29/03/24 - 10:11 am


Автор Тема: Петр Якубович - В мире отверженных(Продолжение-3)  (Прочитано 455 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
   -- Чего ты нас своим Разгильдеевым стращаешь? Пуганые вы все вороны были -- вот он и казался вам страшным. А нонешняя кобылка живо б спесь-то ему сбила. Много бы не почирикал. Мы нынче ихнему брату не подражаем.
   -- Вишь какой храбрый выискался! Ну да не на того напал бы. Посмотрел бы ты, как он по Каре проезжал. Нас больше тыщи человек согнато было. Как, помню, гаркнет: "Запорю!" Так вся тыща и замерла. Как зачал поливать, братцы мои, как зачал поливать...
   Сто человек подряд перепорол до полусмерти -- и ускакал.
   -- За что ж это он, дедушка?
   -- Ну да вот показалось, вишь ты, что мало сробили... Бывало, два воза березовых прутьев так и лежат всегда возле работы.
   -- И неужели ж не находилось человека, который бы за себя постоял?
   -- Как не находилось, паря! Один татарин был, здоровенный такой татарин, Магометом Байдауловым звали. "Ну, говорит, братцы, я порешу Разгильдеева, на первый же раз, как увижу, порешу". Смотрим мы: ровно не пьяный, а глаза кровью налиты и из лица весь переменился. А раньше того смиренный был парень. Видим, твердо человек решился. А тут кобылка еще подзуживать: "Куды тебе, мол, увальню! И рука-то у тебя дрогнет, и гайка заслабит". -- "Нет, не заслабит, говорит,-- убью". Ну ладно. Вот работаем мы опять дня .этак через два. Глядим -- едет полковник, и прямехонько в нашу сторону. Байдаулка рядом со мной стоит. Надзиратель во все горло орет: "Шапки долой! Смирно!" Все шапки скидают, инструмент на землю бросают. Смотрю: Байдаулка в шапке, бледный весь и кайлу в руках держит... Я ни жив ни мертв, трясусь, не знаю, что будет. Соскакивает тут Разгильдеев с копя и прямим манером к оному подлетает: "Мерзавец!" Крепким таким словом загибает его... "Это что тебе в башку дурью влезло?" Лясь его в одно ухо! Лясь в другое! И что тут вышло промеж них, я и до сих пор не пойму. Вижу только: Байдаулка на земле валяется, а Разгильдеев ногами его топчет... "Убрать его, негодяя, на край света!" Вскочил на коня -- и был таков. Байдаулку того же часу и увезли. Так никто и не узнал, что с ним сделали.
   - Как же это он оплошал? Струсил?
   -- Не струсил, а так... Рокового, значит, своего не нашел еще Разгильдеев.
   -- Какого рокового? Человека... человека такого.
   - Да ведь его и после не убили?
   - Не убили -- это верно, а только кончил он хуже, чем убивством.
   -- Как так?
   -- Сам государь услыхал об его злодействах, отрешил ото всех чинов и должностей и приказал явиться к себе в Питер. Только он не доехал -- подох!.. Заживо сгнил -- черви съели... А опосля того вскоре и нам, крестьянам, воля пришла.*
 
   * Мне до сих пор неизвестно, так ли именно умер "варвар" Разгильдеев, но рассказ о том, что он сгнил заживо и перед смертью был разжалован, весьма распространен в Восточной Сибири. Жаль, что никто не написал биографии Разгильдеева, не собрал всех существующих о нем легенд, песен и пр. Пройдет еще десяток-другой лет, перемрут живые еще свидетели того ужасного времени, последние старики -- "богодулы", -- и сделать это будет уже гораздо труднее. (Прим. автора.)
 
   -- Пора бы и всему вашему разгильдеевскому семени подохнуть! -- решил Семенов, вдруг почему-то со злобой взглянув на старика.-- Чужой только век заедаете! Самим было плохо, вы и другим того же хотите.
   -- Полно, однако, ботать-то зря, -- вступился Петр Петрович, -- ступайте лучше на работу.
   Ракитин подошел тогда к Петру Петровичу и со сладкой улыбочкой и заискивающими глазами спросил:
   -- Кого же назначите вы у нас буроносом?
   -- Ваше дело. Кого захотите, того и назначайте. По очереди можно для отдыха ходить...
   -- Вы бы их вот, Петр Петрович, назначили, -- продолжал неугомонный Ракитин, указывая на меня. -- Они люди к работе непривычные, люди ученые, не то что мы, туесы простокишные. **
 
   ** Туесом называется в Сибири бурак, берестяное ведерко, в котором держат молоко. (Прим. автора.)
 
   -- Коли хочет, пущай. Мне что!
   -- Вот и распрекрасно. Иван Николаевич, вступите-с в исправление вашей должности.
   -- Какой такой должности? -- сурово спросил я, чрезвычайно недовольный тем, что мной распоряжаются без моего согласия и желания.
   -- Вы буроносом у нас будете-с... Буры таскать... Как только мы затупим их, вы, значит, и понесете к кузнецу подвастривать. В этом и труд ваш состоять будет. Бурить-то ведь тяжелее, Иван Николаевич, в погребу этаком сидеть! С вас-то, положим, Петр Петрович не спросит, он тоже понимает обращение... Голова, сейчас видно!.. Ну, а все-таки...
   -- И сколько же раз ходить мне придется взад и вперед?
   -- Когда как случится. Три, пять, семь разиков... а то пофартит -- и ни одного, ежели буры стоять будут.
   Но от одной мысли подниматься на эту высокую гору три и даже семь раз я пришел в неописанный ужас.
   -- Нет, нет, ни за что! -- закричал я.---Лучше двадцать вершков выбурить.
   -- Иван Николаевич! -- умоляющим голосом убеждал меня Ракитин. -- Голубчик, согласитесь.
   -- Да вам-то что? Вам от этого легче станет, что ли?
   -- Не легче, а жалко мне вас, вот что...
   -- Вот пристало осиновое ботало! -- прикрикнул на него Семенов. -- Говорит тебе человек -- не хочу. Ну, стало быть, и дело его.
   Ракитин тотчас же замолчал и, съежившись и печально вздыхая, начал взваливать себе вязанку буров, на плечи. Мы отправились на свою шахту, решив, что буроносами будут желающие или все по очереди. Вслед за нами явился и. нарядчик.
   Мы спустили в кибеле буры, молотки и чистки и затем, захватив с собой свечи, по лестницам направились сами в глубину колодца.
   -- Кто из вас буривал? -- спросил Петр Петрович. Вес молчали.
   -- Ты, Ракитин, ведь, уж наверное, бурил. Где ты был раньше?
   В Зерентуе, Петр Петрович, только я... раза два всего бурил, и вышло у меня за два раза, в сложности, дна вершка без четверти. Потому у меня рука была сломанная в младенчестве и с тех пор размаху правильного 'не имеет.
   -- Ладно, брат, ладно! Тут не размах, а сноровка нужна. А ты, Семенов, бурил?
   -- Нет, -- отвечал угрюмо Семенов, хотя арестанты много раз рассказывали про него как про лучшего бурильщика в Покровском.
   -- По глазам вижу, что врешь, умеешь. Вот ты, братец, и наблюдай мне за шахтой, чтобы у всех дырки, значит, правильно шли. А то другой поведет шпур сначала в левый бок, потом в правый... Глядишь -- скривил его, бур и засял, * ни взад, ни вперед. И труд и время .даром пропали. Сегодня для первого разу хоть по шести вершков выбурите, и то хорошо будет.
 
   * С я с т ь, сял -- сибирское произношение вместо "сесть", "сел", (Прим. автора.)
 
   -- Нет, уж я, как хотите, старшим не буду, -- грубо проговорил Семенов, -- это тот пускай будет, у кого язык длинный или кто хвостом ударять может, -а я не умею.
   -- Экой же ты, паря, какой! При чем тут язык али хвост? Я вижу только, что ты малый посурьезней и посмышленей других, вот и хотел.,, А то ведь подумай сам: кажное утро мне экую высь залезать для того только, чтоб вам урок задать. А уж если я ходить буду, значит, и проверять буду строже: сколько вершков -вчера выбили, полный ли урок сдали?.. На веру-то и вам бы оно способней было. К тому ж я бы поощрение похлопотал вам...
   -- Вот это бы хорошо, Петр Петрович, ей-богу, хорошо! -- говорил Ракитин. -- Почтеление-то всего бы лучше. А то, знаете, сухая ложка рот дерет. Ух! Как развернусь я... Как заговорит во мне ретивое!.. Честной красотой моей клянусь вам, десять вершков отхватаю сегодня же! И зол же я на этот камень, у! как зол! Где прикажете садиться, Петр Петрович?
   -- Вот в этом, пожалуй, углу садись, паря. -- Петр Петрович постукал молоточком по граниту. -- Тут, кажись, не шибко твердо. Вот так задайся, на откос. Влево немного отнеси бур, чтобы вот эту кочку сорвало. А-ты, Семенов, в правом углу садись. Тоже на откос держи бур, вот этак, даже пониже чуть опусти. Немного неловко бить будет, ну да как-нибудь пристроишься. Зато сорвет здорово.
   Таким же точно образом указал Петр Петрович места для бурения и еще троим арестантам.
   -- А вы буроносом будете? -- обратился он ко мне" в первый раз за все время говоря мне "вы". Очевидно, пропаганда Ракитина об моей учености и пр. возымела свое действие... Я отвечал отрицательно, объяснив, что страдаю одышкой и сердцебиением.
   -- Ну, так забуритесь, пожалуй, вот тут, -- постучал он в правую стену шахты. -- Тут и пристроиться удобно можно и помягче будет.-- И Петр Петрович направился к выходу.
   -- Так, значит, -- крикнул он с лестницы, -- с шестерых сегодня тридцать вершков я должен получить. Один за буроноса сосчитается.
   Арестанты закурили перед работой трубки.
   -- Ох, и подрадел же он мне камушек, -- пригорюнясь, заговорил Ракитин, -- уж вижу, что подрадел!, Тверже стали!
   -- Захныкала баба. Ведь сам же ты сейчас похвалялся, честной красотой своей клялся, что живой рукой десять верхов отмахаешь?
   -- А что же, Петя, и впрямь? Чего нам унывать с тобой, этаким молодцам, кудряшам удалым?! Эх! пропадай моя телега, все четыре колеса! Ну-с, благословясь, за дело божие примемся.
   -- За чертово, скажи лучше.
   Все взялись за молотки и буры. Я подошел к Семенову посмотреть, что и как он будет делать. Он взял самый короткий из буров, с широким острием.
   -- Это забурник называется, -- объяснил он мне. -- Длинным буром нельзя забуриваться, потому в руке держать неспособно -- вихляться будет из стороны в сторону. А главное, у середних и длинных буров перья делаются уже. Сделаешь сначала узкую дырочку -- широкие буры в нее уже и не полезут. Живо засадить можно бур. В буренке самое важное'--за пером следить: перво-наперво короткими бурами забуриваться; с трех-четырех вершков глубины -- средних размеров буры брать, и только уж под самый конец, с восьми вершков, за самые длинные приниматься.
   Сказав это, Семенов ударил молотком по головке бура. Раз, и другой, и третий... Левой рукой он придерживал бур, стараясь все время слегка поворачивать его то в ту, то в другую сторону. Через каких-нибудь две минуты я увидел, что на том месте, где он держал бур, и камне образовалось небольшое трехугольное углубление.
   -- Уже забурились? -- вскричал я с невольной радостью.
   Семенов поглядел на "перо" своего бура и с сердцем бросил его на середину шахты,
   -- Вот сволочь! -- сказал он. -- Уж успел сясть. Полсотни ударов не выдержал, -- И он взял новый забурник. Я с любопытством поднял и осмотрел брошенный им бур: стальное лезвие совсем превратилось в лепешку...
   -- Однако и вам, Иван Николаевич, забуриваться надо, -- обратился ко мне Семенов, -- позвольте-ка, я покажу вам.
   -- Нет, сидите, Семенов, я сам хочу научиться.
   -- Без учителя не учатся.
   И, не обращая на меня внимания, он засветил новую свечку, прилепил ее к стене около назначенного мне нарядчиком места, уселся на голом камне и, не более как в пять минут, забурился довольно глубоко. Молоток его так и щелкал по. буру, левая рука не уставала крутить -- и от всей фигуры Семенова веяло силой, мужеством и энергией.
   -- Довольно, довольно! -- кричал я. -- Вы этак мне ничего не оставите.
   Семенов ухмыльнулся, взял железную палочку, которую называли чисткой, и опустил ее в сделанное круглое углубление. Вынув обратно, он поднес ее к моим глазам, и я увидал на лопатке целую кучу мелкого белого порошку.
   -- Вот муки-то сколько набилось,-- сказал он, сбрасывая порошек на землю, -- да это не все еще. Смотрите, еще сколько выволоку.
   И Семенов еще несколько раз погрузил чистку в шпур и каждый раз вынимал обратно полную белой муки. Потом он перевернул ее и опустил в шпур другим концом. Вынув назад, он пристально посмотрел и объявил мне, что уже больше полуторых вершков готово: оказалось, что на чистке сделаны зубилом насечки, обозначавшие вершки. Семенов встал и, подавая мне бур и молоток, проговорил:
   -- У вас мягко... Тут я в один час берусь двенадцать вершков выбить. Вы только бур правильнее держите, к правому боку немного прижимайте. Снимите шубу, положите ее на этот камень и садитесь.
   -- Без шубы, пожалуй, простудиться можно...
   -- Во время работы-то? Что вы! Я вон вспотел аж, скоро и бушлат снимать придется. В шубе уж не работа!
   Я послушался совета и, скинув шубу, подложил ее под сиденье. Между тем молотки щелкали уже по всей шахте гулко и дружно, в такт один другому. Выходила довольно гармоничная музыка. Ударил и я... Ударил -- и остановился, так как показалось неудобным сидеть и понадобилось поправить под собой шубу. Долго не клеилась у меня работа. Я все усиливался, подражая Семенову, крутить бур левой рукой в то самое время, когда правая ударяла молотком, и никак не мог согласовать вместе оба движения. В то время как правая била, левая оставалась праздной и в рассеянности следила, казалось, за своей товаркой; когда же левая начинала крутить, молоток с высоты замаха точно любовался ею и никак не хотел опуститься.
   Семенов заметил мое затруднение.
   -- Да вы не старайтесь так уж точка в точку, -- утешил он меня, -- сперва хоть как-нибудь. Раза два стукните -- и поверните бур... Опять стукните, опять поверните.
   После этого дело пошло на лад. Тик-так! Тик-так! -- постукивал мой молоток, наподобие маятника, и мысль о том, что я работаю в руднике, доставляла мне тайное удовольствие... Насчитав сотню ударов, я с замиранием сердца взял чистку, погрузил ее в шпур, повертел там и вынул в надежде, что она окажется, как у Семенова, полною муки. Но каково же было мое огорчение, когда она вынулась почти пустая! В отчаянии я стал мерить, по вышли те же самые полтора вершка, которые были уже до моего бурения, и мне показалось даже, что и до полуторых-то немного не хватает...
   -- Семенов! -- закричал я жалобно. -- Что же это такое?
   -- А что?
   -- Да вот уж сто ударов я сделал, а хоть бы капелька муки набилась!.. И не прибавилось ничего!
   Все засмеялись.
   -- Это потому, Иван Николаевич, -- объяснил Ракитин, -- что вы стукаете-то, ровно будто сахар колете. А тут надо эвона как токать, чтобы грудь трешшала! Я говорил ведь вам, что буроносом было бы много способнее...
   Я чувствовал себя пристыженным и, не ответив ничего, попробовал усилить удар и увеличить размах молотка. Но почти тотчас же вскрикнул от страшной боли и, вскочив с места, забегал по шахте, махая левой рукой и корчась: я промахнулся и вместо бура изо всей силы хватил молотком по запястью руки... Я рассчитывал услышать слово сочувствия, но все только смеялись надо мной.
   -- Что, получил крещенье шелайское? -- обратился ко мне молчаливый обыкновенно толстяк Ногайцев, сам служивший предметом постоянных шуток арестантов и не иначе называемый ими, как Топтыгин или Михайло Иваныч. Это взорвало меня окончательно.
   --- Что тут смешного, ну что смешного? -- ощетинился я. -- Ведь больно...
   -- Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!-- закатился Ногайцев и в такое пришел восхищение, что даже по земле начал кататься, и вся его жирная, водяночная туша так и колыхалась от смеха. Один только Ракитин и на этот раз посочувствовал мне.
   -- Дураком родился, дураком неотесанным и помрешь! -- сказал он сентенциозно Ногайцеву.
   -- Да! ты умный... Плакать прикажешь, не то осердишься?
   -- Бросьте вы, Иван Николаевич, эту буренку проклятую, ей-богу, бросьте, -- продолжал Ракитин, подходя ко мне. -- Вылезайте-ка лучше наверх да чаек нам согрейте. В животе-то начинают уж телеги ездить... Право!.. У меня вот тоже скверное дело выходит. Все рученьки оббил, а и на вершок еще не подался!
   Но я решил продолжать бурить. Не один раз ударил я себя в этот день по руке (хорошо еще, что рукавица защищала), но все-таки успел выбурить около двух вершков сверх полуторых, выбуренных Семеновым. Раньше всех отбурился сам Семенов, а вслед за ним Ногайцев. Последний подошел после этого ко мне и долго молча смотрел на мою работу. Он видел, что у меня уж и рука начинает неметь и удар становится все легковеснее и неправильнее.
   -- Дай-кось я побурю, -- сказал он наконец грубовато, отстраняя меня прочь, но сказал это так просто и задушевно, что отказаться от предложенной услуги было невозможно. Тут только увидал я. всю разницу между его и своим ударом, мой был слабее по крайней мере вчетверо... Я насчитал, что Ногайцев без передышки, ни на минуту не останавливаясь, опустил молоток триста раз, да и тогда остановился потому только, что набилось слишком много муки и необходимо было чистить. В полчаса он выбурил мне четыре вершка.
   -- Ну и мякоть же у тебя, Миколаич, -- сказал он; вставая, -- кабы ты ушел, я бы тут с водицей живой рукой до двенадцати вершков догнал.
   -- Как с водицей? Разве легче с водой?
   -- Куда ж сравнить! Тогда грязь-то целыми возами выволакиваешь. Особливо, коли горячая вода. Не ко всякой только породе она идет: в твердой -- что с водой, что без воды -- одинаково бурится.
   -- А где же бы достать воды? Разве сверху принести?
   -- Уж мы бы достали, здесь бы достали... Тепленькой!
   -- Ну достаньте, я погляжу.
   -- Хо-хо-хо! При тебе нельзя...
   -- Это у нас секрет такой арестантский, -- подтвердил Ракитин, хитро улыбаясь, -- ушли бы вы, Иван Николаевич, а то забрызгаться можете.
   Вдруг с той стороны, где бурил рыжий неприветливый арестант Кошкин, я услыхал чавканье воды в шпуре и, обернувшись, почувствовал залепленным грязью все лицо. Моментально я сообразил, откуда взялась эта вода...
   -- Нот мерзость! Вот безобразие! -- закричал я, обтираясь и поспешно бросаясь к выходу из шахты.
   -- Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! -- залились вслед за мной Ногайцев и Кошкин.
   Так познакомился я с тайнами бурильного искусства.
   Зато всю ночь ломило у меня правую руку и чувствовалось в ней жжение. А проснувшись на другой день утром, я не мог ни сжать, ни разжать кулак. Арестанты в утешение мне говорили, впрочем, что всегда так бывает с непривычки, но что потом рука разомнется. Однако, выбурив во второй день три вершка, я почувствовал, что завтра совсем уже буду не в состоянии работать.
   -- Знаете что, Иван Николаевич, -- шепнул мне Ракитин,-- ударимте-ка мы с вами сегодня хвостом к фершалу! Всем этак плесом ударим; так и. так, мол, господин фершал, оставьте нас отдохнуть на денек или на два.
   -- Ага! -- сказал Семенов. -- И у тебя заслабила гайка-то? Два дня побурил, да уж и хвостом бить собираешься?
   -- Да что же, Петя, поделаешь! Сложения я, сам видишь, нежного....На роду мне написано было песенки попевать да разве торговым делом займоваться... А тут вдруг экая притча приключилася... Да пропадай она и каторга вся! Что я за дурак -- из жил тянуться?
   -- Не дурак ты, а ботало осиновое! Все ботаешь, все ботаешь по-пустому! -- Ракитин умолк и через минуту запел высоким, сладеньким тенором:
 
   Скажи, моя красавица,
   Как с другом ты прощалася?
   Прощалась я с ним весело:
   Он плакал -- я смеялася...
   А он ко мне, бедняжечка,
   Склонил на грудь головушку:
   Склонил свою головушку
   На правую сторонушку,
   На правую, на левую,
   На грудь мою на белую...
   И долго так лежал, молчал,
   Смочил платок горючих слез...
   А я, его неверная,
   Слезам его не верила! *
 
   * Кольцовская песня, сильно переиначенная.27 (Прим. автора.)
 
   Зараженные примером Ракитина, все встрепенулись и хором запели другую приисковую песню:
 
   На заре было, на зореньке,
   На заре было на утренней --
   Я коровушек, девица, доила,
   Сквозь платочек молоко я цедила,
   Процедивши, душу Ваню поила,
   Напоивши, приговаривала:
   Не женися, душа Ванюшка!
   Если женишься, переменишься,
   Потеряешь свою молодость
   Промеж девушек-сиротушек,
   Промеж вдовушек-молодушек...
   -- Гой, дубрава-мать, зеленая моя!
   По тебе ли я гуляла, молода; Я гуляла, не нагуливалась...
 
   Жутко было слушать эти меланхолические напевы на дне каменного гроба. Все большая и большая ненависть к шахте охватывала с каждым днем мою душу... Начинались сильные морозы. Ударишь несколько раз молотком -- и чувствуешь, что пальцы совсем закоченели от холода. Оглянешься кругом, чтоб не заметили и не посмеялись арестанты, и погреешь их над свечкой. Ноги также ужасно зябли, как ни закутывал я их шубой. Чем короче знакомился я с шахтой и ее тайнами, тем одушевленнее становился для меня этот гранитный мешок. Казалось, он с бессердечной насмешливостью глядел на всех нас и, вея ледяным дыханием, говорил: "Ага! попались, голубчики? Уж много вас, таких же, похоронил я здесь".
   И как будто слыша этот гробовой голос, я с дрожью оглядывался вокруг. Во мраке тускло горели сальные свечи; там и сям, бросая от себя черные тени, сидели, скорчившись, арестанты и дули со всего плеча молотками. Некоторые издавали при этом звуки, подобные стонам или тяжелым вздохам, другие -- рычанью дикого зверя.
   -- Ах! Ах! -- выкрикивал толстяк Ногайцев при каждом ударе.
   -- Гу! Гу! -- гневно выговаривал Семенов.
   В тусклом освещении я плохо различал их лица и фигуры, и мне чудилось порой, что то не живые люди, а какие-то подземные гномы работают здесь, рядом со мною. Я взглядывал вверх, в надежде уловить там хоть один солнечный луч, который сказал бы мне слово утешения, уверил бы, что я не совсем еще мертвый человек, что придет время -- и я опять буду жив, и волен, и счастлив. Но безжалостный колпак закрывал светлое солнце, и в отверстие шахты проходил лишь тусклый, скупой отблеск зимнего дня. Я видел там только два конца каната, спускавшиеся с вала, и две болтавшиеся над нашими головами бадьи, черневшие в вышине подобно двум висельникам. Неприглядно, темно и холодно... И больно, и сиротливо на сердце, и так самого себя жалко...
   -- Чего задумались, ребяты?! -- вдруг вскрикивал неистово-радостно Ракитин, выходя из своей меланхолии и пускаясь по шахте в пляс.
   Вилы, грабли, две метелки и косач! Вилы, грабли, две метелки и косач!
   И приговаривал басом:
   Что ты! Что ты! Что ты! Что ты!"
   Горькие думы улетали, и я невольно смеялся вместе с другими.
 

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика