V
На следующий день я еле-еле открыл глаза. Свет я видел через узенькие щелки. Доковыляв до умывальника и разглядев себя в зеркале, я чуть не рассмеялся, но боль помешала. Я на самом деле выглядел ужасно: голова вся синяя, нос и губы – как у негра, уши тоже распухли. Но мне почему-то было смешно. Воспитатели, конечно, видели все это, но делали вид, что ничего не замечают.
Макар и Клика всячески меня подбадривали, не отходили от меня. Я, разумеется, поведал им все вчерашние перипетии знакомства с буграми. Остальные с расспросами не подходили, искоса с любопытством поглядывали: ведь никто не знал, чем дело кончилось, а бугров все боялись.
После завтрака меня вызвала к себе Гафа.
– Ну вот, Ловыгин, только приехал и уже подрался! – констатировала она с заметной издевкой. – С кем дрался? Кто тебя так разукрасил? Рассказывай! – потребовала она.
– Ни с кем я не дрался, никто меня не бил. Просто ночью упал с кровати.
Она ухмыльнулась и стала перекладывать бумаги на столе, о чем-то думая. Потом сказала:
– Ладно, иди, космонавт, только не летай больше.
Уверен, она все знала уже от бугров.
Немного позже ко мне подошел Серж и сказал:
– Молодец, пацан, никого не сдал! Ты не борзей все-таки, а Левша тебя больше не тронет.
Он посмотрел на меня не без уважения и ушел.
Таким образом я прошел прописку в заведении, где из меня еще долго пытались сделать человека. Честно говоря, меня тогда впервые так отметелили, но организм был молодой и быстро справился…
Внутренняя жизнь училища шла совсем по другим законам, чем те, что предписывались инструкциями. Курить было официально запрещено, неофициально разрешалось буграм, а всем остальным – только с их разрешения.
Самым серьезным нарушением считался побег. За побег пацаны подвергались самым жестоким избиениям и унижениям. Все равно убегали, но их быстро отлавливали. В нашем заведении была традиция: если побегушника ловили, то ему полагалось самому сигать в дырку нужника, в выгребную яму. Туалеты были деревянные, находились на улице, только один – ночной – был в отряде. Если он отказывался, его там же избивали, и он либо прыгал сам, либо его сталкивали туда бугры. После такой процедуры парень становился изгоем, никто не подавал ему руки, почти никто с ним не общался, и он жил под таким моральным прессом постоянно.
Помню, как-то поймали парня, который даже из поселка не успел выбраться. Во время оправки он зашел с первой шеренгой в туалет, где его уже ждали бугры. Снаружи мы услышали сначала удары, а потом дикий вопль, который мертвого бы поднял:
– Не надо! Пожалуйста, не надо!
Потом раздался грохот, плеск, и все затихло. Через пару минут он самостоятельно выбрался оттуда и появился перед нами в слезах, весь в нечистотах и под хохот человекообразных шакалов направился в сторону бани.
Мне было очень жалко этого парня, но я смалодушничал, не посмел вмешаться, спасовал. Я часто вспоминаю этот случай и корю себя за то, что не смог помочь, и совесть, сука такая, грызет до сих пор, спустя двадцать лет.
Воспитатель, пузатый дядя Вася, взрослый мужик, стоял рядом и не вмешивался. Было видно, что для него это обычное дело, он такое уже не раз видел.
Очень часто воспитатели, мастера, начальство и вообще какие-то непонятные люди использовали труд воспитанников в своих личных целях. Ребята (воспитанников забирали группами, под свою ответственность) вскапывали огороды, рыли какие-то ямы под строительство, выполняли самые разные работы, ничего за это не получая. По сути это был рабский труд.
Будет несправедливо, если я не расскажу, что среди воспитателей были и хорошие люди. Как бы плохо ни было, какие бы бесчинства ни творились, некоторые воспитатели пытались вмешиваться, чтобы спасти какого-нибудь бедолагу от беспредела. Однако это удавалось только на время, такой воспитатель быстро исчезал, на его место приходил другой, и тогда жертва подвергалась еще большим мукам.
Не могу не рассказать о хорошей женщине, воспитательнице Лидии Федоровне, которая каждое воскресенье приносила пацанам своего отделения румяные горячие пирожки с вишневым вареньем и потихоньку их подкармливала.
Кормили нас в принципе сносно, но порции были малы и есть хотелось всегда. Поэтому в спецухе процветало крысятничество, то есть свои крали продукты у своих. Если такого человека ловили с поличным, его ждала незавидная участь. Сначала его заставляли съесть столько, чтобы он начал блевать, потом избивали и обхаркивали. Часто такой пацан оказывался в санчасти, а потом жил в коллективе тенью.
Наш воспитатель Григорий Николаевич не одобрял методов Гафы и бугров, почти всегда пресекал их действия, и в его смену они никогда особо не зверствовали. Но сам он был очень строг и требователен к воспитанникам. Отношения с Гафой у него были натянутые, и вообще он был «белой вороной» в этом коллективе.
На моей памяти был случай, когда Григорий Николаевич лично отметелил одного бугра, который заставлял какого-то новичка стирать ему носки.
Вообще-то люди были разные, но в основном черствые, бездушные и злые, которые видели в нас не детей, не подростков, а ублюдков, и именно так они нас и называли.
VI
Тем временем наступил август 1991 года. Страна разваливалась, а у нас никаких перемен не было, кроме того что в монастыре стали появляться люди в рясах. Монастырь начали реставрировать.
Я уже обжился в училище, нашу троицу бугры особо не допекали и воспитатели закрывали глаза на мелкие шалости. Дни летели быстро, можно даже сказать, безмятежно. Однажды мы с Кликой перелезли через забор на территорию монастыря. Работы по восстановлению шли уже вовсю, у нас даже ходили слухи, что нам скоро начнут строить новые мастерские, клуб и столовую, поскольку они находились в зданиях монастыря. Там в первую очередь реставрировали колокольню и храм, где предполагалось проводить службы и обряды.
Мы с Кликой туда отправились из любопытства – и конечно же чтобы раздобыть сигарет. Мы зашли в храм и стали разглядывать его. Вокруг валялись обломки кирпича, куски отбитой штукатурки и прочий строительный мусор. Вдруг откуда-то появился огромный небритый детина в комбинезоне на голое тело, его руки были сплошь усеяны татуировками.
– Вы как тут оказались?
– Да просто так, поглазеть пришли. Нельзя, что ли?
Мужик ухмыльнулся и спросил:
– Вы из спецухи, видать?
– Да, – ответил Клика и попросил: – Куревом не угостишь?
Мужик протянул нам свою огромную, как ковш экскаватора, ладонь и представился:
– Иван. А вас как звать?
Мы по очереди пожали лапу этому гиганту и назвали свои имена.
– Значит так, пацаны, – сказал Иван так уверенно, будто давно уже все решил. – Вот стоят носилки, перетаскаете весь мусор в яму, дам сигарет, но только чтобы батюшка не знал. Идет?
Мы с Кликой переглянулись, и я спросил:
– Сколько квадратов (пачек) дашь?
– По два на брата.
Мы живо принялись за работу – надо было торопиться, чтобы попасть в училище к разводу на ужин.
Усталые, все в поту, мы получили от Ивана свои заслуженные «квадраты» и рассовали их по карманам. Тут в храм вошел большой человек в рясе. У него была черная борода, длинные волосы и пронзающий душу взгляд. Его звали отец Всеволод. Он посмотрел на нас и сказал:
– Здравствуйте, ребята! Это вы сбежали из училища? Вас уже ищут.
Значит, за работой мы потеряли счет времени и опоздали на развод. Нас ждали неприятности. Мы рассказали ему, как здесь оказались, что делали, при этом умолчав, конечно, про сигареты.
– Да, отец Всеволод, они весь мусор перетаскали вдвоем, сами напросились помочь, – поддержал нас Иван.
Отец Всеволод внимательно посмотрел на нас и сказал:
– Ну, пойдемте, ребята, я сам отведу вас к вашему директору, и, надеюсь, с Божьей помощью вас не накажут за самовольный уход.
Когда отец Всеволод привел нас на территорию училища, все обалдели. Некоторые воспитатели зло зыркали на нас, видно было, дай им волю, порвут нас тут же, но в присутствии отца Всеволода точно любящие родители притворно залепетали:
– Андрей, Сашка! Ну где же вы были? Мы вас обыскались, думали, случилось что…
Думаю, от отца Всеволода фальшь не ускользнула. Здесь же находился директор училища, в сторонке стояли ребята из нашего отряда и с любопытством наблюдали за происходящим.
Не успели мы с Кликой открыть рты, как вмешался отец Всеволод.
– Федор Иванович, – обратился он к директору. – Моя вина! Попросил без вашего ведома пацанов помочь и вынести мусор из храма… Вы уж простите мне такое своеволие и не наказывайте их за это.
Директор посмотрел на нас и сказал:
– Молодцы, что помогли. Объявляю благодарность. А теперь – быстро марш на ужин.
С тех пор мы с Кликой раза два-три в неделю ходили помогать реставраторам, это разрешил нам директор, видимо полагая, что труд пойдет нам на пользу. Позже с нами стал ходить и Макар. Мы, конечно, в основном таскали мусор, рыли какие-то ямы, и Иван с мужиками постоянно приносил нам сигареты и всякие продукты, балуя разными вкусностями. В свободное время мы обследовали руины монастыря, забирались на высокую, с девятиэтажный дом, колокольню, садились на самой верхотуре и разглядывали озеро и всю красоту вокруг.
Когда летом 1992 года храм восстановили и стали отправлять службы, я там одним из первых среди воспитанников крестился. И, кстати, крестным отцом моим был Григорий Николаевич.
Этот монастырь, Раифский, сейчас стоит во всей своей красе и останется в моей памяти навсегда.
VII
Помимо монастыря отдушиной для нас была, конечно, школа. Учителя, разумеется, замечали, что пацаны постоянно приходят на уроки избитые, в синяках. Они выражали воспитателям свое неудовольствие, но толку от этого было мало. Я еще стараюсь не шокировать читателя отвратительными подробностями тех унижений, через которые приходилось проходить некоторым подросткам.
За все время, которое я провел в училище, никаких проверяющих я не видел. Воспитатели постепенно привыкали к беспределу, к той жизни, в которой каждому был назначен свой статус. Развлечения воспитанников развлечениями не назовешь, они зачастую были варварскими, дикими и мерзкими, они ломали судьбы еще не сложившихся людей. Находились ублюдки, которые по ночам, потехи ради, выбрав жертву, неспособную к самостоятельной защите, например, проводили ему, спящему, членом по губам или мочились на спящего, хихикая от удовольствия. Конечно, таких ублюдков мы потом сами лупили, но жертва уже была обречена – все становилось известно, и человек был обречен на жалкое прозябание до выпуска из училища.
Детская жестокость границ не имеет, особенно в таком рассаднике беспредела, какой устроили нам взрослые.
Были и другие «шуточки» с оттенком черного юмора. Например, насрать ночью в тапочки или пришить спящему трусы к простыне…
Примерно в середине 1992 года в училище началась какая-то оттепель. Незаметно избиений стало поменьше и все постепенно стало меняться к лучшему. Не знаю, с чем конкретно это было связано, но, как православный, уверен, что без Божьего промысла тут не обошлось. В то время монастырь реставрировался очень быстрыми темпами. В храме шли службы, стали приезжать паломники. Воспитанников все больше стали привлекать к работам в монастыре. Многие пацаны принимали крещение, а отец Всеволод все чаще появлялся в училище.
Макар все грезил о побеге, но мы с Кликой его не поддерживали – до выпуска оставалось совсем чуть-чуть и смысла бежать не было.
Незаметно наступила осень, и Макар все-таки сбежал из училища. Его не поймали. Больше я этого человека никогда не видел. Побывав впоследствии в различных лагерях и тюрьмах, я всегда расспрашивал про него, особенно у его земляков, но никто о нем ничего не слышал. Я всегда с теплом его вспоминаю – хлебнул он горя немало, а сумел остаться человеком. Судьба Сашки «Клики» сложилась совсем не так, как моя. После выпуска из училища он до совершеннолетия продержался на свободе и призвался в армию. Потом от его брата я узнал, что он погиб в Чечне – подорвался на растяжке.
Настало время и мне покинуть Раифу, где я провел год и восемь месяцев. Забрать меня приехала мать, но тогда она еще не понимала, что забирает домой совсем другого человека.
Покидая Раифу, я и радовался, и грустил. Ведь там я впервые увидел ростки настоящей мужской дружбы, там я научился чувствовать опасность, читать людей и понимать, что они все разные, как звезды на небе. Именно там я научился различать зло и добро, познав последнее в крещении и став православным.
Вернувшись домой в 1993 году, я уже практически никогда там и не жил, скитался по всей стране в поисках приключений. С тех пор я жил самостоятельно, один на льдине, которая откололась от острова бытия и на которой я, пожалуй, плыву до сих пор в поисках своего утопического счастья.
В том же, 1993 году я подломил магазин, украл несколько банок тушенки и коробку конфет «Аленушка». Государство сочло меня опасным и отправило в колонию для несовершеннолетних. Колония показалась мне пародией на спецуху.
Лагеря, тюрьмы, кровь, горе и радость – все пролетело перед моими глазами за эти двадцать лет, но Раифу я никогда не забывал.
Недавно я написал туда два письма. Одно – в администрацию училища, а второе – в монастырь. Меня интересовали судьбы людей, которые оставили по себе добрые воспоминания.
По просьбе святого отца, мне ответил инок, вкратце рассказав о жизни монастыря, и прислал буклет с видами этого чудного места, а также крест и ладанку.
А вот администрация, получив письмо из колонии, не сочла нужным ответить – видимо, им стало досадно, что их усилия сделать из меня человека пропали даром.
«Так для тебя будет лучше», – сказал тот хмырь в сером пиджаке. Может, в каком-то смысле он был и прав: именно в Раифе я стал самим собой и обрел чувство внутренней свободы. Но, думаю, он имел в виду совсем другое…
