надо отдать им должное, среди них оказалось достаточно здравомыслящих, не изучавших Ленина. Они пришли к пониманию, что медленное развитие данного процесса объясняется безучастностью, бездеятельностью самих же работников системы. Привыкли бездумно пользоваться благами в лице дармовой рабочей силы, которая им и дровишки на зиму заготавливала, и развлекала театральными представлениями. А чтобы содействовать передовому процессу самоуничтожения преступников – и не шевелились. Только и занимались – на партийных собраниях лясы точили, да и то неохотно.
Обязали всех создать проект ускорения самоуничтожения преступников.
На места промывания мозгов были направлены представители для изучения условий масштабного самоуничтожения преступников: необходимо было понять причины возникновения резни. Несмотря на существование в столице институтов, докторов наук и профессоров, получавших высокие оклады за изучение настроения в среде преступников, они эту механику не понимали, потому что, как уже объяснял Иван Заграничный, их основная работа до сих пор состояла в обязанности докладывать верховному усатому командованию об отсутствии преступного мира.
Прибыв на место, осмотревшись, представители схватились за лысые головы. Они сделали открытие, опровергающее напрочь бытующее в идеологических анналах утверждение об отсутствии в государстве организованной преступности, которое считалось до сего времени исключительно веским доказательством преимущества социалистического строя. Оказывается, эта треклятая организованность у этих подлецов все же есть! Именно сам факт резни не отрицал этого, а доказывал. Схватились представители министерства за башки и зачесались: что-то надо решать. Но как? Если организованности не должно быть, но она все-таки есть? Как доложить Верховному командованию, что обнаружено то, чего нет?
Ведь порядок такой: чего быть не должно – того нет, а если они все-таки что-то там обнаружили, значит, мозги у них барахлят, и надо их выпотрошить или промыть. Лысые, наверное, потому и лысые, что понимают. Но усатые понимать не желают, они – постановляют.
Тогда представители додумались: уж коли эта организованность существует и благодаря ей началась резня, тем более необходимо ее ускорить во имя искоренения организованности, чтобы самоуничтожилась она с такой скоростью, при которой отпадет необходимость докладывать о ее существовании. Потом можно утверждать во всеуслышание: да, была, но вся вышла, потому что у нас нет того, чего быть не должно.
