29/03/24 - 17:27 pm


Автор Тема: Три истории из жизни заключенного в колымском ГУЛАГе.(Начало)  (Прочитано 677 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!


Три рассказа-воспоминания заключенного Берникова были найдены в архиве музея «Следственная тюрьма НКВД» несколько лет назад. У сотрудников музея нет никакой информации о том, кем был заключенный, где жил и работал. По воспоминаниям можно понять, что у него были жена и дети. И что осудили его в Семипалатинске в 1938 году. Дали 20 лет  заключения в ГУЛАГе и 5 лет поражения в правах по статье 58.7 УК РСФСР. Позже срок скостили с двадцати до пяти. Берников отбывал его в лагере на Колыме в 1938 году. На прииске Ударник.

В своем повествовании  заключенный ГУЛАГа вспоминает  о том, как его падение в шурф приняли за побег из лагеря. О том, как его бросили в бараке для умирающих и как провел в ШИЗО за «побег» 13 суток. Воспоминания публикует сайт www.tv2.today в рамках проекта «ХХ век. Очевидцы».


Ботинки заключенных в лагере Бутугычаг на Колыме

Жажда жизни
Это было в 1938 году. Мне пришлось отбывать, хотя и незаслуженный, срок на Дальнем Востоке. За мной шел формуляр, гласивший 20 лет тюремного заключения с последующим поражением в правах на пять лет. Нас везли из Семипалатинска до Комсомольска-на-Амуре в товарных вагонах, нагруженных, как сельди в бочку, без горячего питания. От нашего эшелона осталось 50 процентов еще способных двигаться без посторонней помощи, которых направили на Колыму. Я пока обойду все мытарства, которые пришлось испытать в пути. Может быть, напишу потом, а сейчас расскажу о том, как с отмороженным большим пальцем на правой руке, я попал в Западное горное управление строительства Дальнего Севера, прииск Ударник.

В третьем лагпункте, куда меня направили, насчитывалось около восьми тысяч человек. Он только что начал организовываться. Мы наскоро разбили брезентовые палатки. Из неотесанных круглых жердей настелили сплошные нары. На нарах ничего не было. Ложись туда, где успел занять. Постелью, одеялом и подушкой служил единственный бушлат, в котором мы ходили на работу. Мы долбили уклонный штрек в будущую шахту. Мы обязаны были на каждого члена бригады отбить вручную в вечной мерзлоте кайлом и ломом три кубометра земли с уборкой ее в штрек. За что нам полагалось 800 грамм сырого ржаного хлеба. На завтрак половина селедки и болтушка из ржаной муки. Чашек под болтушку не было. Мы получали ее кто во что мог: кто в кружку, кто в консервную банку, найденную на мусорной куче. Кто ел консервы, нам было неизвестно, в нашем рационе их не было, мы радовались пустым банкам, потому что могли в них получать баланду. Работали без обеда 14 часов, после чего приходили в лагерь. На ужин снова получали полселедки и ржаную баланду. Хлеб получали в зависимости от выполнения нормы. За выполнение меньше 50 % полагалось 300 грамм хлеба, за 400 грамм — 80 %. На ужин отводился час. После ужина требовали всех на проверку на улицу. С собой нужно было обязательно взять рукавицы. За невыход на проверку — карцер. На улице нас выстраивали в два ряда и сортировали.

Староста лагеря, мы его звали «начальник Фанители», был здоровенный детина. По формуляру, по складу и физиономии, староста всегда был из бандитов, поэтому в лагерной жизни к блатным всегда относились снисходительно. Заключенных по 58-й статье, независимо от пункта, называли рогатиками, чертями. Они не имели права ни на какие льготы. А у меня в формуляре записано черным по белому 20 лет ТФТ. Тяжелый физический труд. К таким снисхождение не полагалось, норма не снижалась и больным.

Бригада у нас создавалась работящая, дружная, и при всем желании ее не подвести норму выполнять я не мог. От каждого удара кайлом по мерзлому грунту у меня темнело в глазах от боли отмороженного пальца. Несколько раз я терял сознание. В бригаде нас было 12 человек, больных трое. У одного болела нога, второй не мог ни согнуться, ни разогнуться от боли в бедре. А у меня палец. Но бригада обязана была давать 36 кубометров, поэтому остальные девять человек отрабатывали и за нас. Наш бригадир, незаурядный парень, пытался облегчить нам жизнь. Однажды ему удалось договориться с десятником о применении взрывчатки. Взрывники находились тут же и от нечего делать слонялись по штреку. Мы, в свою очередь, добыли еще несколько ломов и решили их накаливать в костре, чтобы потом бурить мерзлый грунт. Нас, менее трудоспособных, бригадир отправил заготовлять и носить сухостой из леса. Лес находился в полукилометре от штрека, и мы на смену могли сходить по шесть раз. Я оказался заготовителем дров. Горячие ломы легче врезались в мерзлый грунт. Пробурив несколько скважин, все уходили из штрека. Взрывники стали использовать аммонал и бригада начала перевыполнять норму. Мы старались больше наносить дров, чтобы наша бригада могла работать без перебоев.


Заключенные ГУЛАГа за работой
Тропинка, по которой мы ходили за сухостоем, проходила вблизи разведочного шурфа. Шурф около шести метров глубиной, квадратный, полтора на полтора метра. Он был слегка запорошен снегом. Его кромки чуть приподнимались над тропинкой, с которой снег выдуло ветром. Я шел уже шестой раз, на последний раз перед отдыхом мне захотелось взять побольше дров. Поэтому я взял три довольно толстые жерди метра три в длину и пошел. Меня слегка покачивало от тяжести, но мысль, что сегодняшний рабочий день уже кончается и больше в лес идти не придется, переборола усталость. Я двигался вперед, длинные жерди заслоняли собой ту сторону, на которой был шурф. Да я о нем и не думал. Сколько раз я проходил по этой тропинке, ноги двигались как-то сами по себе, произвольно. Вдруг легкий порыв ветра ударил в мою ношу, жерди качнулись в сторону шурфа, я попытался удержаться, но ноги скользнули и я потерял равновесие.

Я очнулся на дне шурфа и почувствовал острую боль в голове и коленке и дотронулся до больного места на голове. Ладонь погрузилась во что-то липкое и теплое, до сознания дошло, что голова разбита, в какой степени – я понять не мог. Несмотря на боль в локте, я взял горсть снега и приложил к мокрому месту головы. Постепенно боль стала утихать. Я не догадался, что голову надо перевязать, да у меня не было ничего под руками. Нащупав лежащую около меня шапку, напялил ее на голову, стал кричать в надежде, что меня услышат, придут на помощь.

В шурфе стало совсем темно, я охрип от крика, понял, что мой крик из шурфа не вылетает. Я стал ждать утра, надеясь, что кто-нибудь пойдет мимо и тогда я крикну снова. Надо мной нависло темное северное небо, холод давал о себе знать, и чтобы не замерзнуть, я стал делать попытки подняться из шурфа. Пальцы мои скользили по обледенелым стенкам. Иногда отрывался небольшой камешек и глухо падал в притоптанный мною снег. Надо мной блеснул рассвет, я снова и снова принимался кричать. Кричал до тех пор, пока не терял сознание, потом снова делал попытки подняться.

Бесполезные попытки, и глухой мой собственный голос казался мне голосом смерти, приближающейся ко мне. Сколько раз я поднимался и падал обратно на дно шурфа, голодный, обессиленный без отдыха и сна. Я цеплялся за каждый ничтожный выступ, царапал ногтями стенки. Я стал терять надежду на спасение. В глазах темнело, теперь я уже не знал, когда был день, когда наступала ночь. Теперь при всем желании я не мог не только кричать, но не мог издать даже звука, от усталости еле держался на ногах. Но жажда жизни, хотя бы и каторжной, невыносимой с ее непосильным трудом, с голодным пайком, с холодной палаткой на голых сучковатых нарах, казалась мне более сносной, чем смерть в этой холодной яме. Мне казалось, что она протягивает ко мне свои костлявые руки и со смехом старается обнять меня. И это было ужасно. А звезды, мерцая над моей могилой, звали меня, манили к лес, в забой, к моим товарищам по несчастью. К огню, к костру, где я мог бы согреть свои коченеющие пальцы. Умирать в этой яме – нет! И снова и снова я думал, какими способами можно еще подняться. Пытался и снова падал. Теперь мне стало казаться все безразличным: пища, жизнь, отдых. Голова перестала соображать, только инстинкт как-то настойчиво требовал жизни. Снова без всякой мысли пытался я цепляться за стенки шурфа, который я стал ненавидеть всеми фибрами своей души. Ноги перестали сгибаться, я уперся плечами в стенку шурфа, опустив голову на грудь.

Ноги как-то сами по себе уперлись в противоположную стенку. Руки я невольно заложил на спину. Локти машинально уткнулись в стенку за спиной и дали возможность приподнять ноги и, может быть, на один сантиметр подвинуться вверх. Так же машинально я приподнял одну ногу и переставил другую повыше. Я почувствовал, что отделился от дна шурфа, снова подвинул плечи, и, извиваясь как червяк, по одному сантиметру начал подниматься. Мелькнуло что-то в сознании и, собрав силу воли, я все сильнее начал упираться в стенки шурфа, скользя вверх.

Рука коснулась чего-то шероховатого, и я мертвой хваткой обвил руками опору, нависшую надо мной. Теперь я понял, что это была жердь, которую я нес на плече, когда полетел вниз. Она концами легла на стенки шурфа. Я не знал, насколько она прочно лежит. Мои ноги соскользнули со стенки шурфа, и я повис над ним. Упасть – это значит уже навсегда, я сделал последнее усилие и забросил ногу на жердь. Теперь я мог держаться и поворачиваться. Царапая руки и передвигая их, я сделал еще одно усилие и вылез наверх в снег. Сколько прошло времени, сколько затратил энергии на этот подъем, я не знаю. Все это я понял уже потом, понял, что смерть отошла от меня, но надолго ли? Теперь я не радовался своему избавлению, я лежал в снегу грязный, оборванный, в крови, холодный и голодный. Один среди сгустившейся тьмы. Что-то заставило меня подняться, и я пошел по направлению к лагерю. Без мысли, без радости. Все кружилось, вертелось: тропинка, деревья, небо. Наверное, я был похож на пьяного.


Табличка у входа на территорию лагеря

Шатаясь от усталости, с трудом я добрался до лагеря. Вахтер пропустил меня беспрепятственно. Спросил только фамилию, имя, отчество. И почему я так поздно иду с работы? Войдя в палатку своей бригады, остановился в изнеможении, ко мне подошел бригадир, как маленького, взял за руки, подвел к свободному месту на нарах, усадил и только тогда спросил: где ты пропадал трое суток?

Я рассказал ему все подробно, что и как случилось со мной. От нашего разговора проснулись люди и, слушая мой рассказ, молча вздыхали. — Почему вы меня не искали? — Мы заявили конвою, что не вернулся из леса человек. Что надо его поискать, может, он в шурф упал.

Конвойные солдаты ответили, что меры будут приняты без вас. Сами не пошли и их не пустили. Только утром бригадиру сказали, что я объявлен в розыск и будут приняты самые суровые меры законного порядка, какие предусмотрены для лиц, бежавших из мест заключения.

Я и вся бригада понимали, чем это пахнет. Но мы об этом не говорили. Только рабочие собирали кусочки хлеба и постарались накормить меня. После этого бригадир сказал: мне сказано, что в случае вашего прибытия явиться в УРБ (учетно-распределительное бюро). Придется идти. Все мне было теперь безразлично. Хорошего я не ждал, но и не знал, что со мной будет. Не знаю, сколько было времени, когда мы подошли к дежурке. Бригадир доложил дежурному, тот послал рассыльного за заведующим УРБ. Бригадиру приказали удалиться. Заведующий УРБ пришел с ватагой лагерной обслуги. Не спрашивая меня ни о чем, сел за стол, написал какую-то бумажку, послал рассыльного. Потом, подойдя ко мне вплотную, наотмашь ударил по лицу со словами: я тебе покажу, как бегать вольно.

Видимо, это было знаком для моего избиения. Я успел только закрыть руками лицо. Со всех сторон посыпались удары. Били как попало, по чему попало. По голове, рукам, спине, бокам. Я, как резиновая кукла, летал от одного удара к другому. Не успевая даже упасть. Меня буквально носили на кулаках. Когда они натешились, побои прекратились. Я упал, меня подняли, облили холодной водой, усадили к стене в угол с таким расчетом, чтобы я не мог упасть. В это время пришел начальник канители. Заведующий УРБ сказал только одно слово: возьми.

Тот действительно меня сначала взял за воротник, поднял так, что мои ноги не касались пола. Вынес на улицу и там начал избивать. Он поставил меня на ноги и, словно по мячу, ударил меня в затылок так, что я несколько метров летел по воздуху. Так, не давая мне упасть, он пронес меня до самого карцера. Открыв дверь, он снова ударил меня кулаком и ногой в спину. Люди, которые сидели в карцере, помогли мне подняться. Нас в карцере оказалось человек десять, разных по характеру и с разной степени избитости. Карцер не отличался обширностью, не имел окон и нар. Только в углу стояла печка, и в ней тлели сырые дрова. Продолжилась наша веселая жизнь.


Дверь карцера

В карцере кто-то пел, кто-то свистел, кто-то крыл всех святых на небе и на земле. А кто-то молча, как я, поджав под себя ноги, укрывшись полой телогрейкой, лежал, желая только одного: перестать дрожать.

Так прошла первая ночь. Утром нам принесли хлеб (400 грамм). Мои товарищи ждали баланду. Но мне ее получить не удалось. Нас выгнали на работу. Построили в две пятерки и привели к УРБ. Там лежала куча мерзлого мха. Этот мох мы складывали слоем к стенкам помещения, посыпали его снегом, а затем поливали водой. Это называлось утеплением помещения. Стоял декабрь 1938 года. Без термометра мы определяли температуру воздуха, которая была в 30-40 градусов Цельсия ниже нуля. Мороз, правда, нам помогал, мох, залитый водой, замерзал моментально. Работали мы, конечно, очень вяло, шевелились, чтобы и самим не превратиться в ледяную статую. Около полудня мимо нас прошли заведующий УРБ и начальник отделения Дороберти. Проходя, заведующий указал на меня и что-то сказал начальнику. Тот остановился, с минуту смотрел на меня отеческим взглядом и без слов удалился.

Но через несколько минут он вызвал меня в кабинет, и мы откровенно поговорили. Когда я зашел в кабинет, Дороберти сидел на месте заведующего УРБ, а сам заведующий стоял навытяжку и что-то рапортовал. Когда мы вошли, доклад кончился, Дороберти скомандовал: вольно. Заведующий УРБ опустил от козырька руку и уже менее официальным тоном сказал: «Заключенный Берников по вашему приказанию доставлен». Дороберти в третий раз пристально и грозно посмотрел на меня и предложил мне сесть. Как видно, в его воображении я был уже неживой человек, а если я еще стоял и двигался, то этого надолго уже не хватит. Он улыбнулся. Но улыбка не предвещала мне ничего хорошего. А тоном и взглядом он, кажется, хотел доконать меня.

— Фамилия, имя, отчество, срок! — спросил он. Я ответил и, когда услышал звук своего голоса, решил не сдаваться без борьбы.

— Почему и куда ты бежал?

— Я никуда не бежал и не собирался бежать. Нес дрова для накалки ломов для бурения грунта, для того  чтобы производить взрывные работы.

— Разве в шахте применяются взрывные работы? — спросил Дороберти у заведующего УРБ.

— Не могу сказать. Мне это не было известно. Впервые слышу, — ответил заведующий.

— Почему ты не донес дрова до места назначения?

— Я донес бы их, да по дороге был шурф, куда я упал. В течение трех суток я оттуда вылезал. И как только вылез, то сразу пришел в бригаду. Бригадир отвел меня к заведующему УРБ, а сейчас я стою перед вами.

— Такого шурфа, о котором ты говоришь, не существует. Мной было дано указание проверить. Проверкой установлено, что ты накануне побега заходил в инструменталку и взял там топор и лопату. Ты их не вернул и вечером не явился в лагерь сам. А вчера вечером ты был задержан обслугой за территорией лагеря и и водворен в изолятор. Чем сможешь опровергнуть?

— Я никем не был задержан, в лагерь явился сам, обслугу видел только в помещении УРБ, то есть здесь. А в подтверждение моих слов прошу вызвать вахтера, который запускал меня в лагерь и спросил фамилию. Еще вызовите бригадира, да и вся бригада вам скажет, что я пришел в палатку сам. Они вам скажут даже время, когда я пришел.

— Инструментальщика!

Вошел инструментальщик. Он, не глядя на меня, стал навытяжку перед начальником. Ноги его подгибались. Но он старался стоять прямо, пристально и подобострастно смотрел на Дороберти.

— Этот человек брал у тебя какой-нибудь инструмент, и когда?

— Да. Брал топор и, кажется, лопату. Два дня тому назад. И не вернул до настоящего времени.

— Что ты скажешь на это?

— Скажу, что инструменты из инструменталки берут бригадиры. Они отчитываются за инструмент, они получают и сдают. Этого человека я видел только тогда, когда нас этапировали из Магадана. Если он утверждает, что я брал у него инструмент три дня тому назад, так скажу, что я в течение четырех суток не был в бригаде. Трое суток был в шурфе и сутки в карцере. А это или подставное лицо, или подлец и лгун.

Дороберти приказал мне замолчать, стукнул кулаком по столу.

— Я тебя заставлю сознаться, что ты бежал из лагеря и что тебя поймали.

— Прошу извинить меня за резкий ответ. Но вы никогда не заставите меня сознаться в том, чего я не делал. Даже если бы пригрозили мне смертью, я ведь и так наполовину покойник. А мою правоту можно установить. Наверное, у шурфа, в который я упал, до сих пор валяются жерди, которые я нес в штрек.

— Ты будешь мне указывать, как вести следствие, болван? — крикнул Дороберти и сказал, что такого шурфа не существует. И что я должен сознаться, куда и почему я бежал.

— Вам нужно это для протокола. Я не бежал, но скажу, почему от вас бегут смельчаки, правда, вы их ловите, да ведь мыслящему человеку ясно, что побег от суда обречен на неудачу. Мороз, голод и пуля ожидают беглеца. За мою поимку вам не пришлось заплатить ни одному человеку. Я никогда не доставил бы вам этого удовольствия. Я предпочел бы скушать те продукты, которые идут за поимку беглецов. Тех, кто добросовестно работает в забое, вы морите голодом, изнуряете непосильным трудом, заставляя работать по 14 часов в сутки. Наш путь отсюда — в могилу. Сегодня, завтра, или немного позже. Так не все ли равно, когда умереть: часом раньше или часом позже? Чтобы снова терпеть ваш режим, ваши издевательства? Нет, лучше умереть сразу. Вы меня можете заморозить, можете убить, можете заморить голодом, но ничем не заставите меня подписать ложное показание. И от вашего режима и снабжения убежать не грех.

— Вот это уже более существенный разговор, — сказал Дороберти. — Продолжим в том же духе. Почему от нашей жизни и режима убежать не грех?

— Есть ли машины, работающие без ремонта? Их нет. А мы, заведенные машины, отдыхаем, самое большое, четыре часа в сутки. Да разве это отдых? На голых нарах с одной телогрейкой или бушлатом. За выполнение нормы мы получаем 800 грамм сырого ржаного хлеба. И ржаную болтушку — затируху. Поллитра на рыло. Ржаные галушки, промасленные снеговой водой. А издеваются над рабочим человеком все кому не лень. Надзиратели в эти четыре часа отдыха затеют шмон, выгоняют из барака, снимают даже рубаху. Староста лагеря бьет за дело и без дела. Одни проверки доводят до белого каления.

Кто у нас лагерная обслуга? Воры, жулики и бандиты, они убивать способны, а здесь это и поощряется. За это льготы получают. На свободе они на кусок хлеба не заработают, тюрьма им дом родной. Посмотрите на нашего начальника канители, на нем пробы ставить негде. Тысячу раз бандит, а тут он почетное доверенное лицо. Поэтому и режим «бей кому не лень». Чем больше убьют, тем больше почета. Они ведь не «контрики», не рогачи. Они бьют, а вы их поощряете.

— Тебя кто-нибудь бил?

— За этим далеко ходить не приходится. Вот первый представитель и зачинщик всех лагерных потасовок, – я указал на начальника УРБ. – Только вчера он первый ударил меня, а его приспешники мне даже упасть не дали, не успевал падать-то. С этим до карцера и проводили.

Дороберти посмотрел на заведующего УРБ и приказал ему выйти. И сказал продолжать в подробностях.

— Я уже говорил, что кормежка плохая, на таком пайке 14 часов не проработаешь, а после рабочего дня нас выгоняют из барака под видом проверки с рукавицами. И под усиленным конвоем мы идем лес носить бревна для строительства. Однажды мы вчетвером несли бревно пять километров, а на вахте под это бревно натолкалось столько, что ухватиться стало негде. Без ноши в лагерь не пускали. Ну я шел впереди, а вахтер сказал остановиться. Но напиравшие сзади не смогли сразу остановиться. И он мне так ударил кулаком в нос, что я сразу умылся кровью. Конечно, защитный рефлекс включился, я схватил палку и устремился за вахтером. Но тот дал тягу, а я палку не сразу бросил, и не подумай, что можно затеряться в толпе. Подоспевшие другие вахтеры моей же палкой так меня отлупцевали, сделали, как говорят, под орех. Поставили меня стоять смирно на всю ночь около ворот при температуре в 35 градусов мороза в одной телогрейке. Уж как я не замерз окончательно, сам не знаю. Отпустили меня, когда начался развод.

Рассказал, как меня встретили и в прошлую ночь. Рассказал, как лагерная обслуга за малейшую провинность, а иногда и без всякого повода, выводила людей на мороз. Для забавы заставляли лазить на четвереньках, скалить по-собачьи зубы. За невыполнение заданий били. Баланду наливали в грязные, из под помоев, чашки, как собакам. Два часа я рассказывал про порядки, царившие на лагпункте.

— Так, выслушал тебя, не перебивая. Конечно, ты многое преувеличил, иначе я знал бы об этом.

— Простите меня, гражданин начальник, но ведь вы обо всем этом превосходно осведомлены, только  не сознаетесь в этом. Вы считаете это вполне нормальным. В ваших глазах мы люди провинившиеся и должны почувствовать свое наказание.

— Нет. Вы несознательный элемент, если бы вы сознавали, то не жаловались. А учитывали, что у нас в лагере бывает продовольственный кризис. И иногда приходится урезать снабжение. Большинство мирится с положением и затруднениями.

— Разве я вам жаловался до сегодняшнего дня? Мы, в том числе и я, миримся со всем. И, возможно, мирились бы с большим, если бы нас хоть чуточку считали за людей. Не били бы беспричинно, хотя бы изредка информировали о положении в лагере. Человек, когда знает и видит необходимость, он терпит, ждет и, призывая на помощь мужество и выдержку, добровольно идет на смерть во имя других. Мы сейчас стоим на разных ступенях, и вам трудно понять меня. Вы уполномочены властью, я осужден. Невиновных, говорят, не судят. Но я не совершил преступления, за которое меня судили. Меня судили за сознательность. Многих судили и совсем без причины, были ложные доносы. Да мало ли у нас недоразумений, а подход?

— Разве подход не ко всем одинаковый? Так я считаю, что это правильно. Вы изменники Родины!

— Нет! Родине, своему народу я никогда не изменял, да у меня и не было причин. Мне 30 лет, и этот формуляр я имею лишь потому, что имел десять лет тому назад приговор высшей меры, и тоже за не содеянное мной преступление. Я не был виноват и тогда. Да стоит ли говорить об этом, ведь вы все равно не поверите мне. Сейчас хочется просить вас об отмене дополнительных работ по лагерю после трудового рабочего дня. Люди не выдерживают. Мрут как мухи.

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика