Блатной фольклор во фронтовом исполнении
В довоенные советские годы появилась и другая «вольная интерпретация» сибирской поговорки: «Глубже шахты не спустят». Французский исследователь Жак Росси, «отпыхтевший» в советских местах заключения и ссылке два десятка лет, помечает этот вариант как «общетюремно-лагерный» и расшифровывает так: «что-то вроде “двум смертям не бывать, одной не миновать” (в горнорудных или угледобывающих лагерях)». Не исключено, однако, что перелицовка сибирской поговорки могла появиться и на воле, среди обычных шахтеров. Хотя, кроме справочника Росси, отыскать письменные следы «шахтерского» варианта пока мне не удалось, несмотря на то, что в быту поговорку я слышал. Разве что приводится она в боевике Олега Приходько «Один в чужом пространстве»: «Я еще раз глянул в записку: не виляй, пасут – явно жаргон... А в сущности, какое мне дело? Глубже шахты не спустят, “бабки” идут, остальное – не мои проблемы». Но год издания – 1995-й, так что автор мог просто воспользоваться словарем француза, вышедшим ранее.
Другая переделка была чрезвычайно популярна во время Великой Отечественной войны. Тогда молодых ребят с высшим, незаконченным высшим и даже средним образованием спешно обучали на ускоренных курсах, присваивали лейтенантское звание и отправляли на передовую. Тогда и родился вариант: «Дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут». Он часто встречается в военной прозе писателей-фронтовиков и в более широком смысле – офицеру на войне терять нечего:
«Несколько офицеров, таких же бедолаг, как и я, которые по разным причинам были выведены за штат и откомандированы в резерв корпуса, кантовались здесь в ожидании назначения, стояли рядом. Увидев меня, лейтенант приветствовал пополнение язвительной частушкой:
Эх, дальше фронта не загонят,
Меньше взвода не дадут!»
(Владимир Богомолов. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»)
«– Хотим, чтобы командир первой роты «ИС» гвардии капитан Поздняков был мужественным командиром! А не только храбрым.
– Какая разница: мужественный, храбрый. Не нравлюсь, можете отчислить из полка. Все равно дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут».
(Вениамин Миндлин. «Последний бой – он трудный самый»)
«Мы-то, солдаты-окопники, давно знали, какая грязная сволочь иногда попадается в наших штабах. Но, даже зная, говорили об этом шепотом. Не потому, что кого-то боялись. На войне ведь и офицера «дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут!».
(Газета «Дуэль» от 1 октября 2002 года)
Существовал и расширенный вариант в виде фронтовой частушки. Ее приводит Владимир Дягилев в повести «Змея и чаша», где рассказывается о студентах медицинских вузов страны, собранных в далеком сибирском городке, чтобы из них наскоро сделать военных врачей:
Дальше фронта не загонят,
Меньше взвода не дадут,
Заживо не похоронят
И диплом не отберут.
Существует также вариант «Больше роты не дадут, дальше фронта не пошлют».
Обратите внимание: фронтовая поговорка, несомненно, пришла в офицерскую среду именно из среды уголовно-арестантской, а не из народной. В народе не существовало схемы «дальше – больше (меньше)». Только в сталинских лагерях: «меньше триста не дадут», «больше вышки не дадут»... Вообще это – отдельная тема: влияние блатного фольклора на фронтовой и наоборот. Она заслуживает особого исследования.
Мы же завершим экскурс упоминанием еще одной поговорки советских офицеров, которая возникла уже после войны и как бы продолжила «лагерно-фронтовую» традицию. Многие вспоминают эту присказку до сих пор: «Дальше Кушки не сошлют, меньше взвода не дадут».
Вот что рассказывает Аким Бухтатов в очерке «Кушка – крепость империи»:
«”Дальше Кушки не пошлют” – есть такая старая офицерская поговорка. Потому что дальше и некуда, город Кушка был крайней точкой Советского Союза, последним рубежом перед Афганистаном.
Когда-то это была крайняя южная точка Российской империи, затем – Союза Советских Социалистических Республик. Теперь она расположена на территории суверенного государства Туркменистан и называется Серхетабат.
Мало того что Кушка была глухим захолустьем: давила она еще и своей погодой – особенно зимой и летом. Зима чаще всего дождливая, если выпадает снег, то быстро тает, земля вокруг раскисает – сплошная грязь (хотя бывают и морозы за –20). Лето – чудовищно жаркое, до + 50. Воздух обжигающий, ни дождя, ни прохладного ветерка.
Вот что пишет Бухтатов:
«Лето в Кушке – это словно один бесконечный, сводящий с ума от жары день и одна душная и короткая ночь. За исключением того времени, когда с юга задувает афганец – сильный горячий ветер, несущий с собой тучи песка и пыли.
Вот тут-то и начинается настоящее “веселье”. Пыльную бурю в кино видели? Это, по сути, она и есть... Афганец, как наша русская пурга, может через сутки улечься, а может и неделю не утихать. И тогда – туши свет. В прямом смысле слова: электричество, пока дует афганец, в городе отключают. Значит, сами понимаете, мы с вами тут же попадаем в XIX век <...>
В окрестностях Кушки водится довольно много змей. В том числе ядовитых: гюрза, среднеазиатская кобра, эфа. На каждом шагу они, разумеется, не попадаются, но смотреть под ноги, гуляя по весенним сопкам, настоятельно рекомендуется».
А вот впечатления на форуме в Интернете пользователя с ником Panzir56, который служил в Кушке (время – 1973 год): «Действительно мало привлекательного... население – дикое и чисто туземное... климат поганый... сушь да ветра... из животных одни тушканчики... речка Кушка, которую мы переходили не замочив сапоги... встречали и не раз кобру... брррр... в общем, экзотика...»
Появляется также другая поговорка, где «увековечена» не только Кушка, но и городок Мары, расположенный в относительной близости. Отсюда до Кушки в 1900 году протянули железную дорогу, связав крепость с «цивилизованным миром» (беру в кавычки, поскольку Мары – наследник древнейшего города Средней Азии Мерв, основанного более 4 тысяч лет назад). Во всех вариантах поговорки упомянуты Кушка и Мары, а вот третий город или поселение из окрестных мест могли меняться. К примеру, «Есть в Союзе три дыры – Эмба, Кушка и Мары», где Эмбу сменяли Термез, Теджен, Кульсары («Кушка, Кульсары, Мары»). Часто добавляли: «И один ад – Кизыл-Арват».
Таким образом, старинная сибирская поговорка породила уголовную, а та, в свою очередь, фронтовую, из которой возникла уже «советская офицерская». Как говорится, Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его...
3. Страсти вокруг рукомойника
Бес – это не ужас, а средство передвижения
Не раз уже мне приходилось писать о том, что многие так называемые блатные поговорки на самом деле берут свое начало в русском фольклоре. В числе ярких примеров можно привести хотя бы такой: «Попал, как хрен в рукомойник» (естественно, вместо хрена зачастую используется матерное обозначение фаллоса), что значит попал в безвыходную ситуацию, впросак; аналогично народным «Попал, как кур в ощип», «Попал, как сом в вершу» и т.д.
Для современного обывателя странная идиома, не находите? Вроде анекдота о квадратном трехчлене, который не то что написать на доске – представить невозможно. Что делать пенису в рукомойнике и в чем здесь трагедия?
Перед нами – одна из интереснейших поговорок уголовно-арестантского мира. Ее прообраз отмечен еще у Владимира Ивановича Даля в «Пословицах и поговорках русского народа». Там мы встречаем вариант «Попал, как черт в рукомойник» с пометкой в скобках: (Из сказания «Инок в лесу»). Действительно, среди народа несколько веков было очень популярно сказание об искушении отшельника бесом. В сборнике «Народная проза» под названием «Монах и нечистый» оно излагается так:
«Монах утром проспал – поторопился, не благословясь налил воды умываться, а нечистый в умывальник и прыг – затаился. Монах взял да умывальник и переградил крестом. Запросил нечистый выпустить его. “Свези меня в Иерусалим к заутрене – сниму крест”. Свозил тот – к ранней обедне домой поспели...»
Притча сия есть краткая переделка средневекового русского сказания «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим», в центре которого популярная фигура новгородского архиепископа Иоанна, жившего в XII веке. В повести Иоанн умывался из святого сосуда с водою «и слыша в сосуде оном никотораго борюща в воде». Поняв, что этот «некоторый» есть нечистая сила, архиепископ «сотвори молитву, и ограде сосуд, лукавому запрети бесу». Бес попытался было вырваться, однако не смог преодолеть силы твердого адаманта (алмаза). Далее Иоанн потребовал от беса перенести его в Иерусалим на поклон святым местам и вернуть его в тот же день к заутренней молитве. Что лукавый искуситель и вынужден был исполнить. Подобного рода сказание существует и об Авраамии Ростовском, есть похожие легенды в Западной Европе, в сказаниях Востока. Все они восходят в еврейской талмудической традиции, повествующей о власти царя Соломона над бесами.
Простой народ был знаком в основном с короткой притчей, посему в фольклор вошел не священный сосуд Иоанна, а именно рукомойник инока. Кстати, противоборство инока и нечистого отражено и в другой русской поговорке: «Радостен бес, что отпущен инок в лес». Кроме того, «узилищем» беса в фольклоре оказывается не только рукомойник. Есть и другая схожая поговорка:«Попался, как бес в перевес», где «перевес» – «сеть больших размеров, на птицу, на дичь, а особ. на уток, которая развешивается, подымаясь как парус, на просеке, где пролет. птицы; в перевес попадают целые стаи, и его вдруг роняют, покрывая сетью улов» (В.И. Даль. «Толковый словарь...»). Короче, не повезло порхающему нечистому.
Как легко заметит даже неискушенный читатель, повесть о полете Иоанна на бесе очень напоминает знаменитый полет кузнеца Вакулы на черте в Петербург, описанный Гоголем в своей «Ночи перед Рождеством» (несомненно, писатель использовал народное сказание). Позднее, уже в ХХ веке, Михаил Булгаков иронически переосмыслил Гоголя: бес уже без всяких знамений и угроз, по своей воле отправляет директора Варьете Степу Лиходеева в Ялту и обратно, сам же при этом остается в Москве.
Собратом беса народных сказаний и беса гоголевского можно назвать и Хромого Беса из одноименного плутовского романа Луиса Велеса де Гевары (1641). Вообще-то Хромой Бес – персонаж испанской народной демонологии, и поговорки о нем тоже имеются: например, «Хромой бес проворней прочих». Однако в романе проворность его не спасает: испанский дьяволенок тоже оказывается заточен – правда, не в умывальнике, а в колбе астролога, откуда его освобождает студент дон Клеофас Самбульо. Так же, как его «коллеги», Хромой Бес становится спутником и помощником человека, перенося его в разные места и помогая во всяческих проделках.
Поговорка о бесе в рукомойнике отразилась и в ряде произведений русской литературы прямо или опосредованно. Например, у Даниила Мордовцева в историческом романе «Тень Ирода (Идеалисты и реалисты)» (1876): «И уж как начнет вычитывать, начнет, – инда волосы дыбом станут, особливо об антихристе о десяторожном звере, а то о бесе, как бес в рукомойник попал и креста испужался...».
В историческом романе Алексея Чапыгина «Гулящие люди» (1930–1937) прямо упомянуто сказание об Иоанне Новгородском, хотя изложенное человеком толпы на свой лад:
«– У пaтриaрхa, брaты, бес из Иверского привезен!
– Ну-у?!
– Прaвду скaзывaю! Никон его в рукомойнике зaкрестил.
– То Иоанн Новгороцкой!
– Никон тоже, сказываю...»
Но все это в контексте давно прошедшего: у Мордовцева – эпоха Петра Великого, у Чапыгина – события Смутного времени. Но не утратила популярности поговорка и позднее. Упоминает о ней, например, дед Щукарь во второй книге «Поднятой целины» (1959), когда рассказывает о запертой им в хате жене: «Вот она и сидит тепереча дома, сидит, миленькая, как черт в старое время, ишо до революции, в рукомойнике сидел, а из хаты выйти не может! Кому охота – пущай идет, высвобождает ее из плену».
И сегодня в казачьих станицах да русских деревнях нередко вворачивают присказку о бесе в рукомойнике.
Эх, голова ты моя удалая...
Ну хорошо, с чертом в рукомойнике мы разобрались. Но вот вопрос: как и почему этот бесенок в фольклоре уголовно-арестантском вдруг обратился... в фаллос?! Смысл поговорки вроде теряется: трудно представить, чтобы инок или епископ мужской член в рукомойнике крестили. И чей он, этот член: свой личный, зачем-то сунутый в умывальник, или случайно «припорхавший» невесть откуда?
А вот тут, дражайший читатель, мы имеем дело с тем, что в языкознании называется контаминацией. Контаминация [ Сontaminatio – смешение (лат.). ] – это возникновение новой языковой конструкции (пословица, поговорка, каламбур и проч.) при объединении элементов двух в чем-либо сходных выражений. Докладываю: народная русская поговорка о перекрещенном чертике подверглась изменению в результате смешения с известным в свое время уголовно-каторжанским фразеологизмом, который звучит как «голову на рукомойник».
Впервые с этой идиомой мы встречаемся в известном романе Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы» (1864), где ее использует уголовник по кличке Гречка (глава так и называется «Голову на рукомойник»):
«– А чем полагаешь решить-то? – полюбопытствовал блаженный.
– На храпок. Взять его за горлец да дослать штуку под душец, чтобы он, значит, не кричал “к покрову!” [ Как пояснял в примечании сам Крестовский: «Взять его за горло да пырнуть ножом (в горло, под сердце, под ложечку – все это называется душец), чтобы он не кричал “караул”». ]. Голову на рукомойник – самое вольготное будет, – завершил Гречка, очень выразительно махнув себя поперек горла указательным пальцем».
В примечании автор пишет: «Голову на рукомойник – зарезать; выражение, принадлежащее собственно к тюремному языку, употребляется преимущественно мошенниками опытными, прошедшими универсальный курс высшей школы в камерах “Литовского замка“».
Надо специально здесь отметить, что роман «Петербургские трущобы» можно считать в части описаний столичного «дна» и криминала того времени фактически документальным. Писатель собирал материалы, в течение девяти месяцев выдавая себя за беспаспортного бродягу и проникая в самые злачные места Петербурга, общаясь с ворами, проститутками, нищими... Его «гидом» был Иван Дмитриевич Путилин – позднее знаменитый сыщик, а тогда 19-летний помощник полицейского надзирателя Сенного рынка. Крестовский стал блестящим знатоком воровского и нищенского жаргона, в этом смысле его не смог превзойти даже Владимир Иванович Даль. Так что информации, полученной от Крестовского, можно доверять безоговорочно.
В толковании выражения «голову на рукомойник» Крестовский, однако предельно лаконичен. Остается в подвешенном состоянии вопрос: почему именно «на рукомойник»? Ответ, впрочем, достаточно очевиден. Судя по реалиям, так говорили о жертве разбойного нападения, которой перерезали горло (не случаен поэтому отмеченный в романе жест Гречки). Не желая испачкать себя кровью, убийцы голову несчастного клали на открытый сверху рукомойник, чтобы кровь стекала внутрь. Помните комедию Алексея Балабанова «Жмурки»? Там криминальный авторитет Михалыч в исполнении Никиты Михалкова с подручными и сынишкой, школьником Владиком, прибывает в морг, где работает его подручный Палыч, и видит кучу свежих трупов (Палыча в том числе) – последствие бандитской перестрелки. Владик начинает бегать среди трупов, и Михалыч укоризненно ему то и дело повторяет: «Владик, не испачкайся – мамка заругает!» Вот с головой на рукомойнике – случай примерно из той же серии.
Что касается замены беса на фаллос, так это такой уголовный юмор. «Шутют» они так. К тому же все вполне логично. Правильнее было бы «Попал, как хрен на рукомойник». Тот же смысл, что у народной поговорки: безвыходная ситуация, кирдык. Однако уркаганский мир решил, видимо, сохранить связь с фольклором как можно более отчетливо и не стал менять предлог. Причуды русской контаминации...
Автор: Александр Сидоров.
