29/03/24 - 13:08 pm


Автор Тема: Петр Якубович - В мире отверженных  (Прочитано 397 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!
«По моему глубокому убеждению, не столько природа создает преступников, сколько сами современные общества, условия наших социальных, правовых, экономических, религиозных и кастовых отношений...»
Петр Якубович



Тема тюрьмы и каторги  -  одна из «вечных» тем для русской литературы. Вероятно, нет другой такой страны, где значительная часть населения, так или иначе, не приходила в соприкосновение с пенитенциарной системой. Кто-то сидел сам, у кого-то сидели родственники, ну и конечно были те, кто сажал и охранял. От царских времен и времен СССР, до сегодняшнего дня. Несовершенство общественных отношений, произвол или политические репрессии -  пополняли и продолжают пополнять тюрьмы и лагеря миллионами их обитателей.

Петр Якубович оказался на каторге спустя 40 лет, после автора «Записок из мертвого дома». И в след за Достоевским написал свою книгу о царской каторге – «В мире отверженных». Якубович – писатель, поэт, один из активных деятелей революционного движения 80-х годов XIX века, участник «Народной Воли» был арестован в 1884 году в Петербурге. Суд приговорил его к 18 годам каторги. Отправили в Сибирь. Сначала на Карийскую каторгу, а после в образцовую тюрьму  строгого режима в Акатуе.



«В мире отверженных» - книга о каторге, о жизни человека в неволе, о нравах и быте уголовных каторжан, среди которых жил Якубович. Это глубоко гуманистическая попытка революционного демократа понят этот суровый мир, понять причины приводящие людей за решетку, отыскать в  душах арестантов лучшие, светлые черты.

Карательная система ставит своей задачей систематическое унижение и подавление каторжанина, всеми способами стремиться лишить его человеческого достоинства. Через это прошел и сам автор книги. Обрит, закован в цепи, отправлен по этапу.

Кандалы и бритье головы, несомненно, имеют в виду одну только цель - надругание над достоинством человека, лишенного прав.  Не в столь отдаленную старину на лицах и плечах колодников выжигались каленым железом особые клейма, и до сих пор еще можно встретить в Сибири, в каторжных богадельнях и на поселении дряхлых стариков, имеющих эти ужасные печати. Но современное просвещение запрещает уже подобного рода варварство, находя его одной из разновидностей средневековой пытки; оставлены только кандалы и бритье голов... И нужно ли доказывать, что и это лишь своего рода уцелевший пережиток?

Вскоре состоялась и первая встреча с товарищами по несчастью из числа уголовных каторжников.


Каторжники  XIX века

В Тюмени я впервые увидел лицом к лицу огромную партию арестантов на перекличках, происходивших во дворе тюрьмы. Боже! Каких только лиц тут не было - от самых симпатичных и мыслящих до самых отталкивающих и звероподобных; каких не было национальностей, каких имен!
Какой кромешный ад тьмы и ненужной злости, бессмысленной жестокости представляет этот таинственный мир, как он чужд мне и как много я должен буду выстрадать, живя с ним одной жизнью...


Наиболее тяжелое испытание для арестанта – этап.

Прежде всего - что такое этапный путь? Представьте себе по всей линии бесконечного сибирского пути, который тянется от Томска до Сретенска, то есть на пространстве трех тысяч верст, разбросанные в двадцати - сорока верстах друг от друга огромные, мрачные здания с решетчатыми окнами, большею частью ветхие, осунувшиеся, веющие холодом, одиноко стоящие где-нибудь в поле или на краю села,, в стороне от большой дороги. Это и есть так называемые этапы - дорожные тюрьмы, в которых отдыхают и ночуют утомленные партии.

Каждый третий день проходит в бездействии, и этим движение партии, и без того небыстрое, страшно замедляется. Достаточно сказать, что пространство от Томска до Красноярска (500 верст) проходится в месяц времени, от Красноярска же до Иркутска (1000 верст) в два месяца!.. Но уничтожить дневки и вообще двигаться быстрее при тех же условиях - тоже немыслимо. Нельзя забывать, что арестанты, истощенные долгим тюремным заключением и обремененные цепями, в своей тяжелой обуви и ветром подбитых полушубках, все, кроме положительно больных и увечных, идут пешком, и проходить в день больше тридцати верст круглым счетом, без отдыха через два дня в третий, были бы положительно не в состоянии.




Здание этапной тюрьмы в Сибири

В таких условиях люди все больше и больше утрачивают облик человеческий. Господствует право сильного, унижаемые заключенные стремятся сами унизить своих более слабых попутчиков – «кобылку», простых, забитых заключенных.

Бродяги - царьки в арестантском мире, они вертят артелью как хотят, потому что действуют дружно. Они занимают все хлебные, доходные места: они - старосты и подстаросты, повара, хлебопеки, больничные служителя, майданщики, они все и везде. В качестве старост они недодают кормовых, продают места на подводах; в качестве поваров крадут мясо из общего котла и раздают его своей шайке, а несчастную кобылку кормят помоями, которые не всякая свинья станет есть; больничные служителя-бродяги морят голодом своих пациентов, обворовывают и часто прямо отправляют на тот свет, если это оказывается выгодным.


Каторжники на привале по дороге в Сибирь

Этапные тюрьмы и их содержание отданы на откуп местным начальникам. Тут они могут поступать, как им заблагорассудиться, беззастенчиво разворовывать даже те скудные средства, что выделяет казна на содержание арестантов.

Так, начальник одного этапа имел похвальную привычку не отапливать заблаговременно камер, а когда являлась партия, не давать ей дров под предлогом наступившей уже на дворе темноты, якобы из боязни пожара... Нам рассказывали, что у этого господина было несколько случаев замерзания больных арестантов; я удивляюсь одному - как оставались у него живыми и здоровые...

Начальник описываемого этапа слыл, между прочим, просвещенным человеком и даже либералом; он приходил иногда в камеру политических, запросто беседовал с ними и высказывал самые передовые, порой даже смелые взгляды...

Этапы в большинстве случаев очень ветхи и стары; некоторые из них строились еще в 30-х годах нынешнего столетия, и хотя ремонтные деньги, надо думать, отпускаются в известные сроки, но серьезных перестроек и поправок почему-то не приходится замечать. Встречаются, между прочим, погорелые этапы, вместо которых в течение десяти и более лет "не успели" еще выстроить новых. В таких местах партии или проходят два станка в один день, или останавливаются в частном помещении, в обыкновенной крестьянской избе, к окнам которой приделаны железные решетки и в которой нет даже нар -- ничего, кроме неизбежной параши. Вся партия спит вповалку на голом полу. Не мудрено, что в подобных условиях, при плохом и недостаточном питании, при непрерывной ходьбе и в страшные сибирские морозы, при жизни в грязи и холоде, организм арестантов, и без того уже истощенный годами предварительного заключения в тюрьме, часто не выдерживает и легко поддается всевозможным тифам, горячкам и другим эпидемическим болезням. Целыми десятками остаются они в больницах и десятками же отправляются отдыхать на близлежащие сопки, где даже убогий крест не отметит места их вечного упокоения...


Говорить о каком-то лечении больных и вовсе не приходиться. Куда уж там каторжанам, если и вольные жители – крестьяне глухих деревень не  получают медицинской помощи.

В больницу попасть не так-то легко. Больницы имеются только в больших городах и селах, и я живо помню несколько случаев, когда к этапу, имевшему лазарет, привозились уже одни остывшие трупы... А сколько настрадается несчастный больной, прежде чем умрет! Бросят его, как полено, на подводу, прикроют халатом и везут от этапа до нового этапа. Привезут - и в этапе тоже бросят где-нибудь на полу, в грязи и стуже. Если нет у него родственника или близкого товарища, то никто не позаботится ни напоить, ни накормить, ни спросить, что болит и что нужно. До того ли тут? Каждый заботится о себе, боится, как бы самому не оплошать и не пасть жертвой в этой ужасной битве за жизнь, за сегодняшний день. Огрубело у каждого сердце, окаменело...

Варварские нравы, читатель, не правда ли? И мы, интеллигенты, помню, возмущались ими. Но были ли мы сами лучше и добрее арестантов? Почему мы не брали этих больных к себе, в свое более просторное помещение, не ухаживали за ними, не делились с ними последним? Почему? Да потому, что и у нас своя рубашка была ближе к телу, потому, что и нам жилось не легче уголовной партии.



Забайкальский казак

Конвой, как известно, шутить не любит. Одни люди, имеющие почти безграничную власть над другими, готовы проявлять ее непрерывно.

Нам дали очень мало подвод, а больных и слабых мы имели изрядное количество. В довершение несчастья конвой тоже расселся, по обыкновению, на подводах. Некоторым из больных арестантов пришлось идти, поэтому пешком, и один из них с первых же шагов начал отставать и падать. Не в силах сносить такой "беспорядок", самый молодой из казаков сорвался внезапно с телеги, подбежал к упавшему арестанту и стал бить его прикладом по чему попало. Партия остановилась.
- За что ты лупишь его, Васька? - спросил своего подчиненного старший, ковыряя в носу и самым безмятежным видом сидя на возу с поклажей.
- Да чего ж он нейдет, как все? - завопил благим, матом Васька, рядовой казак без всяких нашивок, совсем еще мальчишка, без признаков растительности на довольно смазливом личике.
- Иван Егорович,- обратился он жалобно к уряднику, - надо хлопотать о подводах. Потому я ведь, ей-богу, прикончу его дорогой, коли он так идти будет!..
И, как бы в подтверждение своих слов, казак так принялся потчевать прикладом несчастного больного; что тот, поднявшись было на ноги, опять со стоном повалился на землю. Не довольствуясь этим, Васька стал еще топтать свою жертву ногами. Партия загалдела, запротестовала... Этого было достаточно, чтобы и сам старший, жирный, апатичный ко всему казачина, в первый момент стоявший даже, по-видимому, на стороне больного, внезапно встрепенулся и тоже накинулся на арестантов.
- Это что! Бунт?!- заревел он, бросаясь с ружьем и кулаками на тех, которые стояли впереди и казались ему зачинщиками.


Но все имеет свой конец. Те, кто выжил в дороге, прибывают, наконец, в пункт назначения. Часть срока своей каторги Петр Якубович провел в Акатуе, в его книге этот каторжный рудник изображен под именем Шелаевского рудника. Акатуйская каторга существовала с 1832 года. Тут побывали декабристы, участники борьбы за независимость Польши. В конце 80-х годов, когда правительство Александра III решило вернуться в отношении политических каторжан к режиму жесткой николаевской эпохи и поставить их в одинаковые с уголовными условия жизни, - оно вспомнило опять об Акатуе. Была построена новая "образцовая" тюрьму, размером на 150 человек, где политические должны были жить и работать вместе с уголовными.


Акатуйская тюрьма в 1891 году

- Вот что! -- заговорил Лучезаров, подступая к нам. Голос его звучал теперь тихо, как бы утомленно, но на пространстве ста сажен, слышен был бы полет мухи - так было тихо кругом.- Вот что! Слушайте внимательно. Вы вступаете в ворота тюрьмы, в которой до вас ни одного арестанта не было, тюрьмы, в которой действуют особые правила. Да, особые правила! (Голос начал повышаться.) Многие из вас, быть может, не в первый уже раз попадают в каторгу, не в первую тюрьму входят. Они вспоминают, пожалуй, пословицу, что новая метла всегда чище метет, но не надолго ее хватает: только первые, мол, дни будет здесь строго. Выбросьте из головы эти глупости. Я буду непопустительно строг и никогда не устану исполнять данные мне свыше инструкции. Буду справедлив, но строг. Больше строг, чем справедлив! Помните, ни на минуту не забывайте того, что вы каторжные, лишенные всех прав, в том числе и права на доверие. Знайте, что одному надзирателю я поверю скорее, чем семистам арестантам. За праздность, леность, грубость, ослушание, за малейший проступок буду карать. Скажу вам прямо: я не большой поклонник плетей и розог, так как хорошо знаю, что для таких артистов, как вы, они нипочем. Нет, я буду бить вас по более чувствительным местам. Кроме сурового содержания в карцере, на хлебе и воде, в кандалах и наручнях, даже на цепи, если понадобится, я буду лишать виновных скидок и отдавать под суд. Не думайте также о побегах. Из Шелайской тюрьмы не убежите! Я буду зорко следить и за малейшую попытку к побегу наказывать без пощады. Вот, я все вам сказал, что нужно для первого знакомства. Готовьтесь к приемке. Долой с себя все вещи, долой и кандалы -- я знаю, что они все равно снимаются. Не нужно мне комедий. Раздевайтесь, погода теплая, простудиться нельзя.

- Другие тюрьмы мне не указ. Шелаевская тюрьма - образцовая каторжная тюрьма, и я хочу, чтоб она не на бумаге только была каторжной. Каторжный режим, по моему глубокому убеждению, должен быть также и пищевым режимом. Я поглядел на дышавшее здоровьем и румянцем лицо Лучезарова, на его круглый живот и с достоинством выпяченную грудь и понял, что таково действительно было его искреннее и глубокое убеждение... Но внутри меня что-то клокотало, что-то подталкивало сделать еще одно-два возражения.



Вид Акатуя и старый рудник

Так встретил начальник каторги вновь прибывших  заключенных. Для них началась жизнь в этой новой тюрьме, началась каторга...

Жизнь в тюрьме шла между тем своим чередом по однажды заведенному порядку. В свое время поверка, в свое время обед, окончание работ, сон. Все, решительно все направлено было к тому, чтобы превратить людей и машинообразные существа, иначе не живущие, как по команде и "согласно инструкции". Последняя, по-видимому, не предполагала даже, чтобы на дне всячески регламентированной жизни арестанта все-таки мог оставаться уголок, куда она, инструкция, не в силах проникнуть, чтобы в душе и самых развращенных людей была смятая святых, куда они никого чужого не впускают. Таким святая святых для арестанта являлись воспоминания о прошлом, стремление к воле, инстинктивная ненависть ко всякого рода "духам", то есть солдатам, надзирателям, вообще к начальству.

Печи стали топить только с первого октября, и то сначала довольно скупо и редко; поэтому в камерах было сыро и холодно. Хотя обещанные казенные матрацы, набитые соломой, и выдали, но покрываться приходилось тем же грязным халатом, который надевался во время работ. Никаких одеял и простынь не полагалось; иметь собственные постельные принадлежности, ради соблюдения казарменного единообразия во всем, даже в мелочах, было запрещено. Хорошо еще, если у вас был новый, недавно выданный халат, но за два года, которые полагалось носить его, он так обыкновенно изнашивался, так истирался о камни шахты и штольни, что сквозил буквально как решето и в качестве одеяла служил самой ненадежной защитой от ночного холода; многие арестанты покрывались поэтому еще куртками и даже штанами; некоторые спали и совсем не раздеваясь... Вообще осенью и весною, а иногда и в ненастное летнее время, когда тюрьма не отапливалась, приходилось порою ужасно страдать по ночам, от холода и часто простужаться.


Первоначально, автор книги был единственным политическим заключенным во всей тюрьме. Только через два года туда же перевели еще двоих политических каторжан.

Жизнь в Шелайском руднике по-прежнему была невыразимо тяжела. Тошнотворная и малопитательная пища; работа в сырых и холодных шахтах; казарменно-унизительный строй жизни, попирающий в грязь все заветнейшие чувства и стремления, лишение свободы и общения с образованным миром; тесное сожительство с людьми, с которыми так мало имелось общего и родного; горькие Дни и черные ночи с мучительной бессонницей или кошмарными снами, -- ах! и теперь еще, по прошествии стольких лет, я вздрагиваю -каждый раз, как вспомню обо всем этом...

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика