Сегодня словечко «лох» известно всем и каждому – простофиля, дурень, потенциальная жертва мошенника. Однако среди широких слоев населения оно стало популярно не так уж давно. Могу примерно определить время появления его в активной разговорной речи – конец 80-х годов прошлого века. До той поры «лох» был достоянием исключительно уголовно-арестантского жаргона.
1. Лох идет на нерест
Как простодушный мужик попал в аквариум
Сегодня словечко «лох» известно всем и каждому – простофиля, дурень, потенциальная жертва мошенника. Однако среди широких слоев населения оно стало популярно не так уж давно. Могу примерно определить время появления его в активной разговорной речи – конец 80-х годов прошлого века. До той поры «лох» был достоянием исключительно уголовно-арестантского жаргона.
Мне это запомнилось отчетливо. Году в 1989-м ко мне обратилась одна знакомая с вопросом: «Саша, вы не знаете, что такое “лох”? У моего сына-школьника это слово постоянно на языке, оно к нему прилипло. Наверное, школьный сленг?» Я объяснил значение, но очень удивился, что блатное словечко вдруг появилось в школьных стенах.
И напрасно удивился. Для переломных этапов истории России ХХ века проникновение блатного жаргона в повседневный язык, особенно в ребячью среду, вполне закономерно. В 20-е годы засилью криминального арго среди детей посвящалось много исследований. В 1926 году филолог Георгий Виноградов в сборнике «Сибирская живая старина» пишет статью «Детские тайные языки» и прилагает словарик «Детский блатной язык» (argot)». В журнале «Вестник просвещения»(1927) выходит статья С. Капорского «Воровской жаргон в среде школьников». Тогда же Е. Лупова публикует заметки «Из наблюдений над речью учащихся в школах II ступени Вятского края», где отмечает засилье жаргона у подростков. Можно назвать еще целый ряд публикаций.
Криминальная лексика становится востребованной в первые годы после Великой Отечественной, в хрущевскую «оттепель» конца 50-х. И конечно же в период распада СССР, смены общественных формаций, когда шла ломка старых социальных институтов и построение новых. Перестроечному периоду присущи слабость правоохранителей и разгул преступных элементов, чудовищная криминализация страны, что способствовало распространению блатного жаргона в обществе.
Посудите сами: подавляющее большинство из нас понимает значение таких слов, как «мочить», «забить стрелку», «заказать», «беспредел», «разборки», «стволы», «сходняк», «распальцовка»… А ведь это – стопроцентно уголовная лексика.
Вот так же и с «лохом», который перекочевал даже на страницы СМИ. В журнале «Видеодайджест» за 1990 год авторы советуют: «Когда решите спихнуть видак новичку или лоху, снимайте наклейку, аккуратно укладывайте его в упаковку и толкайте как новый».
Позднее даже возникла «народная этимология»: «ЛОХ – Лицо, Обманутое Хулиганами».
На самом деле это, конечно, не так. Обратимся к поговоркам и фразеологизмам со словом «лох». Например: «Да ты даже не лох, ты Лохнесское чудовище!» Или: «Слышь, братан, не парь мне мозги! Хочешь разводить лохов – купи аквариум!» (Легкий каламбурчик: «разводить» на жаргоне значит обманывать, дурачить). И наконец, рифмованная пословица:
Слышен денег легкий шелест:
Это лох идет на нерест...
Все эти иронические выражения появились не так давно, они зафиксированы начиная с 90-х годов, а стишок с «нерестом» – уже в 2000-е. Ранее они мне не встречались. Но что особо любопытно: во всех трех пословицах-поговорках слово связано с родной ему водной стихией.
Дело в том, что слово «лох» – финского происхождения и восходит к lohi (лосось). До сих пор жители Карелии именуют лохами отнерестившихся лососей, которых можно ловить практически голыми руками. Лохи эти упоминаются и в русской поэзии – у Федора Глинки в поэме «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой» (1830):
То сын Карелы молчаливый
Беспечных лохов стан сонливый
Тревожит меткой острогой.
Глинка пояснял в примечаниях: «Лохами называют здесь рыбу из рода лососей; сии же лохи, побыв несколько месяцев в водах Белого моря, получают вкус и наименование семги, которая во множестве ловится в Архангельской губернии».
Один из северян, Петр Жиров, уточнил в переписке со мною:
«Беломорские лохи – это рыба семейства лососевых (семга и т.д.) именно ПОСЛЕ НЕРЕСТА. Отметавшись, рыба становится вялой, малоподвижной, изменяется цвет мяса с красного на розово-серый, меняется вкус. Ловится легко и продается как обычная семга, это и есть “толкнуть/впарить лоха”».
Лох считался рыбой никудышной, дрянной. Владимир Иванович Даль писал в своем «Толковом словаре»: «ЛОХЪ, сев. рыба семга, лосось, облоховившийся по выметке икры: лосось для этого подымается с моря по речкам, а выметав икру, идет еще выше и становится в омуты, чтобы переболеть; мясо белеет, плеск из черни переходит в серебристость, подо ртом вырастает хрящеватый крюк, вся рыба теряет весу иногда на половину и назыв. лохом. В море уходит она осенью и, пролошав (перезимовав), там отгуливается и опять превращается в лосося».
Помимо пренебрежительных эпитетов «облоховившийся», «пролошавший», явно указывающих на отношение русского народа к лоху (по сравнению с лососем), у Даля встречаем также «лоховину» – плохую семужину, мясо рыбы лох.
По некоторым сведениям, жителям Пижмы (Нижегородская область) давали прозвание «локх» – плохой рыбак.
От северян словечко «лох» перекочевало в тайный язык бродячих торговцев вразнос – коробейников, или офеней. Случилось это в XIX веке. Язык назывался также «афинским» (греческим) или «аламанским» (Аламания, Алемань по-французски Германия), то есть «немецким». Немцами в народе традиционно называли всех иностранцев: они говорили на непонятных языках и разговаривать с ними – все равно что толковать с немым.
На офенском языке «лохом» называли мужика: «Лохи биряли клыги и гомза» («Мужики угощали брагою и вином»). Уже тогда у слова был оттенок пренебрежительный, о чем свидетельствует форма женского рода «лоха» (или «солоха») – дура, глупая баба, дурища, дурында. Оно и понятно: бродячие торговцы вечно надували простодушных селян. Оба значения закреплены в словаре Даля.
Итак, офени переняли у северных рыбарей презрительное словечко «лох» для обозначения крестьянина, мужика как ленивого, неуклюжего, глупого существа, только с виду напоминающего нечто стоящее. А от офеней лох «приплыл» в жаргон преступного мира, как и многие другие слова. К примеру, само название русского арго «феня» есть чуть измененное «офеня».
Тройка, семерка, лах...
И все-таки не только «рыбацкий» след мы находим в популярном ныне оскорбительном прозвище. У того же Даля с пометой «южное», «западное» и «псковское» встречаем и слово «ЛОХМА», «лохмотья» – клочье, лоскутье, тряпье, отрепье, рубище и так далее. Со всеми производными – «лохмотыш», «лохмотник», «лохмотничий» и т.д. «Лохмотить» – рвать, драть на лохмотья. Тут же встречаем сразу три синонима простака, простофили, доверчивого ротозея: «лохоухий», «лоховес», «лохмоухий».
О последнем словечке заметим: и до сих пор в блатном жаргоне встречается популярное: «Чего ты лантухи развесил?», где лантухи означает уши, хотя в прямом смысле на арго это – тряпье, повязка (из польского лантух через немецкое Leintuch – льняной платок). Итак, лох, лоховес, лохоухий - относятся также к рвани крестьянской, к тряпью.
Но и это не всё! В начале ХХ века мошенники наряду с «лох» говорили и «лах». Уж вовсе не «рыбное» словечко; оно пошло от уличных игроков в «три карты». У нас в эпоху «ранней перестройки» аналогом «трех карт» служила игра в «наперстки», или «колпачки», где вместо угадывания счастливой карты необходимо было указать, под каким наперстком или пластиковым стаканом находится шарик. «Колпачники», или «наперсточники», особо усердствовали на вокзалах, рынках и в других многолюдных местах. Напомню в тему, что именно эту игру впервые назвали «лохотроном» (по аналогии с популярной лотереей «Лототрон»). Лишь позднее «лохотронами» стали называть мошеннические аферы самого разного рода.
Но вернемся к «трем картам». «Крутилы», перемешивая их, повторяли забавную присказку:«Шиш-мариш, никому не говоришь, во все глаза глядишь – ничего не видишь... Лахман, лах – твои дела швах!» Встречаем мы это присловье, например, в «Метком московском слове» фольклориста Евгения Платоновича Иванова. Оно аналогично более поздней присказке «наперсточников»: «Кручу-верчу, на(гр)ебываю, как хочу!» Только исполнитель в «трех картах» прямо обращается к простаку-жертве обмана, называя его «лахман» и «лах».
Что касается «лах», эта форма, скорее всего, восходит к украинскому «лах», «лахи» – тряпье, лохмотья. «Лохман» в воронежских говорах означал ветхую сермягу или рабочее ветхое платье. В Украине же «лахманом» кликали любого оборванца.
На сахалинской каторге словечко «лахман» обозначало прощение проигравшего, но не расплатившегося игрока. Отсюда и «лах» – сам должник. По сути, очень близко к «лоху», издевательски-пренебрежительное определение. Вот что читаем у Василия Трахтенберга в наиболее серьезном дореволюционном словаре «Блатная музыка («”Жаргон” тюрьмы)» 1908 года:
ЛАХМАН
Так называется обычай, вкоренившийся в сибирских острогах «прощать»в конце месяца числящийся за каким-нибудь «иваном» [ «Иван» – так называли в те времена авторитетных уголовников; по статусу нечто похожее на более позднее «вор в законе». ] карточный долг. Обычай этот станет понятным, если вспомнить, что «бродяги», представляя собою острожную аристократию, лишь одни пользуются у «майданщика» [ Майданщик – на каторге: содержатель места для азартных игр, а также торговец спиртным, съестным, «барахлом» и т.д. ] кредитом «на слово», лишь одни, проиграв имевшиеся у них в наличности «бабки» и «барахло», могут продолжать игру уже «на слово»: им «обязаны верить» (впрочем, лишь до десяти рублей!). Проиграв «на слово», «бродяга» из одной «варнацкой чести» будет стараться как можно скорее расплатиться со своими кредиторами. Если же до конца месяца это ему не удается, то он в присутствии всей «шпаны» произносит громогласно: «зарвался!» – и немедленный «лахман» его долгу служит якобы вознаграждением за унижение, которое он принял на себя, сознавшись перед всеми, что он «зарвался».
Голова с дыркой
И вы таки думаете это всё? Некоторые еврейские этимологи настаивают на том, что лох происходит из немецкого das Loch – дыра и попал в русский жаргон через идиш, где есть выражение «лох ин дэмкопф» – «дырка в голове».
«Дырка в голове» как обозначение «пустоголового» человека действительно существует, причем, судя по всему, не только в идише. В 1920-е годы эта калька с идиша, по-видимому, достаточно активно использовалась в Одессе, в Крыму. Вспомним «Золотую цепь» Александра Грина (написана в Феодосии в 1925 году):
«– Не спросить ли у Головы с дыркой, – осведомился Патрик (это было прозвище, которое они дали мне)...»
Напомню, что рассказ ведется от имени юноши по имени Санди Пруэль, юнге суденышка «Эспаньола», об умственных способностях которого команда была невысокого мнения. Мы имеем дело с прямым переводом идишского фразеологизма на русский язык.
Однако русский лох-простофиля существовал в языке офеней задолго до того, как местечковый идиш стал оказывать влияние на русский уголовно-арестантский жаргон (случилось это в конце XIX века, когда Одесса настолько укрепилась и разбогатела как портовый и торговый город, что стала особо привлекательной для преступного элемента).
Хотя, с другой стороны, употребляя словечко уже «по ходу жизни», еврейские жульманы легко могли предполагать, что и «лох», и «малина», и «халява» – изобретение великого иудейского народа. Жаль их расстраивать, но, как говорится, не судьба...
Нынче «лох» переживает период не просто возрождения, но, можно сказать, расцвета. Мало того что от него возникла масса производных типа уже упомянутого «лохотрона», мы имеем женский род – «лохушка», новорожденный эпитет «лоховитый» (туповатый, доверчивый), лох также вырастает в огромного «лошару» (простофиля высшей пробы), возникло также ироническое «лохмэн» (по типу «джентльмен»)...
А главное, как я уже писал, народное творчество рождает новые поговорки, прославляющие «лохов», «лошар», «лохушек» и «лохмэнов».
Так что – следите за фольклором!
2. Дальше солнца не загонят
Привет из солнечной Сибири
В арестантском фольклоре бытует несколько поговорок с зачином «Дальше солнца не загонят». Нынче они постепенно начинают забываться. Но во времена гулаговские они были на слуху у всех зэков, да и в хрущевско-брежневский период активно гуляли в тюремно-криминальном сообществе. Некоторые можно услышать и сейчас. Смысл их сводится к русской присказке «Держи хвост морковкой». Часто «сидельцы» ограничиваются лишь присказкой: «Дальше солнца не загонят». Но есть и несколько расширенных вариантов этой «арестантской мудрости».
Один из них уже стал преданьем старины глубокой – «Дальше солнца не загонят, меньше триста не дадут». Смысл: не падай духом, даже самые страшные мучения имеют свой предел. «Триста» значит триста граммов черного хлеба: самая маленькая пайка, гарантированная зэку, если он выполняет норму менее чем на 50%. Поговорка появилась не ранее 40-х годов прошлого века: в 30-е минимальный паек заключенного составлял 400 граммов «черняшки».
Впрочем, во время войны, бывало, и эти пайки урезались. Вот что писал в мемуарах «Детство в тюрьме» Петр Якир (сын видного советского военачальника Ионы Якира, расстрелянного в 1937 году как участника «военно-фашистского заговора»):
Перед запуском в зону начальник произнес перед нами речь:
«В связи с тем, что на Советский Союз напали фашистские захватчики, объявляю вам новые правила режима: в зоне больше двоих не собираться, за нарушение – карцер; отказ от работы, равно и побег, будут квалифицироваться по ст. 58-14 (контрреволюционный саботаж), виновные будут расстреливаться. Максимальная пайка при выработке нормы на 110% – 675 грамм хлеба, при выработке на 100% – 525, штрафная пайка – 275 грамм».
Последним заявлением была нарушена старая лагерная пословица: «Дальше солнца не загонят, меньше триста не дадут.
Вспоминает поговорку и Валерий Фрид в «Записках лагерного придурка:
Когда пришел «наряд» – меня и еще человек двадцать отправляли на этап, – я не хотел уезжать. Знал утешительную лагерную поговорку: «Дальше солнца не угонят, меньше триста не дадут», и все-таки...
Тот же Фрид со своим другом Юлием Дунским (оба киносценариста были осуждены в 1944 году по одному делу «антисоветской молодежной террористической группы», вместе сидели в одном лагере и вместе вышли) опубликовали в журнале «Киносценарии» (№ 3, 1992) рассказ «Лучший из них», где упомянута та же поговорка: «Не бзди, кирюха! Дальше солнца не угонят, меньше триста не дадут. Если что коснется, тебя с пацаном я по делу не возьму».
Но ГУЛАГ с его суровыми правилами внутреннего распорядка канул в прошлое, а вместе с ним и эта поговорка.
Зато другую поговорку с тем же зачином можно услышать в арестантской среде и сегодня: «Дальше солнца не загонят, больше срока не дадут». Вторая часть поговорки используется и отдельно. К примеру, каторжанин сталинского ГУЛАГа Валерий в «Записках смертника» рассказывает о двух «побегушниках»: «Решили фартово погулять по Колыме. Месяц-два с девочками пей-гуляй, а там видно будет. Больше срока не дадут».
Существуют и другие вариации. Например, «Дальше солнца не загонят, больше “вышки” не дадут». «Вышка», как известно, на жаргоне означает смертную казнь, которую в 20-е годы именовали «высшей мерой социальной защиты», затем – «высшей мерой наказания» и лишь на излете советской эпохи – «исключительной мерой наказания».
Или: «Дальше солнца не загонят, больше жизни не дадут». Этот вариант, скорее всего, появился уже тогда, когда смертную казнь в Российской Федерации заменили пожизненным заключением. Есть и более мрачный вариант, где упоминание cолнца отсутствует: «Дальше гроба не загонят, больше жизни не дадут».
Наконец, по сегодня популярна залихватская поговорка: «Дальше солнца не загонят, хреном в землю не воткнут». Вместо «хрена» арестанты обычно используют матерное название пениса, состоящее из трех букв. Существует и вариант рифмованный: «Дальше солнца не сошлют, хреном в землю не воткнут».
Поговорку о хрене вспоминает, например, лагерник Николай Болдырев в мемуарах «Зигзаги судьбы»: «Какой-то весельчак-оптимист начертал: “Дальше солнца не угонят, хреном в землю не воткнут!” Оптимизм автора не оправдывался: втыкали... Да еще как втыкали. Сколько их осталось, “воткнутых” в землю в безымянных могилах?»
Или воспоминания гулаговского узника Михаила Ротфорта «Колыма – круги ада»: «Самозваные камерные “юристы” все больше уверяли, что дело мое, видимо, направлено на ОСО – Особое Совещание НКВД СССР, и в худшем случае меня ждет “червонец” и “колесо” на Колыме. При этом по-русски успокаивали: “Дальше солнца не загонят, хреном в землю не воткнут”».
Многие «сидельцы» и уголовники уверены, что этот фольклор рожден в арестантском сообществе. В самом деле, срок, вышка, пайка – атрибуты жизни за «колючкой», в местах лишения свободы.
На первый взгляд логично. А на второй – оказывается, все эти поговорки корнями своими уходят в русское народное творчество – частушки, песни, традиции, обряды. Ничего удивительного здесь нет: отечественный жаргон щедро черпал лексику и фольклор из отечественной же истории и культуры. На сей раз – из народной культуры Сибири. Вот что пишет в работе «Отражение национальной культуры сибиряков в пословицах и поговорках» тобольский филолог А. Шишкина:
«Долгое время Сибирь была местом каторги и ссылки. Люди боялись Сибири... Если человек ехал туда, считалось, что он едет к черту на рога, т. е/ в опасное для проживания место. Но приехав на место, человек убеждался, что и в Сибири люди живут, так возникла пословица: и в Сибири наше солнце светит. Побывав там, он уже не боялся Сибири. И если его пугали Сибирью, т. е. тайгой, ссылкой, он весело оговаривался: дальше Сибири не угонят; дальше Сибири не угонят, а Сибирь – тоже нашего царя...»
И впрямь, еще с XIX века бытовали поговорки, где место cолнца занимала Сибирь: «Дальше Сибири не угонят, а Сибирь – тоже нашего царя», «Дальше Сибири не угонят, а в Сибири то же солнышко светит».
Залихватское заявление о том, что Сибири не стоит бояться, встречаем и позднее, в известной песне «Чубчик», популярной среди русских певцов-эмигрантов (Петр Лещенко, Юрий Морфесси и пр.):
А что Сибирь? Сибири не страшуся:
Сибирь ведь тоже – русская земля!
Зачин «Дальше солнца не угонят» тоже появился в Сибири. Известна, например, горькая частушка о каторжанской жизни:
Дальше солнца не угонят,
Сибирь – наша сторона.
В Сибири тоже живут люди,
Только воля не своя.
Возникают и варианты: «Дальше солнца не угонят, из Сибири не сошлют», «Дальше солнца не сошлют»...
К концу XIX – XX веков поговорки с солнцем и Сибирью распространяются по всей России в разных вариантах.
Запевай – и бей по морде!
Но почему эти поговорки так прочно укоренились именно в криминально-арестантском мире? Понятно, что Сибирь тесно связана с представлением о каторге, и это уже само по себе – веская причина для заимствования уголовниками. Но есть и другая, впрочем, тесно связанная с первой.
Дело в том, что зачин «Дальше солнца не загонят, Сибирь – наша сторона», распространяясь по всей России, еще в XIX веке стал в «низовой» народной традиции призывом к драке – безжалостной, зачастую массовой. Из книги Изабеллы Шангиной «Русские девушки» мы узнаем, что в русской деревне модель взаимоотношений девушек и парней строилась на создании устойчивых пар молодых людей, питающих друг к другу «симпатию». Девушку и парня в такой паре называли «игральщица» и «игральщик», «почетница» и «почетник», «миленка» и «миленок», «беседница» и «беседник» и тому подобное. На посиделках, «вечерках» и других молодежных сборищах пары держались вместе. Если же за девушкой пытался ухаживать другой парень, это могло привести к серьезной драке – в том случае, когда «разлучник» не внимал предупреждениям «почетника». Вот что пишет Шангина:
«Лишь в редких случаях чужой парень решался пригласить чужую “милку” в игру больше одного-двух раз. Такая оплошность могла привести к драке, в которую включалась обычно вся мужская часть молодежной группы.
Вот, например, какая история произошла в 1897 году в селе Клепиково Вологодской губернии, когда один из парней посягнул на чужую девушку. Парень по фамилии Свистунов из села Фетиньино ухаживал за клепиковской девушкой Марьей. Он заплатил местным деревенским парням за Марью выкуп и “с той поры, – как рассказывал очевидец, – безнаказанно ходил к своей милой Маше. Раз он, по обыкновению своему, пришел на посиденку в Клепиково. На посиденке играли “заяньку”. Один парень из деревни Бревнова Иван Мушников играл с его Марьей. Первую “заяньку” проиграли, на вторую же Свистунов хотел “взять” Марью, но Мушников предупредил и уже взял его Марью. Это не понравилось Свистунову... По окончании “заяньки” все сели и разговаривали между собою, кушая конфекты, пряники и орехи. Мушников продолжал сидеть с Марьей. Посиденка стала уже расходиться. Вдруг выбегает Свистунов, пляшет и поет: “Дальше Солнца не угонят, Сибирь наша сторона...”, что служит признаком, что молодец поющий собирается кого-нибудь отколотить. И действительно, только что вышли на улицу, как Свистунов набежал на Мушникова и ударил его по “башке”, в это же время набежали некоторые из клепиковских робят и тоже ударили Мушникова. Скоро Мушникова сбили с ног и, проломивши голову в трех местах гирями, отпустили домой».
Марина Громыко в книге «Мир русской деревни» сообщает, что порою потасовка двух парней из-за девушки переходила в драку целых деревень.
Итак, мы выяснили, что поговорка о солнце и Сибири являлась прямым призывом к драке, доходящей до кровопролития. То есть она довольно быстро приобрела в народе криминальный оттенок.
Но, может быть, мы делаем поспешный вывод на основе частного случая? Вдруг в этом смысле поговорку использовали лишь в каких-то конкретных регионах?
Ничуть не бывало: именно что по всей России. В «низах» русского фольклора существует такой жанр, как «частушка под драку». Перед тем как начать потасовку, стороны подзуживают одна другую задорными припевками, заодно раззадоривая и себя. «Солнечная» сибирская поговорка в различных переделках входила в состав многих таких подзуживаний. Что касается приведенного Шангиной случая, речь идет о частушке, дошедшей до нас в разных вариантах:
Я Сибири не боюся,
Сибирь – наша сторона,
Кто милашечку полюбит,
Тот попробует ножа.
А вот Малмыжский уезд (территория нынешней Удмуртии), частушка, записанная в 1926 году учительницей Н.А. Чистяковой:
Будем резать, будем бить –
Все равно в Сибири быть.
Дальше солнца не угонят,
Сибирь – наша сторона.
В исследовании «Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина» Игорь Курукин и Елена Никулина приводят другой пример (глава «Угар нэпа»): «В те времена песни улицы и эстрады мало чем отличались – народ всегда любил тюремно-каторжный репертуар: “Эх-ма, семерых зарезал я, / Дальше солнца не угонят, / Сибирь наша сторона”».
В Вологодской губернии, о которой уже шла речь, в 20–30-е годы прошлого века гуляла частушка:
Без ножей ходить не будем,
Без каменья – никогда.
Дальше солнца не угонят,
Сибирь – наша сторона.
Встречаем мы в народе и вариант с упоминанием «мужского достоинства», который позднее охотно подхватили гулаговские зэки. Вариант этот записал в Костромской губернии известный священник, философ и поэт Павел Флоренский. Хотя Павел Александрович слышал частушку в 20-е годы, текст относится еще к дореволюционным временам, поскольку в нем упоминаются «листочки» – революционные прокламации:
За листочки нас рестуют,
А за ножик – никогда.
Дальше солнца не угонят,
Сибирь – наша сторона.
С земного шара не столкнут,
Туром в землю не воткнут.
В первые послереволюционные десятилетия отмечены несколько частушек, где варьируется та же тема «дальше не угонят», но уже в совсем свободном перепеве:
Бей, кулак, по всем оградам,
Что над волюшкой стоят.
Дальше неба не угонят,
За решеткой лишь сгноят.
…
Ты мочи кого попало,
Не страшна милиция.
Дальше Пскова не угонят,
Там своя позиция.
Так что народная сибирская поговорка в первые советские десятилетия обрела по всему Союзу широкую популярность.
