Тюремный мир – это нечто ужасное, болезненное, злое. Может быть, все, сидящие в тюрьме, – преступники, которые творили зло. Но тогда почему эти преступники были способны отдать немногое оставшееся нуждающемуся, почему у нас наворачивались слезы при виде смоленской бабушки в прокуренной конвойке? Почему мы снимали с себя последний свитер и отдавали его кому-то – чтобы было, в чем зимой ехать на зону? И все мы были равны между собой, плохие и хорошие, умные и глупые, потому что всех нас ожидало одно: через месяц или через несколько лет предстать перед Фемидой во имя торжества справедливости.
АКАДЕМИКИ
Год приближался к концу. Первые заморозки, первые морозы и первая настоящая боль. Кто сказал, что первые два года в тюрьме – это адаптация, а потом человек привыкает? К этому никогда нельзя привыкнуть. А ведь это установили какие-то ученые, видимо, они никогда не были в тюрьме, и не дай бог им этого. Первые два года ты живешь еще иллюзиями о добре и справедливости, с надеждой, что все образуется, и кто-то разберется, и на суде всё будет не так, как на следствии. Нет, чем дольше ты находишься в тюрьме, тем тебе сложнее, потому что все твои иллюзии начинают рассыпаться, как карточный домик.
После известия о том, что папа болен, все изменилось. Каждый раз, когда я шла звонить маме, я боялась услышать только одно – что папы больше нет. За все время пребывания в тюрьме с отцом я разговаривала всего три раза. Последний раз был именно в этот год. Мой отец был всегда очень спокойным, он и наше заключение переносил в полном молчании, но я понимаю, как ему было тяжело. Для меня это было самым тяжелым периодом и не только в тюрьме, вообще в жизни.
А суд все продолжался. Он шел, как ни в чем не бывало. Машина правосудия продолжала нас судить, доказывать нашу виновность, наказывать нас лишением свободы, которой у нас и так уже тогда не было. В круговороте судебных процессов я не могу остановиться на чем-то одном, выделить что-то особенное.В том другом, фантастическом мире всё особенное, нечеловеческое, страшное. Люди, их истории, конвойки, личные досмотры утром и вечером. Все едино, и все представляет одну ужасную картину мира, где мы жили.
На одном из выездов мне пришлось провести пять часов в одной маленькой «Газели» с двумя мужчинами. Разговор у нас завязался сразу. Кто, откуда, в каком суде, какая статья. Мои попутчики были уже немолоды, но обладали прекрасным чувством юмора и были поразительно галантны, что все-таки было редкостью. На мой вопрос, по какой статье судья назначил одному 12, а другому – 11 лет строгого режима, один из них мне ответил, что это очень редкая статья, а они сами представляют собой некий эксклюзив нашей судебной системы. Из разговора потом стало ясно, что мои спутники были академиками. Мы смеялись, шутили, я говорила им, что до этого никогда не разговаривала с настоящими академиками, а они мне отвечали, что все мои злоключения того стоят и т.д. Только потом, я поняла, кто были эти мужчины – из газет. Это действительно были академики, которые то ли продали, то ли хотели продать какие-то схемы Китаю, и все это могло повлечь какие-то ужасные последствия то ли в Китае, то ли в России (автор блога имеет ввиду вот эту историю – Slon.ru).
БАБУШКА
В эти же дни на сборке в нашей тюрьме я увидела одну бабушку. По-другому не скажешь – у этой бабули было такое доброе лицо, ну представьте себе: деревня, домик со створчатыми окнами, коровки на лугу, солнышко светит, и вот на лавочке бабушка сидит, а вокруг нее бегают внуки и просят, чтобы она им рассказала сказку. И вот эта бабуля сидит не на лавочке около своего домика в деревне, а на прокуренной сборке в тюрьме. Рядом с ней лежали две палки, не такие, как в магазине продаются, а самодельные, толстые и кривые. На ногах у нее были тапочки, вокруг поясницы платок пуховый, голова тоже покрыта платком, и лицо такое измученное, но доброе, глаза же все говорят. Я не выдержала, подошла и стала спрашивать, что такое могло случиться, что она оказалась здесь. После ее рассказа у меня при одном только воспоминании наворачивались слезы. И это – не моя гиперчувствительность или сентиментальность, нет, я была такая не одна. Эту бабушку еще долго вспоминали.
Жила эта бабушка где-то под Смоленском. Она прожила там всю жизнь, ей было чуть больше семидесяти лет. Бабуля работала, имела свой огород, копила пенсию. И вот однажды к ней в дом залезла цыганка. Цыганка полезла туда, где лежали бабушкины сбережения, а бабуля в это время, на свою беду, зашла в дом и увидела. Она взяла топор и стукнула цыганку по голове, а топор взяла потому, что этим топором колола дрова. Цыганка умерла сразу, приехали следователи, которые в бабуле сразу распознали убийцу-душегубку, которая все свои семьдесят лет только и делала, что вынашивала злой умысел убить эту самую цыганку. И вот бабулю берут под стражу, везут в суд, так как обвиняется она в преднамеренном убийстве и очень опасна для общества. И вот эта бабушка здесь, с нами, на прокуренной сборке в тюрьме. Ее статус теперь «транзит» – она здесь временно, проездом. Ее привезли на экспертизу, чтобы определить, вменяема она или нет. Ей предстоит еще долгое время пробыть в нашей тюрьме, потом ее увезут на обследование в институт имени Сербского, куда возят всех, кому в рамках следствия нужна эта экспертиза. Потом опять этап, потом суд, и страшно подумать, зона. Эта бабушка мне сказала так:
– Я не хотела ее убивать, я просто испугалась, но я не хотела ее убивать! Я защищала себя и свой дом, но убивать ее я не хотела.
С одной стороны, это обычная история, но что-то было в этой пожилой женщине, что не оставило в тот вечер никого равнодушным. Почти все, кто был на сборке, стали доставать, у кого что было: сигареты, еду, контейнеры. Ей набрали почти два пакета. Потом ей передавали продукты из других камер, и кто-то даже ее постоянно поддерживал. Я каждый раз на выезде пыталась выяснить ее дальнейшую судьбу, но уже через месяц ее след растворился в потоке других горьких человеческих судеб.
КСЕНИЯ И МАРИНА
А суд все шел. В этот период моей жизни у меня произошел ряд удивительных событий. Так получилось, что с известием о болезни отца моя мама была вынуждена уехать к нему на Украину, где они, собственно, и жили, выйдя на пенсию. Отец нуждался в постоянном присмотре, и мама просто не могла его бросить. И мы приняли решение, что так будет лучше. И вот – ни писем, ни свиданий, только тяжелые звонки домой, когда ты набираешь номер, а у тебя дрожат колени от страха, от того, что ты можешь сейчас услышать. Все как будто остановилось, суд был уже неинтересен, а ждать больше было нечего, так как я прекрасно понимала, что ко мне никто не придет.
И вот все изменилось, когда я получила одно письмо. Его написала мама девочки Ксении, которая уже уехала на зону. Ксения недолго была в камере, так как была уже осуждена (ее взяли под стражу при оглашении приговора), а все кассационные инстанции она прошла очень быстро. Уже через два месяца она уехала на зону. И вот письмо от ее мамы Марины. В письме она рассказывала о Ксении, о том, как она доехала, что у нее всё хорошо, что мне из воспитательной колонии все девочки шлют огромный привет. А потом еще одно письмо, уже от другой мамы, и еще… У меня завязалась настоящая переписка. В письмах мы рассказывали друг другу о себе, о своих бедах и переживаниях. Эта переписка растянулась ровно на год, пока у меня было еще время писать. Но в те дни эти письма были для меня спасением. Сейчас Ксения уже дома, с мамой. Вышла она в прошлом году, буквально перед Новым годом, и Новый год она встречала вместе со мной. А с ее мамой Мариной мы стали хорошими друзьями, и теперь дружим семьями. Письма Марины стали для меня чем-то особенным. Я считала, что люди склонны думать только о своих бедах, и в большинстве случаев остаются глухи к проблемам других, особенно когда сами переживают трудный период. Эти женщины, которые слали мне в тюрьму письма, помогали, как могли, всё время, пока я была в тюрьме. Спасибо!
Тюремный мир – это нечто ужасное, болезненное, злое. Может быть, все, сидящие в тюрьме, – преступники, которые творили зло. Но тогда почему эти преступники были способны отдать немногое оставшееся нуждающемуся, почему у нас наворачивались слезы при виде смоленской бабушки в прокуренной конвойке? Почему мы снимали с себя последний свитер и отдавали его кому-то – чтобы было, в чем зимой ехать на зону? И все мы были равны между собой, плохие и хорошие, умные и глупые, потому что всех нас ожидало одно: через месяц или через несколько лет предстать перед Фемидой во имя торжества справедливости.
Время лечит. День за днем от меня уходит боль, остается только горькое послевкусие. И если сейчас я где-то слышу разговор о тюрьме или о милиции, то лишь хмурю лоб, как будто меня при этом кто-то больно ущипнул. Каждый день я все меньше ощущаю эту связь – «я и тюрьма». Образовавшуюся пустоту заполняют новые заботы, ушедших знакомых уже заменили другие. И всё вроде бы хорошо, но бывают и такие дни, когда все неожиданно к тебе возвращается, и ты понимаешь, что всё, с тобой случившееся, не забыто, оно просто ушло на самые дальние рубежи твоей памяти, но снова и снова будет к тебе возвращаться, всегда.
СВИДЕТЕЛИ
Ровно два года назад Басманный районный суд города Москвы приговорил меня к шести годам и шести месяцам лишения свободы с отбыванием в колонии общего режима. Такой же срок дали моей сестре и третьей соучастнице нашей «организованной преступной группы». Приговор читали два дня подряд. Сам приговор нам всем показался мягким: судья, и правда, учла какие-то смягчающие обстоятельства. Прокуратура запросила нам по восемь лет. Вы думаете, я расстроилась? Нет и нет! Знаете, как приятно отсидеть два года и семь месяцев в тюрьме, потом выслушать запрос прокуратуры на восемь лет, в итоге получить шесть с половиной, быстренько посчитать в уме, сколько осталось до условно-досрочного и улыбнуться от одной только мысли, что почти через шесть месяцев у тебя первая попытка УДО. Я стояла и слушала оглашение приговора, а про себя благодарила судьбу за ее благосклонность, судью – за мягкий приговор, бога – за терпение и силы, что были мне дарованы. Как мало надо человеку, чтобы он был счастлив. Да, счастливой я не была тогда, но я улыбалась, потому что с этого момента я стала считать, сколько мне еще надо отбыть, чтобы оказаться дома. В тот момент время изменило для меня свой ход.
После Нового года наш судебный процесс подходил к концу. Оставалось выслушать парочку свидетелей, дать показания, провести прения и всё. Последние свидетели оказались настолько пугливыми, что пришлось воспользоваться службой судебных приставов, так как их пыл со времени окончания следствия явно поубавился и в суд они идти не хотели. Но сказал «А» – говори и «Б». Мне уже на тот момент было вообще всё равно, кто что скажет. Конечно, были и те, кто пытался изменить показания, сославшись на то, что следователь сам диктовал им, а они всего лишь подписали. Один из свидетелей так и сказал, что он вообще не читал свои показания, на что судья тут же мягко пригрозила ему привлечением к уголовной ответственности за лжесвидетельство, а прокурор при этом тонко намекнула свидетелю, что просто времени много прошло, поэтому он, видимо, просто забыл. На том и сошлись. У нас почти все свидетели оказались либо с феноменальной памятью, потому что чуть ли не слово в слово пересказывали свои показания, либо вообще ничего не помнили и не знали. А один вообще сказал, что сам не знает, зачем всё это подписал, да еще и извинился, что подписал, не читая. Но всё это было уже неважно, неинтересно и скучно.
ПРИГОВОР
Я решила, что во время своих показаний признаю свою вину. Потому что тогда я уже устала, и мне было все равно, в чем меня обвиняют. Я просто хотела домой. После того, как я рассказала, что же на самом деле произошло, прокурор задала мне вопрос, который поставил меня в тупик.
– А в чем Вы признаетесь?
На что я ответила:
– Вы мне скажите, в чем мне надо признаться, и я признаюсь.
– Вы должны признаться, что вместе со своей сестрой создали преступную группу. А вы утверждаете, что не вступали с ней в преступный сговор.
Я так и не смогла этого сказать. Для меня было абсурдом произнести слова, что я в неустановленное время и при неустановленных следствием обстоятельствах вступила в преступный сговор с членом своей семьи. Тем более, я до сих пор считаю, что вина двух человек, просидевших со мной более двух лет, заключалась лишь в том, что одна была моей сестрой, а другая – другом семьи. Я до сих пор уверена в этом, и никто меня не переубедит. Своей вины я не отрицала и не буду этого делать. Но дяденьки милиционеры, которые в своё время сделали мне «ненавязчивое предложение» к «сотрудничеству», почему-то находились в этот момент дома, а не на скамье подсудимых вместе со мной. (По словам Девушки из Мертвого Дома, милиционеры крышевали ее бизнес и фактически были его владельцами – Slon.ru). Но все это уже в прошлом. Только страх остался.
…Я и сейчас боюсь, что однажды всё опять начнется сначала. Я не люблю бояться, но ничего не могу поделать с собой. Видимо, вся эта история все-таки где-то меня надломила. И чем больше проходит времени с того дня, когда я вышла на улицу со справкой об освобождении, тем сильнее этот омерзительный страх. Почему и чего я боюсь? Я не знаю. Я понимаю, что все прошло, что все осталось позади, что, в принципе, моя история имеет не такой уж и печальный конец. Но я ненавижу все, что я увидела там, все, что пропустила через себя. Я не верю в то, что там есть справедливость, что она вообще где-то есть в моей стране, где я прожила всю свою жизнь. Это не страна, это балаган с дешёвым лицедейством.
СОТРУДНИЧЕСТВО С АДМИНИСТРАЦИЕЙ
Получив свой долгожданный срок, я стала обдумывать, что делать дальше. Времени для раздумий было предостаточно, так как впереди нас еще ждал Мосгорсуд, который вообще не вселял никаких надежд. Но это как бы послесловие любого обвинительного приговора и, поскольку мои показания не посчитали признанием вины, то я смело написала кассационную жалобу, где попросила снизить мне срок до трех лет, ну что-то вроде: «отпустите меня за отсиженное». А чтобы не было уж совсем скучно, я запросила из суда протоколы судебных заседаний и стала писать возражения. Уже от того, как велись эти протоколы (хорошо, что велись!), было противно.
Также возник вопрос, что делать при вступлении приговора в законную силу? Здесь все решила мама. Я понимала, что если уеду на зону, то это совсем оторвет меня от семьи. Моя мама могла еще приехать в Москву, но не дальше. Папа слабел день за днем, и оставлять его больше, чем на три дня, было нельзя. Решили писать заявление, чтобы нас приняли в отряд хозяйственного обслуживания в тюрьме. Проблема была в том, что срок у меня не подходил для отряда, то есть очень был большой. Оставляли максимум с пятью годами, а всё, что больше, должна была решать какая-то комиссия. Но все решилось само собой.
По истечении двух недель с момента вынесения приговора меня вызвал к себе старший оперативник. Это была хорошая женщина, правда, очень строгая, но это, видимо, – издержки профессии. Так вот, пригласив меня к себе, она спросила, какие у меня планы на будущее и где я собираюсь отбывать наказание. Я все выложила ей, как есть. Что, видимо, поеду на зону, куда отправят, но хочу остаться в отряде, потому что ко мне не смогут приезжать, да и мой отъезд в места не столь или столь отдаленные расстроит мою маму, потому что она меня любит и будет за меня очень переживать. Меня выслушали, а потом положили передо мной листочек, в котором было написано мое согласие на сотрудничество с администрацией тюрьмы. Я тут же заявила, что мне уже два года назад предлагали подписать такой листочек, но в силу своих принципов и убеждений я не подписала его и сейчас тоже подписывать не буду. На что мне было сказано, что все, кто идет в отряд, подписывают эти бумажки, и что это – простая формальность, так надо для отчетности, и что если я его подпишу, то безусловно, у меня и у сестры будет больше шансов остаться и никуда не уезжать. В противном случае только одной судьбе известно, где мы окажемся в итоге, и будем мы вместе или нет – тоже большой вопрос.
Я подписала этот лист бумаги. Могу сказать, что для меня он действительно в дальнейшем оказался простой формальностью. Раз в месяц меня вызывали в оперчасть и я под диктовку оперативника писала, что запрещенных предметов нет, лиц, склонных к побегу, нет, драк и конфликтов тоже нет. Было стыдно и сейчас стыдно. Кто-то меня осудит, кто-то поймет. Хотя мое сотрудничество никому не навредило, но все равно стыдно, что была эта бумага, было мое согласие, как будто произошло некое предательство самой себя. Но уже через неделю меня вызвали и сказали, что вопрос с отрядом хозяйственного обслуживания для меня и для моей сестры решен. Я позвонила маме и, конечно, сказала ей, что мы остаемся. Таким образом, вопрос о дальнейшем отбытии наказания был решен. Мне оставалось только дождаться рассмотрения кассационной жалобы, и можно было смело отправляться искупать свою вину и становиться на путь исправления, чтобы стать наконец-то достойным членом общества.
Этим летом в нашей камере на почве любви всем посрывало головы. Как всё это началось, я не знаю, но мои девицы почти каждый вечер стали вылезать на окна и общаться с «принцами», а потом пошла переписка...
В марте месяце я стала осужденной. Кроме моей новой приставки к имени и фамилии, не изменилось ничего. Обвиняемые, подсудимые, осужденные – в этих словах нет никакой разницы, потому что все мы просто заключенные одной тюрьмы, одной системы. Многие согласятся со мной в том, что срок получать гораздо легче, уже отсидев, чем уезжать в тюрьму с приговором, когда ты еще несколько часов назад шел пешком по улице, думал о насущном и отвлекался на рекламные щиты. В результате нашего приговора всего было арестовано пять человек. Трое уже сидели (Елена, моя сестра и я), и еще двоих арестовали в зале суда.
РОДНАЯ ТЮРЬМА
«Подельницы» – меня всегда коробило от этого слова, которое чаще всего, кстати, употребляли представители власти, чем сами заключенные. Я вообще заметила, что тюремная «лирика» больше привлекает внимание не тех, кто сидел (нам, видимо, и так ее хватало), а тех, кто нас охранял, возил, задерживал. Странно, правда? Было не по себе от того, что у двоих моих «подельниц» всё только начинается. Я не могу сказать, что мне было их жаль.Я отсидела уже столько, что моя жалость совсем куда-то улетучилась, а вместе с ней и сострадание к чужой беде. Когда нас спустили всех вниз и разместили по «конвойкам», один из конвоиров попросил меня перейти к моим только что арестованным «подельницам» и успокоить их. Скажу честно, мне этого не хотелось. Я даже где-то ликовала, что вот видите, а вы думали, что это вас минует. Но это было всего лишь минуту, а потом... Потом я начала, как бывшая старшая по камере, как человек, просидевший полтора года с несовершеннолетними, как обыкновенная «зэчка», рассказывать им о том, что такое тюрьма: что это совсем не страшно, что это все преходящее, что все будет нормально, что дежурные и администрация в изоляторе совсем не изверги, и что с ними будут общаться, как с людьми, а не как со скотом. Что всё зависит только от них. Об этом вообще можно рассказывать очень долго, когда ты этим живешь, когда ты уже по именам знаешь дежурных, когда у тебя дни идут не по календарю, а по сменам тех же дежурных, когда у тебя уже нет ничего другого, потому что к тебе вот уже полгода как никто не приходит на свидания, а письма приходят так редко, что ты уже не обращаешь внимания на звук «кормушки» (маленькая дверца в двери, с помощью которой можно общаться с заключенным, не открывая дверь), когда ты уже перестала считать дни, месяцы, потому что ты уже перестала ждать, т.к. поняла, что ждать некого и нечего. Тюрьма впиталась в меня как нечто ужасное, но зато уже привычное, знакомое, а поэтому и где-то родное.
МЕЧТЫ О ХОЗОБСЛУГЕ
Лену и Аню, так звали моих «подельниц», разместили по разным камерам, в «осуждёнки». Нас троих всех оставили в своих камерах, т.к. все были старшими в камере, и видимо, никто ничего не хотел менять (здесь я имею в виду администрацию). Надо отметить, что в случае крайнего нежелания переходить в «осужденку» по факту приговора, можно было написать заявление на имя начальника учреждения и тебя могли оставить в твоей же камере, только по какому принципу это решение принималось, никто не знал. Могли оставить и без заявления, а можно было привести массу доводов, написать сотню заявлений, и тебя все равно переводили. Здесь никто ничего не понимал, да и не поймет эту стратегическую дальновидность администрации.
А потом пришла весна, а за ней лето. Все эти шесть месяцев я провела в написании каких-то замечаний на протоколы судебных заседаний, написала кассационную жалобу, а потом стала ждать решений и ответов на всю эту глупость.
За шесть месяцев после приговора в тюрьме не случилось ничего. Все было как всегда, как есть, как будет. Новые люди будут сменять старых, а старых будут увозить этапы на зоны, и там они будут растворяться среди тысяч заключенных, и каждый из них будет жить своей жизнью, будет заводить и терять новых друзей, будет плакать по ночам в глухом одиночестве; но весь этот мир заключенных будет жить, питаясь день ото дня новыми свежими телами: арестованных, обвиняемых, подсудимых, просто заключенных.
Летом я уже окончательно знала, что впереди меня ждет отряд хозяйственного обслуживания, где я должна буду работать, в общем, что-то делать, или нет, выполнять полезную работу, которая будет направлена на мое исправление. Я не просто думала об этом, я мечтала об этом. Летом под нашими окнами я видела, как заключенные из отряда хозяйственного обслуживания (х/о, хозобслуга, обслуга и т.д.) гуляли по вечерам, играли в мячик, курили, сидя на лавочках, я смотрела на них, и все говорила своим малолеткам: «Смотрите, вот скоро и я так буду гулять!»
Мне было жалко уходить из камеры, я уже любила своих малолеток, и неважно: новеньких, стареньких. Этим же летом так получилось, что нас в камере осталось всего трое. И вот днем заказали на этап Женю, а ночью уехала Инга. Каково же было, когда на утреннюю проверку я вышла одна и с важным видом произнесла стандартную фразу:
– В камере один человек, все нормально!
ЛЮБОВЬ И КОШКИ
Я, правда, была не совсем одна, т.к. у нас в камере жила кошка Алиса. Ее принесли нам, по разрешению воспитателя, еще котенком. В Алису влюбились все сразу. Самым сложным было ее кормить, но, кстати, в бандеролях разрешалось присылать корм для кошек, который имел свойство заканчиваться. И вот – нет корма, осталась только баланда. В то лето к нам завели Антонину (потомственная графиня, как она говорила), сидела по статье за сбыт наркотиков со сроком в один год воспитательной колонии. Антонина постоянно требовала мяса, т.к. чего-то не хватало детскому растущему организму. И вот приезжает обед, на обед очень часто привозили положенную на камеру норму мяса. Мы это мясо честно делили между Антониной и нашей кошкой, так чтобы все были сыты и довольны. За счет того, что в камере сидели малолетки, то, конечно, нам давали свыше нормы и мясо, и рыбу. Приходилось даже иногда выбрасывать. Но бывали и такие дни, когда наша кошка переходила на кильку в томатном соусе, которую я пыталась промывать водой.
Животные в тюрьме запрещены, любые. Но в каждой камере, или почти в каждой, жила кошка или кот. Этим животным доставалось самое лучшее. Цирк начинался, когда приезжала какая-нибудь серьезная проверка, члены которой, видимо, имели аллергию на кошек, или просто не любили животных. Перед проверкой, а о них знали еще с самого утра, кошек начинали прятать: то в шкаф, то в стол, откуда они начинали истошно орать, как раз во время захода комиссии в камеру, или просто отдавали их дежурным или воспитателю на время проверки. Наша кошка была умной, она просто залезала в угол и сидела там молча, пока серьезные дяди равнодушно спросят нас о наших проблемах, статьях и сроках.
Этим летом в нашей камере на почве любви всем посрывало головы. В отряде хозяйственного обслуживания были не только женщины, но и молодые люди, которые также гуляли под нашими окнами. Как всё это началось, я не знаю, но мои девицы почти каждый вечер стали вылезать на окна и общаться с этими «принцами», а потом пошла переписка. Я ругалась страшно, хотя понимала, что это молодость, романтика, и по этим причинам меня все слушали, но тут же забывали о всех моих предупреждениях, и что подобное общение может повлечь неприятности, вплоть до карцера. Тайные письма нам передавали через прогулочные дворики, кидали в окна, и т.д. Инициатива, конечно же, была в руках моих подопечных, которых остановить было уже нельзя. Как-то раз Антонина прочитала мне письмо от своего «возлюбленного», в котором я нашла массу ошибок, в результате чего Антонина попросила меня помочь составить ответ. Так я написала свое первое любовное письмо в тюрьме. Через неделю я уже вела активную переписку со всеми поклонниками своих девочек, которые иссыхали по ним, судя по письмам, которые мы получали. Несмотря на это, я не переставала ругаться на девочек, но это было бесполезно, но все таки хоть как-то сдерживало эту волну внезапно вспыхнувших чувств.
11 августа, ровно через полгода после вынесения мне приговора, Московский городской суд оставил его без изменений, а это значило, что он вступал в законную силу, и впереди меня ждал отряд хозяйственного обслуживания, куда меня перевели ровно через месяц вместе с моей сестрой. Как-то раз я услышала слова сотрудника изолятора, переводившего из камеры в отряд х/о одну женщину: «Добро пожаловать в ад!».
