Вологодский конвой
Бренд, от которого дурно пахнет
У каждого города своя слава. А чем славится Вологда? В феврале 2009 года губернатор Вологодской области Вячеслав Позгалев, давая интервью «Российской газете», затронул эту тему. Состоялся любопытный диалог:
«– Я как-то выступаю на питерском радио, задаю вопрос: чем еще в царские времена, кроме вологодского масла и кружев, была известна Вологодская область? Одна женщина звонит: вологодским конвоем, который шутить не любит: шаг вправо, шаг влево – расстрел. И это действительно так.
– Может, это спорная слава?..
– Почему? Давайте поразмышляем. Кроме Ленина, на Вологодчине сидели все… Городок небольшой, все на виду, и поэтому традиции правоохранительные заложены очень давно. Это может быть еще одним нашим брендом».
Увы, сомнительная известность «вологодского конвоя» давно уже из мира арестантского выплеснулась на широкие просторы России. А после «Архипелага ГУЛАГ» с легкой руки Александра Солженицына весть о жестоких, безжалостных вологжанах – «цепных псах» сталинских лагерей и тюрем – распространилась по всему миру. Солженицын писал: «Вы узнаете, что ночью ехали через Ярославль, и, значит, первая пересылка на пути – Вологодская. И обязательно найдутся в купе знатоки, кто мрачно просмакует мрачную присказку: ''вОлОгОдский кОнвОй шутить не любит!''».
Тему вологодского конвоя не обошел стороной и другой нобелевский лауреат – Иосиф Бродский – например, в стихотворении «Колесник умер…»:
А безвестный Гефест
глядит, как прошил окрест
снежную гладь канвой
вологодский конвой…
Михаил Танич, прошедший послевоенный ГУЛАГ, тоже поминает вологжан в песне для группы «Лесоповал»:
Конвои вологодские, в малиновых погонах,
Бросали мерзлый хлебушек а как для нелюдей.
А было нас по сорок в тех буденновских вагонах,
Рассчитанных на восемь лошадей.
Сурового, мрачного конвойника обозначали коротко – «вологодский». Как у Высоцкого в «Побеге на рывок»:
Был побег на рывок –
Глупый, дерзкий, дневной:
Вологодского с ног –
И вперед головой…
В этих цитатах, конечно, нет описаний лютости, злобы конвоиров. Они представлены скорее как обязательная деталь лагерного бытия, антуража. Авторы заведомо убеждены, что читатель понимает, о чем идет речь. Суровость и безжалостность присущи образу вологодского конвоя имманентно, неотъемлемы от него.
Но почему такая не слишком лестная характеристика закрепилась за уроженцами именно Вологодчины? Чем они заслужили подобное отношение к себе? И действительно ли заслужили? Может, все это лишь злые наветы?
Во всем этом мы и попробуем разобраться.
Стражники-вологжане и нигилист-магнетизер
Француз Жак Росси, который отбыл в ГУЛАГе более 20 лет, пишет о вологодском конвое в своем двухтомном «Справочнике по ГУЛАГу»: «Поговорка восходит к середине 20-х гг., когда заключенных возили на с.-в. России (Соловки) и от Вологды их сопровождал новый конвой (соловецкий), отличавшийся грубостью и легко применявший оружие». Но это констатация факта, а не объяснение жестокости.
Варлам Шаламов (коренной вологжанин) относит начало «родословной» вологодского конвоя не к советскому периоду, а к дореволюционному. В романе «Четвертая Вологда» Варлам Тихонович пишет:
«Царское правительство вербовало из вологодских рекрутов самую надежную тюремную стражу, конвойные полки и часовых на тюремные башни.
Подобно тому, как профессия дворника закреплена в Москве за татарами, подобно тому, как калужане – землекопы, а ярославцы – торгаши, конвойная служба от века и века в руках вологжан. Свое место в царской империи вологжане заняли, охраняя тюремные замки и защелкивая тюремные замки».
Географ, этнограф Владимир Евдокимов вторит Шаламову: «Это как водится на Руси – всякий край особенный. Рязань – косопузая, нижегородцы – водохлебы, пермяки – солены уши, вятские – ребята хватские, вологодский конвой шутить не любит...» [ Евдокимов В.И. Подмосковная Балашиха. Опыт образно-географического анализа.
Однако в отличие от Росси Шаламов относит появление поговорки еще к временам Российской империи: «Выражение – "вологодский конвой шутить не любит" – вошло в историю революционного движения, укрепилось в тюремной традиции и после революции дошло до наших дней, вписав надлежащие сведения в охрану концлагерей двадцатых, тридцатых, сороковых годов». В качестве аргумента, который подтверждает дореволюционное происхождение «вологодского конвоя», писатель сообщает: «Я был поражен, читая в "Былом" протоколы "дела Нечаева" – подготовку его уникального побега из Шлиссельбурга. Вся охрана Шлиссельбурга – а ее судили за подготовку побега Нечаева – состояла из вологжан» [ «Былое» – первый ежемесячный журнал по истории освободительного движения в России. Первые номера вышли в 1904 г. в Лондоне и Париже, затем журнал выходил в Петербурге (1906–1907 г.г.), после десятого выпуска был запрещен. Позднее издание возобновлялось, в том числе в Советской России. Прекратил существование в 1926 г. ].
Правда, история с Нечаевым кладет «пятно» на репутацию безжалостной «вологодской стражи». Сергей Нечаев был одним из руководителей революционной организации «Народная расправа», которая действовала в Москве и Санкт-Петербурге. «Действовала» – сильно сказано: анархисты-«нигилисты» ограничивались подпольными сходками, где произносились пылкие речи, и жиденько распространяли прокламации. Лишь однажды студенты заигрались. Сергей Нечаев с четырьмя товарищами 21 ноября 1869 года убил студента Ивана Иванова (который выступил против самодурства «вождя»), обвинив его в предательстве. Нечаев бежал в Швейцарию, но был выдан царскому правительству и заключен в Александровский равелин Петропавловской крепости.
Вот здесь и начинается самое любопытное. В январе 1873 года Нечаева приговаривают к 20 годам каторжных работ, которые заменяются вечным заточением. Узника содержат в одиночной камере Секретного дома Александровского равелина. И что же? Нечаеву в конце 1870-х годов удается… склонить на свою сторону значительную часть тюремной стражи, связаться из самой страшной тюрьмы империи с новой революционной организацией «Народная воля» и начать подготовку к побегу! Осуществить это намерение помешало прямое предательство со стороны другого арестанта Александровского равелина – поляка Льва Мирского. Мирский был студентом петербургской Медико-хирургической академии и участвовал в революционном движении. В марте 1879 года он совершил покушение на шефа жандармов генерала Александра Романовича Дрентельна (генерал в 1863 году командовал войсками, которые подавляли польский мятеж). Мирский стрелял в карету шефа жандармов, но промахнулся и был позднее задержан. Его приговорили к смертной казни, замененной бессрочными каторжными работами. Однако Александр II и каторгу переменил на вечное заключение в Петропавловской крепости. При этом на помиловании Мирского государь написал пренебрежительно: «Действовал под влиянием баб и литераторов».
Именно Мирский, с которым Нечаев поделился своим секретом, и выдал затем своего собрата с потрохами. Он донес коменданту Петропавловской крепости о распропагандированной Нечаевым страже и его планах побега из Секретного дома с помощью «развращенных» им охранников. Впрочем, и до этого в руки жандармов при арестах членов «Народной воли» попадали шифрованные письма Нечаева (под шифром подразумевается изменение фамилий, местности и проч.), но стражи порядка не обратили на них особого внимания.
Однако не будем отвлекаться на разорившегося польского дворянчика, который выторговал себе свободу предательством. Речь о другом – о потрясающем даре Сергея Нечаева воздействовать на окружающих. Чтобы понять силу его магнетизма, умения подчинять людей и манипулировать ими, обратимся к фактам. Кого именно околдовал, заставил себе служить, распропагандировал Нечаев? Историк Феликс Лурье в биографической книге о знаменитом нигилисте подчеркивает: «Смотрителями равелина подбирались люди, беспредельно преданные престолу, ограниченные, жестокие, слепо исполнявшие инструкции, от которых не отступали ни при каких обстоятельствах». И вот эти суровые стражники в конце концов стали гонцами Нечаева, которые не только исполняли роль почтовых голубей, таская письма из равелина народовольцам и обратно, но и готовы были содействовать побегу государственного преступника! Правда, судили пламенного революционера как обычного уголовника, однако обычных преступников в Секретный дом не сажали. На момент прибытия Нечаева здесь содержался лишь один узник (брошенный в камеру без суда до особого личного распоряжения императора). Это был поручик Михаил Бейдеман, бежавший за границу и задержанный по возвращении с обрывками сочиненного им «манифеста», где утверждалось, что Александр II царствует незаконно и «народ русский будет управлять сам собою, чиновники и всякая канцелярская челядь изгонится». В конце концов Бейдеман в крепости сошел с ума, так и не раскаявшись в содеянном.
Но вернемся к Нечаеву. Его влияние на тюремную стражу приобрело невероятные масштабы. После доноса Мирского произошло событие небывалое: в декабре 1881 года были арестованы 68 (!!!) жандармов, которые несли службу в Алексеевском равелине. Когда об этом узнал Александр III (вступивший на престол после гибели отца, убитого террористами), он написал на докладной записке: «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор». Суд признал виновными 44 человека: 19 жандармов – в государственной измене, 24 – в несоблюдении особых обязанностей караульной службы. Имя узника на процессе не звучало, он обозначался как «арестант № 5».
Вот как раз все эти жандармы, по утверждению Варлама Шаламова, были набраны в Вологде. К сожалению, ни подтвердить, ни опровергнуть это не могу: не знаком с документами по делу столь подробно. Замечу лишь, что в рассказе Варлама Тихоновича довольно много неточностей и явных ошибок. Одна из нелепостей, которая сразу бросается в глаза – Сергей Нечаев содержался не в Шлиссельбургской крепости, а в Петропавловской. Впрочем, несмотря на это, стражники, охранявшие Нечаева, действительно могли быть вологжанами. Как подчеркивает Шаламов, протоколы их допросов печатались в журнале «Былое», и писателя из Вологды мог поразить этот факт.
В то же самое время необходимо заметить, что нечаевское влияние на стражников имеет не только мистическое, но и психологически-бытовое объяснение. На это указывал и Шаламов:
«Шлиссельбург знал голодовки, протесты, самосожжения, самоповешения на простынях, на белье. Здесь обливали себя керосином и сжигались, умирая от ожогов, срывали погоны с тюремных генералов.
Нечаев поступил иначе. Он ударил кулаком в лицо шефа жандармов генерала Потапова. Ударив, разбил тому нос в кровь. И – не был расстрелян, избит или задушен.
Угрозы расправиться с Потаповым сопровождали этот поступок.
Случай, небывалый случай, подвергся бурному обсуждению в общежитии конвоиров.
Никто не мог дать сколько-нибудь разумного объяснения. Ждали смерти Нечаева – Нечаев продолжал жить.
– Это, наверное, брат или родственник царя, – вот единственное объяснение, которое нашел конвой.
– А если так, действительно так, – говорили конвоиры, – нам нужно держаться осторожно. Завтра он выйдет на волю и нам отомстит. Сотрет нас в порошок.
Нечаев, гений всяческой мистификации, конспирации, не мог не почувствовать, что солдаты его боятся. Он сам стал играть в брата царя. Через полгода солдаты носили его письма на волю».
Случай с генералом Александром Потаповым действительно имел место. Правда, Нечаев не бил его кулаком в нос, а отвесил главе III отделения увесистую пощечину. Бывший народоволец Лев Тихомиров, узнавший об инциденте из записок Нечаева, пересказывал историю так: «Когда Потапов стал грозить Нечаеву телесным наказанием как каторжнику, тогда он в ответ на эти угрозы заклеймил Потапова пощечиной в присутствии коменданта генерала Корсакова, офицеров, жандармов и рядовых; от плюхи по лицу Потапова потекла кровь из носу и изо рта». Военный министр Алексей Куропаткин со слов министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве (во времена нечаевского заточения служившего прокурором Петербургской судебной палаты) передает еще более любопытные подробности: «…Плеве рассказал, что в это время Потапов начал уже быть не в своем уме. Он однажды вошел к Нечаеву в камеру и получил от него пощечину. Что же он сделал? Упал на колени перед Нечаевым и благодарил за науку... Такой факт приподнял Нечаева на огромную высоту». Правда, Нечаева за эту выходку заковали в кандалы, но вскоре цепи с него сняли.
Согласитесь: на вологодских стражников демонстрация подобного «могущества» таинственного сидельца должна была произвести большое впечатление… Сравнивая со сталинским ГУЛАГом: представьте, что какой-нибудь вшивый «контрик» влепил оплеуху Лаврентию Павловичу Берии! А тот ползал бы в ногах у «врага народа»… Вы можете вообразить, как после такого представления к арестанту стал бы относиться вологодский конвой? Логичный вывод: если он бьет Берию и его не расстреливают на месте – кто же за этим «политиком» может стоять?! Только Сталин, отец наш родной…
Так случилось и с Нечаевым. Он стал выдавать себя за «особу, приближенную к государю-императору». Нигилист намекал страже на то, что брошен в крепость за верность наследнику престола (будущему императору Александру III), который стремится к реформам и хочет облегчить участь простого народа. Вот как пишет тот же Тихомиров: «Пользуясь исключительностью своего положения, наводившею солдат на мысль, что перед ними находится какой-то очень важный человек, Нечаев намекал на своих товарищей, на свои связи, говорил о царе, о дворе, намекал на то, что наследник за него... Когда с него сняли цепи, Нечаев умел это представить в виде результата хлопот высокопоставленных покровителей, начинающих брать силу при дворе… Конечно, Нечаев не говорил прямо, но тем сильнее работало воображение солдат, ловко настроенное его таинственными намеками». Давил, разумеется, и на «страдания за народ». Народоволец Виктор Данилов передает слова одного из охранников: «Выходило так, что Нечаев в нашем представлении был не ниже Иисуса Христа. Я потом говорил товарищам-солдатам, что ваш Иисус Христос, вот в камере № 5 сидит человек, он нам добра хочет. Он то же, что Иисус Христос».
Так еще в смутные царские времена была подмочена репутация вологодской стражи.
У тюремщиков – свои шуточки
Правда, в 1910 году Вологда и ее тюремщики слегка подправили, как нынче выражаются, свой «имидж». Это случилось в Вологодском каторжном централе. Необходимое пояснение. После так называемой «революции 1905 года», когда по России в ответ на «Кровавое воскресенье» (расстрел мирного шествия рабочих, которых священник Гапон повел к Зимнему дворцу) по стране прокатилась волна бунтов и вооруженных мятежей, последовал ряд изменений в тюремной системе империи. Так, некоторые тюремные замки были преобразованы в каторжные централы (тюрьмы центрального подчинения) – Шлиссельбургский, Вологодский, Московский, Владимирский, Зерентуйский и т.д. Хотя особо тяжелыми условиями прославился Орловский централ, Вологда тоже сумела отличиться и прогреметь на всю Россию. Что же именно случилось в Вологодском каторжном централе 19 ноября 1910 года? Здесь была устроена массовая порка политкаторжан! Поводом послужил отказ узников от приема пищи, приготовленной из протухшей рыбы. В похлебке плавали черви, что побудило арестантов к объявлению голодовки и обратиться к тюремной администрации с выражением протеста (вспоминается незабвенный «Броненосец Потемкин»). Опровергая более позднюю поговорку об отсутствии юмора у вологодского конвоя, начальник тюрьмы иронично заметил в ответ на претензии сидельцев: «Ведь и рыба, в сущности, червь. Жрите, что дают». Арестанты тюремного юмора не оценили. Началась «буза» со стуком кружками в двери, революционными призывами и прочими милыми шалостями.
Пришлось пускать в дело розги. Политкаторжан секли по одному в холодном карцере. Всего таким образом обслужили 72 человека. Весть о «торжественной порке» просочилась на волю и была разнесена по городам и весям революционной прессой. Владимир Ильич Ленин в статье «Начало демонстраций» негодовал: «В самое последнее время зверства царских тюремщиков, истязавших в Вологде и Зерентуе наших товарищей каторжан, преследуемых за их героическую борьбу в революции, подняли еще выше брожение среди студентов».
Так что вологжане-церберы снова оказались «в авторитете».
И все же вызывает большие сомнения утверждение Варлама Шаламова о том, что выражение «вологодский конвой шутить не любит» вошло в историю революционного движения еще в царское время. Ни одного упоминания об этом до нас не дошло. Вполне возможно, что стражников охотно набирали из Вологды. Но вот в тюремный дореволюционный фольклор они не вошли. По крайней мере, нет в народно-арестантском творчестве той поры ни одного упоминания о «вологодском конвое», равно как и о «вологодской страже». Зато позднее у Иосифа Бродского в «Речи о пролитом молоке» встречаем такие строки:
Ощущаю легкий пожар в затылке.
Вспоминаю выпитые бутылки,
вологодскую стражу, Кресты, Бутырки…
Случайно ли поэт упомянул вместо конвоя стражу? Возможно, ему было известно о традициях тюремной службы вологжан больше, чем нам? Вопрос остается открытым.
Жертвы пьяного зачатия?
Однако мы так и не приблизились к разгадке конвойной топонимики. Почему все-таки именно вологодский конвой запечатлен сначала в арестантском, а затем и в общероссийском фольклоре? Факт этот неоспорим. Вологодский журналист и писатель Вадим Дементьев вспоминает: «Виктор Петрович Астафьев мне как-то с хитринкой говорил, что когда он переезжал в конце 60-х годов из Сибири в Вологду, то о новых своих местах знал лишь присказку: ''Вологодский конвой стреляет без предупреждения! Шаг вправо, шаг влево – считается побег''. Не знаю, почему моих земляков по всей стране записали в стражников. Их было у российских острогов не больше, чем тех же красноярских земляков Астафьева».
Сам уголовно-арестантский люд предлагает довольно простое объяснение. Так, в романе Владимира Высоцкого и Леонида Мончинского передан любопытный диалог двух зэков:
«– Ишь ты! – Никанор Евстафьевич указал на ровный строй солдат. – Конвой-то бравенький, но все – недоростки. Жорка, откуда такие взялись, не знаешь?
– Вологодские, говорят.
– Ого. С имя не договоришься. Злючий там народ, от пьяниц рождается».
При всей грубой примитивности такого толкования оно не совсем уж беспочвенно. Вологодчина славится неумеренным пьянством. Издавна существует в русском народе поговорка «Пропили воеводы Вологду». Восходит она к временам польско-литовского нашествия на Русь (XVII век), когда в сентябре 1612 года оккупанты внезапным штурмом взяли Вологду и жестоко расправились с ее жителями. Позднее епископ вологодский Сильвестр (которого поляки держали четверо суток в плену и несколько раз выводили на казнь, но все же помиловали) сообщал князю Дмитрию Пожарскому и его соратникам:
«В нынешнем году, сентября в 22 день, с понедельника на вторник, на останошном часу ночи, грех ради наших и всего православного христианства, раззорители истинныя нашея православный веры и креста Христова ругатели, польские и литовские люди и черкасы и казаки и русские воры [ Ворами в то время называли изменников и предателей. ], пришли на Вологду безвестно изгоном, и город Вологду взяли, и людей всяких посекли, и церкви Божия опоругали, и город и посады выжгли до основания… Воеводским нерадением и оплошством от города отъезжих караулов и сторожей на башнях и на остроге и на городовой стене головы и сотников с стрельцами и у снаряду пушкарей и затинщиков не было; а были у ворот на карауле не многие люди и те не слыхали, как литовские люди в город вошли, а большия ворота были незамкнуты… А все, господа, делалось хмелем: пропили город Вологду воеводы».
Правда, уже помянутый выше вологжанин Вадим Дементьев в очерке «Вологда разгульная» пытается оправдать земляков: «Ну, во-первых, не воеводы, а один воевода Иван Одоевский. Во-вторых, город остался без ратных людей, посланных в Москву по призыву Пожарского и Минина. В-третьих, никто не ожидал нападения, оно произошло глубокой ночью, защищать город было некому».
Но вот дикую страсть к безудержным запоям – этого писатель не отрицает, рассказывает даже с гордостью:
«– Сколько там, говоришь, наши предки пили? – переспрашивает один другого. – Ну, день-два... А погуляй-ка несколько лет! В 1917 году в Вологде вышла книга под названием “Лежский фронт”, как веселился три года подряд Грязовецкий уезд. Столько в драках ребят перебили, на войне таких потерь у лежских не было.
Мало или много пили горожане? Что и с кем сравнивать?.. Вологодский священник отец Сергий (Непеин)… подсчитал: «Казенных винных лавок в Вологде одиннадцать и пять частных. Годовой расход вина по городу равняется 40–50 тысяч ведер. Попробуйте сами выпить ведро! А богатыри-вологжане не в один дых, но за год все-таки его опорожняли (водка тогда выпускалась 50-градусной). В городе как раз насчитывалось 50 тысяч жителей».
Это – первое десятилетие ХХ века. А далее гордость растет чудовищными темпами: «Еще один краевед, уже в советское время, воспел ЛВЗ [ Ликеро-водочный завод. ], который вырос из Казенного винного склада на Зеленом Лугу. Запущен он был в 1901 году одновременно с Великоустюжским ЛВЗ. Мощность первого – 360 000 декалитров, второго – 160 000 декалитров. Декалитр – это десять литров. Считайте! Краевед… показал рекордные темпы производства: от 383 162 декалитров в 1927 году до 2-х миллионов декалитров в 1967 году (40 миллионов поллитровок, не шутка!). В 5 раз возросла и производительность труда, в 57 раз расширился ассортимент. Стахановскими темпами работали».
Далее Дементьев с ностальгическими нотками вспоминает о том, как пили вологжане, как вологодский губернатор Николай Подгорнов (1991–1996), будучи еще речным капитаном, упился вместе с командой и утопил баржу с водкой среди Кубенского озера, с тех пор это место – самое любимое у местных дайверов… Затем идет перечисление вологодских писателей – любителей неуемной выпивки. Среди них – Николай Рубцов, Виктор Коротаев, Александр Романов, Василий Оботуров, Владимир Шириков, Александр Грязев, Василий Белов…
«Застольные два десятилетия, которые мы пережили при Брежневе, стали единственной народной отрадой за весь ХХ век – времени бесконечных войн, революций, голода, репрессий, тяжелейшего труда, – тоскует о счастливом прошлом автор «Вологды разгульной». – На вологодских предприятиях, в каждой уважающей себя конторе завелись в те годы комнаты отдыха, зальцы для приемов. Из них регулярно неслись тосты и здравицы в честь индустрии и сельского хозяйства, расцвета культуры и науки. В одном порыве раздавался грохот отставляемых стульев и звон рюмок и бокалов… Гуляли в поездах и на теплоходах, на речных берегах и на дачах, в новых благоустроенных квартирах и в дешевых ресторанах, в газетных редакциях и в мартеновских цехах, в профкомах и парткомах… Кругом лилось и пенилось, цвело и пахло».
Неудивительно радостное восклицание Дементьева: «Какой же вологжанин не любит быстрых загулов!» Зато поражает неожиданный вывод в конце очерка: «Вологодское пьянство, надо прямо сказать, – злой вымысел. Как и вологодский конвой». Логично, что тут скажешь…
Погнали наши городских…
Однако же, несмотря на всю иронию по поводу «злого вымысла», приходится согласиться с тем, что дело вовсе не в каком-то особом пристрастии к пьянству со стороны вологжан. Право же, алкогольными загулами и непотребством в России вряд ли возможно кого-нибудь удивить. Все Зауралье вплоть до Дальнего Востока с долгими зимами, с холодами за –40 и до –65 C, с полярными ночами и бескрайними безлюдными просторами тайги да тундры – куда более располагает к обильным возлияниям «огненной воды» во всех ее видах (от самогона и водки до чистого медицинского спирта), нежели любая вологодская глубинка. Да и в европейской части России Вологда – далеко не самая пьющая «губерния». Некоторые города Золотого кольца производят куда более яркое впечатление на туристов – особенно Ярославль и Владимир. Помню, еще в пору моего советского детства и юности родители, возвращаясь из путешествий на теплоходе по Волге, были потрясены чудовищным количеством вусмерть пьяных мужичков, которые валялись на улицах с раннего утра… То же самое отмечал и мой отец, возвращаясь из Владимирской области, где навещал своих дальних родственников. А отца удивить этим было ох как трудно…
Вологда как раз отличалась в лучшую сторону. Она считалась даже в некотором смысле интеллигентным городом. Интересны размышления Варлама Шаламова в «Четвертой Вологде»:
«…Вологда обращена духовно, а зачастую и физически, материально – к Западу, к обеим столицам – Петербургу и Москве – и тому, что стоит за этими столицами, Европе, Миру с большой буквы.
Эту третью Вологду в ее живом, реальном виде составляли всегда ссыльные... Именно ссыльные вносили в климат Вологды категорию будущего времени… Это будущее России в Вологде было уже настоящим в философских спорах кружков, диспутах, лекциях.
Вот эта устремленность на Запад и создает третью Вологду – Вологду ссыльных – бывших, сущих и будущих.
…Вологда была легкой ссылкой... В этой легкости – ссылка могла быть прервана в любой момент по заявлению ссыльного, да еще близость к столицам – ночь до Москвы, ночь до Питера, – создавалось для либеральных высших чиновников статистическое оправдание… Вологду не сравнивайте с Сибирью. Вологда – это Москва и Петербург».
Вологжане с гордостью напомнят, что именно их город Иоанн Грозный хотел сделать столицей России. Если бы только в Софийском кафедральном соборе на ногу самодержца не свалился кирпич, выпавший из ноги ангела в росписи церковного потолка. Не судьба…
Стало быть, не генетические последствия повального пьянства повлияли на вологодских конвоиров? Пожалуй, что не они. Или скажем так: это явно не основной аргумент. А что же тогда? Для начала заметим: многие исследователи и мемуаристы указывают на то, что стражники, конвоиры набирались не столько из самого города, сколько из глухих деревень. Бывший гулаговский сиделец, ростовский писатель Владимир Потапов поясняет в автобиографическом романе «Песня странника»: «…в лесной вологодской глубинке набирали парней с окающим говором для службы во внутренних войсках, оттуда конвоиры были самые лучшие, самые надежные». Ту же мысль встречаем и у Шаламова: «Вологда – это деревенское стяжательство и верная служба режиму». Именно – деревенское. В романе Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» писатель приводит расширенное художественное обоснование этого тезиса:
«– Я все хочу спросить у тя, сержант, – заговорил присевший возле печки на корточки Шорохов, незаметно проникший в тесный блиндаж со своим телефоном.-– Давно хочу спросить, – многозначительно продолжал он. – Отчего это говорят: вологодский конвой шутить не любит?!
Финифатьев долго не отвечал, вроде бы и не слышал Шорохова. Всем как-то неловко сделалось – очень уж не к месту и не к делу был вопрос Шорохова.
– Битый ты мужик Шорохов, и мудер, а дурак! – печально выдохнул Финифатьев.
– Ты не виляй, не виляй!
– Како вилянье, когда таких, как ты, сторожишь? Мужик наш вологодскай, да и всякий мужик, хлебушко и прокорм от веку в земле потом добыват. И не может он терпеть всякую вшивоту, хлеб трудовой крадущую…»
То есть на передний край выступает то, что Шаламов определил как «деревенское стяжательство», а вернее сказать – особый уклад крестьянской жизни. У деревенского мужика чувство собственности, особенно до начала коллективизации, было развито намного сильнее, нежели у городского пролетария, служащего, интеллигента. На селе быт всегда оставался более патриархальным, покушение на личное хозяйство или на общинную собственность издревле считалось страшным преступлением. Так, конокрадов не просто убивали, а забивали долго, мучительно истязая. Большевистская теория «социально близких» власти уголовников крестьянину была столь же чужда, как крокодилу – комбикорм. Другими словами, одной из важных причин того, что вологодский конвой набирался в основном из деревенских парней, следует считать патриархальное чувство собственности и острое неприятие тех, кто на эту собственность покушается.
Кстати, именно на севере хозяйская, деловая хватка у селян была особо развита. Как отмечает Василий Оботуров в очерке «Земля дедов и отцов», «северный крестьянин был заинтересован в результатах своего труда, – он не знал крепостной зависимости… Свободный труд воспитывал в человеке достоинство и уважение к себе. Не потому ли Иван Пушкарев, составивший “Описание Вологодской губернии”, пишет, что некоторые волости отличаются “благосостоянием крестьян и отличною постройкою”». Вологодский крестьянин отличался зажиточностью: по деревням стояли просторные добротные избы-пятистенки – с летними горницами, нередко в два этажа. Отметим народное зодчество с тонким изяществом резьбы; одежда, скатерти, половики, полотенца славились особой красотой (вспомним знаменитые кружева).
В то же время Вологодский край считался изрядной глушью – в основном леса и болота. В первой половине XIX века пашня и сенокосы здесь занимали лишь одну тридцатую часть площади, остальное – леса и болота. Прибавим суровость климата и бедность почв – и станет более понятно, в каких условиях формировался характер здешних селян. Пожалуй, именно патриархальность во всех смыслах является стержнем этого характера, мировосприятия.
Любопытны заметки пользователя Живого Журнала под ником triggg. Они так и называются – «Вологодский конвой шутить не любит»:
«Еще при царях отбирали в охрану зэков Петропавловской крепости только парней из глухих вологодских деревень. Они считались самыми исполнительными и безжалостными. Точно так же прославился вологодский конвой своей жестокостью и в годы сталинских репрессий, да и после вологодская пересылка отличалась своей традицией…
А отличались тем вологодские парни потому, что на Вологодчине домостроевские устои патриархальной семьи были наиболее крепки, строги и устойчивы, более всех других губерний Российской империи. Мужик, воспитанный в патриархальной вологодской семье, слушался всякого начальника беспрекословно и буквально. Еще в конце 70-х шастал я по вологодским лесам в лесоустроительной партии... В вологодских деревнях, куда мы заходили затариться продуктами, табаком и водкой (которой, кстати, как правило, не было в деревнях, и приходилось, как местным мужикам, затариваться тройным одеколоном), еще были живы старики, последние из могикан, хранившие традиции патриархальной семьи. А если кто не знает, то в патриархальной вологодской семье послушание главе семьи должно быть безоговорочным и беспрекословным. Именно в таком духе воспитывались все дети. Естественно, что вырастали образцовые подчиненные для всякого начальника. Традиционный вологодский мужик тех времен – это образцовый конвойный, исполнительный и бездушный. Конечно, не только вологодский, но и костромской, и самарский, и смоленский, и черниговский, и сибирский, и далее по списку. В конечном счете не в географии дело, а в воспитании. Просто на Вологодчине традиции патриархального воспитания были крепки и продержались дольше всего на территории России».
Думается, однако, что дело не столько в стойкости патриархальных традиций (возможно, и так, но утверждение спорное), сколько еще и в географическом расположении Вологды. С одной стороны, в царской России выбор вологжан для тюремной стражи Петропавловской крепости объяснялся близостью глухого крестьянского края к имперской столице – Санкт-Петербургу. То есть надежные, исполнительные деревенские парни тут же, под рукой, далеко ходить не надо. А в 20-е годы речь шла уже не о близости к Питеру, а об удобном перевалочном пункте по пути к Соловецким островам – единственному в ту пору советскому концентрационному лагерю. Это отмечает и Варлам Шаламов в своем антиромане «Вишера»: «В 1929 году в Советском Союзе был только один лагерь – СЛОН – Соловецкие лагеря особого назначения». Как уже отмечалось, именно в пересыльной Вологде конвой менялся на «соловецкий». Как пишет тот же Шаламов: «Соседи мои хвалили вагонных конвоиров. Это хороший конвой, московский. Вот примет лагерный, тот будет похуже».
Есть еще одна «составляющая»; ее, пожалуй, можно назвать даже «стержневой». По крайней мере, для 20–30-х годов прошлого века. Это – явное противостояние города и деревни, сельского и городского менталитета, которое в России остро ощущается и по сию пору. То же наблюдалось и в царской России. А уж в первые десятилетия Советской власти с ее продразверстками да коллективизацией глухая неприязнь села к городу проявилась особо отчетливо. До сих пор в народе популярна залихватская присказка: «Погнали наши городских!» Презрительное отношение горожан к «лапотникам», «немытой деревенщине», с одной стороны, и извечное восприятие крестьянами «городских» как нахлебников, сидящих на шее у селян, заносчивых, «шибко умных» белоручек, с другой стороны, – кажутся неистребимым, вечным антагонизмом. Учитывая то, что в 20-е годы именно горожане составляли основной контингент и пополнение Соловков, можно утверждать, что набор конвоиров из вологодской деревенской глубинки являлся совершенно естественным. Власть вообще активно использовала такого рода социальную и национальную неприязнь, разобщенность при наборе на конвойную службу. Но об этом у нас еще будет время поговорить.
Наконец, известный нам пользователь triggg указывает еще на одну важную особенность – уровень грамотности и интеллектуального развития. Простому, малограмотному деревенскому парню с патриархальным воспитанием в духе беспрекословного подчинения старшим высокое продвижение на государевой службе не светило. Ему оставалось верное служение и четкая исполнительность:
«Система выстроена, отношения внутри традиционные, построены на принципе “я начальник – ты дурак”… Но человеческую суть и стремления не уничтожить ничем, даже раб имеет свое хоть и рабское, но человеческое достоинство… Надо тоже получить подтверждение того, что он является значительным и важным винтиком машины. Надо же почувствовать себя маленьким, но начальником, показать всем, что имеет не только рабскую покорность, но и силу и мужество, что имеет значительную величину в системе власти. И потому единственным объектом, перед которым и над которым мент может показать и реализовать свою власть, – подконвойные… Все, появляется классический конвоир, готовый всегда и везде издеваться и гнобить всех, кто не из его конвоя. Подавляемое человеческое достоинство находит выход и разрядку в подавлении человеческого достоинства тех, на ком нет формы…»
Все это в определенной мере справедливо, однако касается не только «вологодского конвоя», но конвойной системы вообще. Действительно, у городских ребят всегда служба во внутренних («конвойных») войсках считалась делом «позорным». Так, пользователь под ником constructo вспоминает: «У городских служить в ВВ было "в падло", тем более если он сам себя "пацаном" считает. У меня двое знакомых там служили: один по пьяни от “покупателей” [ Представители военных частей, отбирающие на сборном пункте бойцов для своих подразделений. ] убежать не смог, второй в райвоенкомате накосорезил: ему – или в ментовку свезем, или иди в ВВ…» Ну да все равно попадали часто; лучшую книгу о нравах конвойных войск – «Зона» – написал Сергей Довлатов…
Деревенские парни с Вологодчины в глазах арестантской братии резко контрастировали с конвоирами
