Мы шли со смотрителем по двору тюрьмы. Время было под вечер. Арестанты возвращались с работ.
— Не угодно ли посмотреть на негодяя? Пойди сюда! Где халат? — обратился смотритель к арестанту, шедшему, несмотря на ненастную погоду, без халата. — Проиграл, негодяй? Проиграл, я тебя спрашиваю?
Арестант молча и угрюмо смотрел в сторону.
Работы арестантов.
— Чтоб был мне халат! Слышишь? Кожу собственную сдери да сшей, негодяй! Пороть буду! В карцере сгною! Слышал? Да ты что молчишь? Слышал, я тебя спрашиваю?
— Слышал! — глухим голосом отвечал арестант.
— То-то «слышал»! Чтоб был халат! Пшёл!
И чрезвычайно довольный, что показал мне, как он умеет арестантам «задавать пфейфера», смотритель (из бывших ротных фельдшеров) пояснил:
— С ними иначе нельзя. Не только казённое имущество, — тело, душу готовы промотать, проиграть! Я ведь, батенька, каторгу-то знаю, как свои пять пальцев! Каждого, как облупленного, насквозь вижу!
Промотчик, «игрок», действительно, способный проиграть и душу и тело, проигрывающий свой паёк часто за полгода, за год вперёд, проигрывающий не только ту казённую одежду, какая у него есть, но и ту, которую ему ещё выдадут, проигрывающий даже собственное место на нарах, проигрывающий свою жизнь, свою будущность, меняющийся именами с более тяжким преступником, приговорённым к плетям, вечной каторге, кандальной тюрьме, — этот тип очень меня интересовал, — и на следующий же день, в обеденное время, я отправился в тюрьму уже один, без смотрителя, и попросил арестантов позвать ко мне такого-то.
— А вам, барин, на что его? — полюбопытствовали арестанты, среди которых были такие, симпатиями и доверием которых я уже заручился.
— Да вот хочется посмотреть на завзятого игрока.
Среди арестантов раздался смех.
— Игрока!
— Да что вы, барин! Они вам говорят, а вы их слушаете. Да он и карт-то в руках отродясь не держал! А вы «игрока»!
— А как же халат?
— Халат-то?!
Арестанты зашушукались. Среди этого шушуканья слышались возгласы моих знакомцев:
— Ничего! Ему можно!.. Он не скажет!.. Он не выдаст!..
И мне рассказали историю этого «проигранного» халата.
Мой «промотчик» оказался тихим, скромным «Матвеем», вечным тружеником, минуты не сидящим без дела.
Дня два тому назад он сидел на нарах и по обыкновению что-то зашивал, как вдруг появился «Иван», из другого отделения, или «номера», как зовут арестанты.
— Слышь ты, — обратился он к моему «Матвею», — меня зачем-то в канцелярию к смотрителю требуют. А халат я продал. Дай-кась свой надеть. Слышь, дай! А то смотритель увидит без халата, в «сушилку»[2] засадит.
Если бы «Матвею» сказали, что его самого засадят в «сушилку», он не побледнел бы так, как теперь.
Он не даст халата, из-за него засадят «Ивана» в сушилку. За это обыкновенно «накрывают тёмную», то есть набрасывают человеку на голову халат, чтобы не видел, кто его бьёт, и бьют так, как умеют бить только арестанты: коленями в спину, без знаков, но человек всю жизнь будет помнить.
Приходилось расстаться с халатом.
«Иван», разумеется ни в какую канцелярию не ходил, да его и не звали, а просто пошёл в другой «номер» и проиграл халат в штосс.
И никто не вступился за бедного «Матвея», когда у него[3] отнимали последнее имущество, за которое придётся отвечать своей[4] спиной. Никто не вступился, потому что:
— С «Иванами» много не наговоришь!..
Пока мне рассказали всю эту историю, привели и самого «Матвея».
— Ну, где же, брат, халат?
«Матвей» молчал.
— Да ты не бойсь. Барин всё уже знает. Ничего тебе плохого не будет! — подталкивали его арестанты.
Но «Матвей» продолжал так же угрюмо, так же понуро молчать.
На каторге ничему верить нельзя. Во всём нужно убедиться лично.
Посмотрел я на «Матвея», и по одежде впрямь «Матвей», — на бушлате ни дырочки, всё зашито, заштопано.
Спросил, где его место, пошёл, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего «Матвея»: тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна — «заплатку пригодится сделать», — и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок верёвки, «может подвязать что потребуется». Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.
— За сколько халат-то заложен?
— В шести гривнах с пятаком пошёл. До петухов[5] закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.
Я дал «Матвею» рубль.
Надо было видеть его лицо.
Он даже не обрадовался, — он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.
С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под весёлый хохот всей арестантской братии.
Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нём.
Всякий раз, завидев меня, он ещё издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: «Ну, что, как халат?» — только смеялся и махал рукой:
— Попал, мол, было в кашу!
Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.
— Ага, нашёлся-таки халат?
«Матвей» молчал.
Смотритель торжествовал.
— Видите, пригрозил и нашёлся! С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.
Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?
Примечания
«Матвеем», называется на каторге хозяйственный мужик. Не каторжник, не пьяница, не вор и не мот, это, по большей части, — тихий, смирный, трудолюбивый, безответный человек. Я привожу эти два рассказа, как характеристику «подвигов Иванов».
Карцер.
В издании 1903 года: у которого
Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
Заложить «до петухов» — заложить до утра.
