– Понял.
– Завтра я пойду с вами.
– Не надо, Папийон. Лучше поспи. Но если хочешь, встречай нас в семь утра у главных ворот в гавани.
– Годится.
Все довольны. Приятно сознавать, что мы можем заработать себе на жизнь и не быть обузой нашим друзьям. Рано или поздно Гитту с приятелями, при всей их доброте, задались бы вопросом, когда же наконец мы встанем на ноги.
– Потрясающие у тебя ребята, Папийон. Надо это дело спрыснуть. Отметить надо. Купим пару литров аперитива.
Жюло сгонял за крепким белым напитком из сахарного тростника и принес закуску. Через час мы уже пили аперитив, как бывало в Марселе. Алкоголь развязал язык. Голос окреп, раздался жизнерадостный смех, не по-будничному громкий. Услышав, что у французов гуляют, пришли соседи-индусы и без всяких церемоний оказались в числе приглашенных. Их пятеро – трое мужчин и две девушки. Они принесли с собой мясо, зажаренное на вертеле, и свежую ветчину, сдобренную перцем и приправами. Обе девушки красоты необыкновенной: в белом наряде, босиком, на левой ноге у каждой блестит серебряный браслет.
– Не сделай глупости, Папийон, – предупредил Гитту, – это порядочные девчонки. Не приставай с сальностями. Ты не смотри, что у них грудки торчат под прозрачной тканью. Это естественно для них. Сам я староват для шалостей, а вот Малыш Луи с Жюло пытались подъехать к ним на вороных, и это девчонок страшно огорчило. Тогда мы еще были здесь новичками и многого не знали. Они долго потом к нам не заглядывали.
Удивительной красоты эти две индианки. Голубое пятно татуировки во лбу придает им загадочный и экзотический вид. С моим никудышным английским я понял из их вежливого и учтивого разговора, что они желают нам доброго пребывания в Джорджтауне.
Вечером мы с Гитту отправились в центр города. Там совсем другая цивилизация, совершенно отличная от той, что в нашем квартале. Город запружен народом. Белые, негры, индусы, китайцы, солдаты и военные моряки, матросы с гражданских судов. Множество баров, ресторанов, кабаре и ночных клубов. Они так ярко освещены и расцвечены огнями, что вокруг светло как днем.
Тем вечером я впервые в жизни посмотрел цветной звуковой фильм. Я выхожу из кино оглушенный и очарованный этим новым для себя открытием, а Гитту тянет уже меня в большой бар. В одном из его уголков пристроились французы – их набралось десятка два. Пьют «Cuba libre» (ром с кока-колой).
Все бывшие каторжники. Одни бежали до освобождения, другие после, когда их перевели на «дубляж». Последние бежали потому, что голодали да и работы не могли найти. Кроме того, на них косо смотрели тюремные власти и население, поэтому они предпочли смыться и поискать счастья в другой стране, где можно было бы устроиться получше. Но и здесь приходится трудно, говорят они.
– Вот я, например, рублю лес для Хуана Фернандеса за два доллара пятьдесят центов в день. Каждый месяц спускаюсь на недельку в Джорджтаун. Ужасная работа – я просто в отчаянии.
– А ты?
– А я составляю коллекции бабочек. Охочусь в лесу, а когда наловлю их порядком, красивых и разных, помещаю в коробки под стеклом и продаю как коллекции.
Другие работают в порту грузчиками. Трудятся все, но едва сводят концы с концами. Трудно, говорят они, но все-таки на свободе. Это прекрасное слово – «свобода».
Познакомился я и с одним ссыльным, Фоссаром, который всех угощал и за всех платил. Он находился на борту канадского судна, груженного бокситами, когда на выходе из Демерары их торпедировала немецкая подводная лодка. Утонула почти вся команда, а он спасся и получил деньги как потерпевший при кораблекрушении. Ему повезло – подобрала спасательная шлюпка. Субмарина всплыла, рассказывает он, и вела с ними переговоры. Их спросили о количестве судов в порту, загруженных бокситами и готовых выйти в море. Они ответили, что не знают. А тот, кто допрашивал их, даже рассмеялся. «Вчера, – сказал он, – я был в Джорджтауне в таком-то кинотеатре. Видите – половинка входного билета». И, расстегнув пиджак, заявил: «Костюмчик-то из Джорджтауна». Кто-то не поверил Фоссару и заорал, что он несет чепуху, но тот настаивал, и это действительно было похоже на чистую правду. С лодки их даже предупредили, что такой-то корабль придет их спасать. И что же? Именно этот корабль и появился.
Каждый рассказывает свою историю. Мы с Гитту сидим рядом со старым парижанином и слушаем, а он повествует:
– Старина Папийон, я придумал неплохую комбинацию, позволяющую мне жить, не ударяя палец о палец. Тут в газете печатают рубрику «Погиб за короля и королеву. Кто его знает?» Так вот, как только в ней появлялась французская фамилия, я намыливался к одному мраморщику и писал краской на могильной плите название судна, дату его гибели во время торпедной атаки, имя того француза, что вычитал в газете, и все это дело запечатлевал на фотографии. Затем появлялся в богатых английских домах, говоря, что собираю пожертвования на покупку и установку на кладбище надгробного памятника храброму французскому моряку, отдавшему жизнь за Великобританию. Все шло замечательно вплоть до прошлой недели, когда вдруг объявился неизвестно откуда взявшийся бретонец, имя которого попало в списки погибших, причем объявился не только живым, но и чертовски здоровым. Он заявился к тем же добрым женщинам, что жертвовали мне по пять долларов, и стал их уверять, что он никогда не погибал и что я не купил ни одного памятника у мраморщика. Теперь надо подыскивать какое-то другое занятие, ведь я в моем возрасте не могу больше работать.
Разгоряченные коктейлем, все рассказывают свои необыкновенные истории громким голосом, явно полагая, что никто, кроме нас, французского не разумеет.
– А я, – говорит другой, – делаю куклы из балаты и ручки для велосипедов. К сожалению, когда маленькие девочки оставляют их в саду на солнцепеке, куклы плавятся и теряют форму. Столько шума поднимается, стоит только по забывчивости забрести на ту улицу, которую ты уже обработал. В последний месяц я не осмеливаюсь появляться днем на большей части улиц Джорджтауна. С велосипедными ручками то же самое. Оставят велосипед на солнце, потом берутся за руль, а ладони-то так прилипнут, что не отдерешь.
– А я, – продолжает еще один, – делаю палки с набалдашником из балаты в виде головы негритянки и продаю их военным морякам. Притом я еще говорю им, что они просто обязаны купить, поскольку я один из тех, кто спасся в Мер-эль-Кебире, и не их заслуга в том, что я остался в живых. Покупают восемь из десяти.
Меня очень позабавили эти «идущие в ногу со временем» чудеса, вместе с тем в тот вечер я действительно убедился, как нелегко зарабатывать хлеб насущный.
Кто-то в баре включил радио, и мы услышали речь де Голля. Все слушают этот голос, который из Лондона воодушевляет французов, в этот момент находящихся в колониях и на заморских территориях. Речь де Голля полна патетики; слушаем молча, никто не решается нарушить тишину. Совершенно неожиданно один из «бывших», очевидно набравшись коктейля, вскакивает и кричит в возбуждении:
– Братва, это потрясающе! Я понимаю английский! Я понял каждое слово, которое сказал Черчилль!
Все расхохотались, но никто не стал разубеждать его, что он по пьяни малость ошибся.
Да, мне предстоит сделать первые шаги, чтобы зарабатывать на жизнь. Судя по опыту других, это будет нелегко. Раньше такая проблема передо мной не стояла. За время с 1930 по 1942 год я совершенно потерял чувство ответственности и умение распорядиться своей судьбой. Человек, так долго находившийся в заключении, не обремененный заботами о пище, жилье, одежде, человек, которого вели, которым управляли и помыкали, человек, привыкший ничего не делать самостоятельно, лишь повиноваться любым приказам не раздумывая, человек, приученный есть и пить в установленные часы, – этот человек, оказавшись вдруг посреди большого города, должен переучиваться: ходить по тротуарам, не сталкиваясь при этом с прохожими, пересекать улицу и не быть задавленным автомобилем. Кроме того, такой человек реагирует на ситуацию самым неожиданным образом. Например, когда я сидел в баре и внимательно слушал рассказы ребят, говоривших по-французски с употреблением испанских и английских слов, мне вдруг захотелось в туалет. Вы просто не поверите, но я сначала посмотрел по сторонам, отыскивая глазами надзирателя, чтобы попросить разрешения на выход. Правда, это состояние длилось мгновение, мне стало даже смешно, когда я сообразил, в чем дело. И я сказал себе: «Папийон, если ты захочешь помочиться или еще что-то, отныне и вовеки ни у кого не спрашивай разрешения».
И в кинотеатре то же самое: когда девушка-билетерша искала место для нас, я чуть было не сказал: «Пожалуйста, не беспокойтесь, я всего лишь каторжник – стоит ли обращать на меня внимание?» А когда шли по улице от кинотеатра до бара, я несколько раз оглянулся. Гитту понял, в чем дело, и сказал:
– Что ты все время оглядываешься? Хочешь убедиться, что за тобой не идет багор? Нет здесь багров, Папи: ты их оставил там, на каторге.
На языке заключенных бытует такое выражение – «сбросить платье арестанта». Но его значение гораздо глубже, ибо тюремная одежда – это только символ: не только сбросить платье арестанта, но и освободиться от клейма, каленым железом выжженного на сердце и в душе.
В баре появился полицейский патруль – английские негры в безупречно чистой форме. Они обошли столики, требуя предъявить удостоверение личности. Когда добрались до нашей компании, сержант оглядел всех внимательно и заметил одного незнакомого – меня.
– Позвольте ваши документы, сэр.
Я достал удостоверение. Он посмотрел на меня, вернул его мне и сказал:
– Простите, я вас не знаю. Добро пожаловать в Джорджтаун.
И с этими словами ушел.
Поль Савойяр заметил:
– Эти ростбифы – замечательные парни. Из всех иностранцев кому они доверяют на сто процентов – это сбежавшим каторжникам. Если ты сумеешь доказать, что ты действительно удрал из мест заключения, английские власти немедленно отпускают тебя на свободу.
Хотя мы и поздно возвратились домой, на следующее утро ровно в семь я был у главных ворот гавани. Через полчаса подъехали Квик и однорукий. Тележка доверху заполнена свежими овощами. Имеются и яйца, и цыплята. Они одни. Я поинтересовался, где же земляк, который хотел научить их торговле. Квик ответил:
– Он нам вчера показал, уже достаточно. Теперь нам никто не нужен.
– Далеко ездили за продуктами?
– Да. Больше двух с половиной часов езды. Отправились в три и вот только вернулись.
Привычно, как если бы он прожил здесь уже лет двадцать, Квик достал горячий чай и лепешки. Сидим на тротуаре рядом с тележкой, пьем и едим, поджидая покупателей.
– Ты думаешь, они придут, твои вчерашние американцы?
– Надеюсь, но если не придут, продадим другим.
– А цена? Как ты ее установил?
– О цене не договаривались. Сделаем так: я их спрошу: «Сколько даете?»
– Но ты же не говоришь по-английски.
– Верно, но я умею объясняться на пальцах. Проще простого. А слов я знаю достаточно, чтобы продать и купить.
– Да, но мне для начала хотелось бы посмотреть, как это у тебя получится.
Ждать пришлось недолго. Подкатила большая машина наподобие джипа, из которой вышли шофер, старшина и два матроса. Старшина залез в тележку и все пощупал: салат, баклажаны и прочее. Осмотрев каждую корзину, потыкал пальцем цыплят.
– Сколько за все?
И торговля началась.
Американец говорит в нос, и я не понимаю ни слова. Квик лопочет по-китайски вперемешку с французским. Увидев, что они никак не могут договориться, я отозвал Квика в сторону.
– Сколько ты израсходовал?
Он порылся в карманах и достал семнадцать долларов.
– Сто восемьдесят три доллара.
– Сколько он тебе дает?
– Кажется, двести десять. Но это мало.
Я подошел к старшине. Он спросил, говорю ли я по-английски.
– Говорите медленно, – предложил я.
– О’кей.
– Сколько вы даете?! Двести десять? Ну что вы – двести сорок!
Не хочет. Делает вид, что уезжает. Возвращается и снова садится в джип. Но я-то чувствую, что он разыгрывает комедию. В тот момент, когда он снова вылезает из машины, появляются прелестные девушки-индианки, наши соседки. Они наверняка наблюдали за сценой, так как делают вид, что нас не знают. Одна из них даже заглянула в тележку, стала рассматривать товар и обратилась к нам:
– Сколько за все?
– Двести сорок долларов, – ответил я.
– Берем.
Но американец уже достал двести сорок долларов и протянул Квик-Квику, сказав девушкам, что товар уже закуплен. Мои соседки не уходят, они стоят и наблюдают, как американцы разгружают тележку и складывают продукты в джип. В последний момент один из матросов взял на руки свинку, полагая, что она является частью только что состоявшейся сделки. Разумеется, Квик не хочет отдавать чушку. Завязывается спор, в котором мы не можем втолковать им, что свинка не входит в покупку.
Я пытаюсь объяснить ситуацию соседкам, но тщетно – они также ровным счетом ничего не понимают. Американские моряки не хотят отдавать свинку, а Квик-Квик не желает возвращать деньги. Все грозит обернуться потасовкой. Однорукий уже вооружился шкворнем из тележки, но, на наше счастье, в это время мимо проезжал джип американской военной полиции. Старшина засвистел, и военная полиция подрулила к нам. Я стал убеждать Квик-Квика вернуть деньги, но он и слышать ничего не хотел. Моряки держат свинку и тоже не собираются возвращать. Квик встал перед машиной, загородив путь. Вокруг этой шумной сцены собралась уже довольно большая толпа любопытных. Полиция приняла сторону американцев, да, впрочем, она и сама не могла ничего разобрать из нашей тарабарщины. Полиция откровенно посчитала, что мы хотели надуть моряков.
Не зная, что предпринять, я вдруг вспомнил, что у меня записан номер телефона клуба «Мартинер», который дал мне негр с Мартиники. Я показал его офицеру-полицейскому и сказал:
– Переводчик.
Он подвел меня к телефону. Я позвонил, и, к счастью, мой друг-голлист оказался у себя. Я попросил его объяснить полиции, что свинка не входит в покупку. Она ручная и для Квика словно домашняя собака. Мы забыли предупредить моряков, что ею мы не торговали. Затем я передал трубку полицейскому. Трех минут оказалось достаточно, чтобы все утряслось. Полицейский сам отобрал у моряков чушку и передал Квик-Квику. Тот, не помня себя от радости, взял ее на руки и отправил в тележку. Инцидент исчерпан, американцы заливаются смехом, словно дети. Все расходятся. Все хорошо, что хорошо кончается.
Вечером в домашней обстановке мы благодарим девушек-индианок. Они громко смеются над этой историей.
Уже три месяца, как мы в Джорджтауне. Сегодня мы переехали к нашим друзьям-индусам. Мы сняли у них половину дома. Две светлые просторные комнаты, столовая, небольшая кухня, отапливаемая древесным углем, и огромный двор с закутком под навесом из гофрированного железа. Это стойло. Теперь для осла и тележки есть свое место. Я буду спать в отдельной комнате на большой кровати, приобретенной по случаю, на хорошем матрасе. В другой комнате будут спать друзья-китайцы, каждый на своей кровати. У нас есть также стол, шесть стульев и четыре табурета. На кухне вся необходимая посуда. Поблагодарив Гитту и его друзей за гостеприимство, мы вступили, как выразился Квик-Квик, во владение собственным домом.
В столовой перед окном, которое выходит на улицу, стоит плетенное из тростника кресло. Это подарок милых девушек-индианок! В столовой же на столе стоит ваза с цветами. Их принес Квик-Квик.
Чувство, что ты у себя в доме, пусть скромном, но чистом, светлом и уютном, придает мне уверенность в себе и в будущем. Это первый результат нашей совместной работы всего лишь за три месяца.
Завтра воскресенье. Рынок не работает. Целый день свободный. Все втроем решили закатить званый обед. Пригласили Гитту с друзьями, прелестных девушек с братьями. Почетным гостем у нас будет китаец, который помог Квик-Квику и однорукому, ссудив им двести долларов и подарив осла с тележкой. С его легкой руки наши коммерческие дела пошли в гору. Завтра в своей тележке он найдет конверт с двумястами долларами и слова нашей благодарности, написанные на китайском языке.
После обожаемой свинки я у Квик-Квика первейший друг. Он постоянно заботится обо мне: из нас троих я одет лучше всех, он частенько возвращается в дом, неся то рубашку, то галстук, а то и пару штанов. И все это он покупает для меня на свои деньги. Квик-Квик не курит, почти не пьет, его единственная страсть – игра. Он думает только об одном: как бы сэкономить деньжат и пойти в китайский клуб поиграть в карты.
Перепродажа закупленных утром продуктов не представляет серьезных трудностей. Я уже довольно сносно объясняюсь по-английски, чтобы купить или продать. В день мы имеем от двадцати пяти до тридцати пяти долларов на троих. Маловато, но мы очень довольны, что так быстро нашли способ зарабатывать себе на жизнь. Я не всегда езжу с ними на закупки, хотя при моем участии эта операция всегда обходится для нас дешевле, зато продаю теперь только сам. Меня уже знают многие английские и американские моряки, которые сходят на берег, чтобы закупить продукты для своей команды. Мы торгуемся вежливо и по вопросу цен никогда не доводим друг друга до белого каления. Я познакомился с одним американским моряком итальянского происхождения. Он ведает закупкой продуктов для офицерской столовой. Этот здоровенный черт всегда говорит со мной по-итальянски и очень бывает рад, когда я отвечаю на его родном языке. И торгуется он со мной только ради забавы, платя в конце концов ту цену, которую я запросил.
В половине девятого или десять мы уже возвращаемся домой. Готовим легкий завтрак, после которого Квик-Квик и Ван Хуэ ложатся отдыхать. А я отправляюсь к Гитту, или ко мне приходят соседи. Работы по хозяйству не много: подмести, постирать белье, заправить кровати, вытереть пыль. Все это делают для нас милые сестры почти задаром, всего за два доллара в день. Я по достоинству оценил, что значит быть свободным и не волноваться за будущее.
