Храпы.
«Храпы» — вторая каста каторги.
Им хотелось бы быть «Иванами», но не хватает смелости. По трусливости им следовало бы принадлежать к «шпанке», но «не дозволяет самолюбие».
«Храпы» не стоят того, чтобы над ними долго останавливаться. Это те же «горланы» деревенского схода. Когда в тюрьме случается какое-нибудь происшествие, какая-нибудь «заворошка», храпы всегда лезут вперёд, больше всех горланят, кричат, ораторствуют, на словах готовы всё вверх дном перевернуть; но когда дело доходит до «разделки» и появляется начальство, «храпы» молча исчезают в задних рядах.
— Ты что ж, корявый чёрт? — накидывается на «храпа» тюрьма по окончании «разделки». — Набухвостил, да и на попятную?
— А то что ж? Один я за всех вперёд полезу, что ли? Все молчат, и я молчу.
И «храп» начинает изворачиваться, почему он смолк при появлении начальства. «Но зато пусть-ка ещё раз случится что-нибудь подобное, — он себя покажет!» Название «храп» слегка[1] насмешливое. Оно происходит от слова «храпеть». И этим определяется профессия храпов: они «храпят» на всё. Нет такого распоряжения, которое они сочли бы правильным. Они в вечной оппозиции. Всё признают неправильным, незаконным, несправедливым. Всем возмущаются. Задали человеку урок, хотя бы и нетрудный, посадили в карцер, хотя бы и заслуженно, не положили в лазарет, хотя бы и совсем здорового, — «храпы» всегда орут, конечно, за глаза от начальства:
— Несправедливо!
Каторге, которая только и живёт и дышит, что недовольством, это нравится. Там, где много недовольства, всегда имеют успех говоруны. А каторга к тому же любит послушать, если кто хорошо и «складно» говорит. Эта способность ценится на каторге высоко. Среди «храпов» есть очень недурные ораторы. Я сам слушал их с большим интересом, удивляясь их знанию аудитории. Какое знание больных и слабых струн своей публики, какое умение играть на этих струнах! Благодаря этому «храпы» иногда, когда тюрьма волнуется уж очень сильно, приобретают некоторое влияние на дела. Они «разжигают». И не мало тюремных «историй», за которые потом телом и кровью расплатилась бедная, безответная «шпанка», возбуждено «храпами». «Шпанке», по обыкновению, влетело, а «храпы» успели вовремя отойти на задний план.
«Храпы» по большей части вместе с тем и «глоты», то есть люди, принимающие в спорах сторону того, кто больше даст. Они берутся и защищать и обвинять, — иногда на смерть, — за деньги. Попался человек в какой-нибудь гадости против товарищей, «храпы» за деньги будут стоять за него горой, на тюремном сходе будут орать, божиться, что другого такого арестанта-товарища поискать надо да поискать. Захочет кто-нибудь насолить другому, он подкупает «храпов». «Храпы» взводят на человека какой-нибудь поклёп, например, в наушничестве, в доносе, из своей же среды выставляют свидетелей, вопиют о примерном наказании. А тюрьма подозрительна, и человек, на которого только пало подозрение, что он донёс, уже рискует жизнью. И сколько жизней, ни за что ни про что загубленных этой несчастной, тёмной, озлобленной тюрьмой, пало бы на совесть «храпов», если бы у этих несчастных была хоть какая-нибудь совесть.
У «храпов» бывает два больших праздника в год, — весной и осенью, когда приходит «Ярославль» вывалить на Сахалин новый груз «общественных отбросов». Тогда «храпы» орудуют среди новичков. Растерявшиеся новички, по неопытности, принимают «храпов», действительно, за «первых лиц на каторге», по повадке даже путают их с «Иванами» и спешат, при помощи денег, заручиться их благоволением.
В обыкновенное же время «храпы» живут на счёт «шпанки». Эта бедная, беспощадная, беззащитная арестантская масса дрожит перед наглым, смелым «храпом».
— Ну его! Ещё в такую кашу втюрит, — костей не соберёшь!
И откупается.
Примечания
Игроки.
На каторге, где всё продаётся и покупается, и притом продаётся и покупается очень дёшево, человек, у которого есть деньги, да ещё шальные, не может не иметь влияния.
Балданов, сосланный на Сахалин за убийство.
«Игрок», кроме игры, ничем больше и не занимается. Шулера — они все. И когда «игрок» играет с «игроком», это, в сущности, только состязание в шулерничестве. В то время, как один мечет подтасованными картами, другой делает вольты, меняя карты, под которые подложен куш. Но да спасёт Бог, заметить: «Да он мошенничает!» Тюрьма изобьёт до полусмерти:
— Не лезь не в своё дело!
Если «игрок» особенно ловкий шулер, он носит почётное имя «мастака».
Около «игрока» кормится слишком много народу, чтобы он не имел веса и значения. Во-первых, «игрок» никогда не отбывает каторжных работ, — он нанимает за себя «сухарника». Затем «игрок» всегда имеет «поддувалу», иногда даже несколько, которые убирают его место на нарах, стелют постель, бегают за обедом, заваривают чай. «Игрок» даёт заработок майдану, получающему десять процентов с банкомёта и пять с «понтёров». Благодаря «игроку», зарабатывает и «стрёмщик», который караулит у дверей, пока идёт игра, и получает за это тоже мзду. Через «игрока» пускают в оборот свои деньги и «отцы», — ростовщики, когда появляется неопытный или новичок, — а у «игрока» нет достаточно денег, — они «кладут банк» и выигрывают наверняка. Наконец, «игрок» человек «фартовый». Деньги у него шальные, — ему «ничего не составляет» и так, здорово живёшь, человеку три-пять копеек дать.
В лице всей этой оравы «игрок» всегда имеет свою партию, которая готова его поддержать, когда угодно, в чём угодно. Он может изменять постановления тюремного схода, — за него много народа. С ним страшно ссориться. Велит отлупить — отлупят. К нему нужно подольщаться: прикажет помиловать — помилуют. К тому же от него «завсегда мало-мало перепасть может», что среди нищих, конечно, играет огромную роль.
И «кочевряжатся» же зато «игроки», пока они в силе. И «измываются» же над товарищами. Каких только диких форм издевательства не приходит им в голову. Был у меня в одной из тюрем знакомый «игрок», за которым я охотился, как за интересным типом. Бедняга «попал в полосу», ему не везло. «Игроки» всегда франты, а тут с него даже лоск сошёл. Ходит злой, раздражительный, вечно хмурый. С себя уж даже проигрывать начал, — часы серебряные продул, предмет величайшей гордости. Плохо!
— Что, брат, в «жиганы» попадаешь?
— К тому идёт!
Только прихожу как-то в тюрьму, — батюшки, да это он ли? Не узнал даже сразу. Развалился на нарах, покрикивает. «Поддувала» еле-еле все его капризы исполнять успевает.
— Что, — кричит, — Матвей Николаевич сегодня обедать будет?
«Поддувала» подносит обычную лоханочку с баландой.
«Матвей Николаевич» приподнялся, поглядел и в лоханочку плюнул.
— Собак этим кормить. Кому, дура, подал? Станет Матвей Николаевич это есть? Дальше что есть?
«Поддувала» положил на нары нарезанный чёрный хлеб.
— Чайку, Матвей Николаевич, пожалуйте!
«Матвей Николаевич» сшиб хлеб ногой с нар.
— Нешто это Матвей Николаевича еда? Учить вас, дураков, некому! Станет Матвей Николаевич дураковскую пищу есть? Подавай колбасу!
«Поддувала» подал копчёную колбасу и белый хлеб.
— То-то!
«Поддувала», подбирая с пола куски чёрного хлеба, только улыбнулся в мою сторону.
— Забавники, мол!
А кругом сидят голодные люди.
— Ты чего ж ему, — спрашиваю потом «поддувалу», — баланду подаёшь, чтобы плевал, да хлеб, чтоб по полу валял! Знаешь, что он при деньгах кочевряжится и кроме своего ничего не ест. И подавал бы ему сразу колбасу с белым хлебом.
— Нешто можно? — даже испугался «поддувала». — Не приведи Господи. «Ты это что же? — сейчас спросит. — Кто я такой есть? Арестант я, иль уж нет?» — Арестант мол. — «А если я арестант, почему ж ты мне арестантской пишшии не подаёшь? А? Может, я не погнушаюсь, есть буду? Почему ты, такой-сякой, знать можешь, что Матвей Николаевич, человек сильный, на уме содержит? Колбасу подавать, такой-сякой! Моё добро не беречь, — может, я казённым пропитаюсь, а ты моё добро травить хочешь!» И пойдёт! На целый час волынку затрёт! Ну, и подаёшь ему пайку с баландой. Для порядка. Ему ведь что, — ему только чтоб власть свою показать! Порядок известный! Выиграл!
А то в другой раз послали как-то одного «игрока» в тайгу на работу. Отвертеться никак не удалось. Так он на товарище-«жигане» с полверсты верхом поехал. Нанял и поехал.
— У меня, — говорит, — ноги болят.
Выделенный текст присутствует в издании 1903 года, но отсутствует в издании 1905 года.
