28/03/24 - 20:24 pm


Автор Тема: Петр Якубович - В мире отверженных(ПРОДОЛЖЕНИЕ-1)  (Прочитано 333 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!

Вход в тюрьму в Акатуе

В арсенале тюремной администрации при царе, помимо прочего были и официально разрешенные телесные наказания – сечение плетями или розгами.
Неизмеримо страшнее была, разумеется, мысль о телесных наказаниях. Мне казалось, что если бы когда-нибудь самого меня подвергли этому ужасному надругательству, то вся моя духовная личность была бы навеки раздавлена, уничтожена и я больше не мог бы жить и глядеть на свет божий. Чем-то неизгладимо позорным и варварским, худшим из всех остатков средневековой пытки представлялось мне употребление плетей и розог накануне XX века... Между тем сожителям моим и этот взгляд был вполне чужд и непонятен. В телесном наказании пугал их один только элемент - физической боли. Я застал еще то время, когда практиковалось даже сечение женщин;  но и оно никого не возмущало с точки зрения позора...
Особого внимания заслуживает и личность начальника каторжной тюрьмы капитана Лучезарова. Прототипом его был капитан Иван Михайлович Архангельский, начальник каторжного рудника, любивший повторять арестантам – «Мне не нужен ваш труд - нужно ваше изнурение...».


Начальник тюремного ведомства раздает указания

Личность Лучезарова невольно как-то давила и пригнетала к земле; каждый чувствовал себя в его присутствии как собака при виде поднятого над нею кнута... Полное презрение к человеческой личности ощущалось в каждом его взгляде, слове, поступке. Все было в нем как-то бездушно-законно и бесчеловечно-справедливо.

Как ни чуждо большинству каторжных сознание своего человеческого достоинства, но и им было, несомненно, больно, когда на каждом шагу попиралась их личность, ежесекундно давалось им чувствовать, что они, в сущности, не люди, а какая-то особая порода животных, называемая каторжными. Не без горечи рассказывали однажды в тюрьме взявшийся откуда-то слух о том, будто Лучезаров, ругая провинившегося в чем-то слугу-вольнокомандца, кричал:
-- Ты -- каторжный! Ты -- раб и ничего больше! Ни божеских, ни человеческих прав у тебя нет, вон как у тех быков, что возят мне воду! И ты должен так же беспрекословно повиноваться, как они!

Олин из арестантов не выдержал повторявшихся издевательства начальника и бросился на него с ножом. За это наказана была вся тюрьма.
- Вот что! -- обычными вступительными словами началась наконец речь, и сердца у всех дрогнули.- Одним из таких же артистов, как вы, сегодня произведено было на меня дерзкое нападение. Артист этот не знал, очевидно, что я не из трусов, что я хожу постоянно вооруженный, готовый застрелить всякого, кто попытается меня оскорбить. Он понесет, конечно, заслуженную кару, но и вы все... да, все!... все являетесь в моих глазах ответственными за его поступок. И прежде всего ответственен староста той камеры, где он жил. Ему не могло не быть известным, что в камере находится запрещенный законом нож, а также и то, что этот артист способен отваживаться на то... на что он отважился. За то же самое отвечает и вся камера номер семь. Поэтому объявляю эту камеру арестованной на один месяц, то есть лишенной на это время табаку, чаю и прогулок, а также закованной в ножные и ручные кандалы; старосту же подвергаю, кроме того, заключению в темном карцере на неделю. Это относительно камеры номер семь. Но виновна и вся тюрьма. Но завтра же прикажу всех вас заковать в кандалы и камеры строго держать отныне на запоре. Отбираю же и книжки, которые... которые я дал было вам, сходя к просьбе... образованного человека, мечтавшего  этими книжками научить вас уму-разуму. Я слышал, что они много вас увеселяли и забавляли, но такие артисты, как вы, не стоят никаких забот о себе и никакого снисхождения. В заключение еще вот что! Многим из вас вышли уже сроки выхода в вольную команду, но знайте: никто не будет выпущен до тех пор, пока я не увижу искреннего раскаяния и полного исправления.


Каторжники и их семьи  в Сибири, фотография Джорджа Кеннана

Долгие годы, живя рядом с уголовными каторжниками, деля с ними тюремный кров и хлеб, работая в руднике, Петр Якубович пытается разгадать их души, понять причины, приведшие их на каторгу, мотивы, толкнувшие совершать преступления, грабить и убивать. Он приходит к выводу, неудивительному сегодня, но крайне новому для тех лет, что эта причина – ненормальность социальных отношений.  Поэтому, в отличие от Достоевского, автор книги делает акцент не на психологических, а на социальных мотивах преступления. Нищета, бесправие, безнадзорное детство, безработица, жажда легкой жизни и обогащения лежат в основе большинства совершенных преступлений, описанных в книге.
В самом деле, чем он был виноват, если, предоставленный на жертву соблазнам жизни, городской культуры и собственным плотским вожделениям, ни от кого и никогда не получил той священной искры Прометея, которою гордимся мы, образованная часть человечества, и которая может хоть сколько-нибудь сдерживать в нас дикие, животные порывы? Кто решился бы предать его вечной анафеме?..

И разве, главная задача моих очерков не заключается именно в том, чтобы показать, как обитатели и этого ужасного мира, эти искалеченные, темные, порой безумные люди, подобно всем нам, способны не только ненавидеть, но и страстно, глубоко любить, падать, но и подниматься, жаждать света и правды и не меньше нас страдать от всего, что стоит преградой на пути к человеческому счастью?

Ненормальность социальных отношений, невежественное воспитание, некультурность - вот, думается мне, главные очаги заразы. Люди, столь же нормальные и здоровые, как и тысячи других, преспокойно живущих на воле с репутацией безукоризненной честности, нередко толкаются на преступный путь лишь дурными примерами, привычкой к виду крови и всяческого насилия. Многие из арестантов сходны еще в том отношении с детьми, что так же, как они, отличаются неуменьем представить себе с помощью воображения и почувствовать, как свои, чужую боль и страдание.

По мере своих сил политические арестанты продолжали  хождение в народ и на каторге. По вечерам, после работы, в камерах открывались импровизированные школы. Каторжане, большинство из которых были совершенно безграмотные крестьяне, могли научиться тут, читать и писать.    Признавая необходимость просветительской деятельности, направленной на распространение передовых идей, Якубович понимал, что одного просвещения для преодоления ужаса каторги недостаточно. Он рассматривал свою "школу" на каторге лишь как одно из средств  пробуждения сознания, главное же, по мнению писателя - это изменение общественного строя, обрекающего народ на нищету и бесправие.
Но проходило некоторое время, и я с любовью возвращался к своей "педагогической" деятельности. Среди всяких терний и шипов, которыми она была усеяна, среди всякого рода горечи и отравы, которую она проливала порой в душу, было в ней все-таки что-то доброе, светлое, теплое, что озаряло и согревало, не только меня и моих учеников, но, казалось, и всю камеру. Арестанты как-то невольно приучались с уважением относиться к бумаге и книжке; мысли их настраивались на высший тон и лад. В других номерах с завистью посматривали на учеников, слыша преувеличенные рассказы об их успехах и о моих учительских способностях, и множество людей мечтало перейти в нашу камеру и также стать "учениками".


Производственные корпуса, серебролитейное производство

Совершенно ясно, что каторга или современные тюрьмы не способны, да и откровенно говоря, и не созданы для исправления или перевоспитания попавших в нее людей. Это способ изолировать, наказать, спрятать с глаз долой проблему, раз от разу порождаемую капиталистическим обществом. Проблему преступности.
Понятия о цели и смысле жизни, все взгляды на вещи оставались совершенно нетронутыми, и арестант, выходя в вольную команду или на поселение, начинал новую жизнь по тому же шаблону, по какому и раньше жил, с тою только разницею, что теперь старался вести дело "чище", осторожнее, не оставляя по возможности следов и улик. Одним словом, я вынес такое впечатление, что терроризующий режим каторги влияет в желательном для закона смысле лишь на очень небольшую группу людей, здоровых от природы и не развращенных воспитанием, попавших в тюрьму вследствие внезапной вспышки темперамента, минутного соблазна или судебной ошибки; но ведь таких незачем и устрашать: они все равно не попадут во второй раз в каторгу, а если и попадут, то не скорее всякого другого среднего человека, живущего на воле. Зато испорченного до мозга костей человека внешний страх только окончательно развращает, заставляя быть хитрым и лицемерным. Он не уничтожает в его душе злотворных бацилл, производящих болезни преступлений, а загоняет их, так сказать, вглубь, в невидимые для постороннего глаза сердечные тайники, где присутствие их, однако же, не менее опасно для общественного организма...

Среди собственного народа бок о бок со всеми дарами культуры и цивилизации живут еще десятки и сотни тысяч родных нам дикарей, не имеющих, как самые последние из варваров, ни малейшего понятия о добре, развращенных, жестоких, безумных и, главное (вот это самое главное!), несчастных, без конца несчастных, именно благодаря нравственной своей и умственной дикости? Сотни тысяч людей, для которых открыта одна дорога - из тюрьмы в тюрьму, а часто и на виселицу! Легко сказать - сотни тысяч, а это не выдумка ведь, не сказка. Я читал когда-то в отчетах тюремного ведомства, что ежегодно больше полумиллиона людей обоего пола и всех возрастов проходит, в России через тюремную школу и что содержание этой огромной армии обходится государству каждый год в пятнадцать миллионов рублей, то есть ровно столько же, сколько министерство народного просвещения тратит на содержание всех университетов, гимназий, реальных и промышленных училищ, всех высших и средних учебных заведений…



Группа заключенных под конвоем на доставке грузов в тюрьму

Писатель ставит перед самим собой и своими читателями и непростые вопросы о том, что же следует делать с преступниками обществу.
Тем не менее, я часто задавался вопросом о том, что должно делать общество с такими несомненно вредными членами, как Семенов? Конечно, прежде всего, оно должно бы не производить и не создавать таких членов... Но, раз они уже есть, что с ними делать? Имей я власть, что я сделал бы с ними? Признаюсь, я и до сих пор затрудняюсь категорически ответить на этот страшный вопрос... Казнить и бичевать их теми бессердечными скорпионами, какими являются современные тюрьмы и каторга, я, конечно, не стал бы; но решился ли бы я, с другой стороны, отпустить их на волю? Сами арестанты иногда задавались при мне таким же вопросом... Нужно сказать, что они почти все без исключения глядели на себя как на невинных страдальцев... Ведь убитые, по их словам, не мучаются? Богатые оттого, что их пощипали немного, не обеднели? За что же их-то томят так долго? Десять, двадцать лет, вечно... За что и по окончании даже каторги не позволяют вернуться на родину, клеймя вечным клеймом отвержения и тем как бы толкая человека на новые убийства и преступления? И большинство решало, что, будь они на месте правительства, они немедленно выпустили бы всех заключенных на волю...

- А я, - вскочил и закричал раз Семенов, прослушав все мнения, - я собрал бы всех нас в одну тюрьму, со всего света собрал бы и запалил бы со всех концов! Из порченого человека не выйдет честного, и волка с овцами не жить как братьям!
Слова эти прозвучали глубокой, какой-то даже бесстыдной искренностью, и много горькой правды почувствовал я в них в ту минуту. Почувствовал - и сам ужаснулся... Ужаснулся потому, что у меня, конечно, не поднялась бы рука поступить по рецепту Семенова, потому что и этих страшных людей я научился понимать и любить, научился находить в них те же человеческие черты, какие были во мне самом, такое же уменье страдать и чувствовать страдание. При данных условиях и обстоятельствах они являлись в моих глазах жертвами, а не палачами... И я нередко ловил себя на тайном сочувствии мечтам Семенова о побеге, на желании ему полной удачи, даже на легкомысленной готовности самому помочь ему вырваться туда, в этот зеленеющий лес, на эти привольные сопки, на дикую волю, дальше от душной ограды Шелайской тюрьмы, где гасло без следа столько сил и молодых жизней... При виде страдания, живого страдания, роднишься и сближаешься даже с заклятым врагом, сочувствуешь даже зверю, томящемуся в железной клетке и бессильному из нее вырваться!...



Заключенные в тюремной камере

Все же, Якубович искренне  верит и надеется на перерождение преступников и считает, что для этого нужны не "авторитет кулака" или принудительная работа, не проповеди церковных миссионеров, а коренное изменение социальных условий. В духе традиции романтического гуманизма верит он и в преобразующую силу любви.
Мозг пылает, душа болит, и так опять бессильным чувствую я себя, что готов плакать. Да, все эти мечты наивны, ребячески неосуществимы!.. Десятки тысяч людей молодых, сильных и даровитых по-прежнему будут погибать без следа и пользы для родины, и все будет идти по рутине из года в год, изо дня в день, а умные, ученые люди не перестанут ломать себе головы над усовершенствованием способов возмездия, над затруднением побегов, улучшением систем одиночного заключения! Заведомо ослабленные души людей по-прежнему будут бросаться в кромешную тьму и предоставляться собственным силам для выхода к желанному свету!

Даже самый добрый по натуре человек совершает здесь возмутительно-зверские поступки потому только, что их можно совершать, принято совершать! Обитатели и этого ужасного мира, эти искалеченные, темные, порой безумные люди, подобно всем нам, способны не только ненавидеть, но и страстно и глубоко любить, падать, но и подниматься, жаждать света и правды и не меньше нас страдать от всего, что является преградой на пути к человеческому счастью.

Любовь всесильна, и если бы несчастный отверженец воочию увидал, что к нему подходят не с плетью и розгой, а со словами ласки и доверия, то - я уверен - на темном дне и самой развращенной души нашлось бы столько света, что он ослепил бы многих из тех, кто теперь "просвещает" и "исправляет" каторгу! Она сама, эта злосчастная каторга, утопающая во тьме, в крови и грязи, - она сама не знает, сколько здоровых, светлых зерен таится в ее сердце и насколько эти зерна способны к произрастанию!

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика