Все относительно в российских тюрьмах. Кто-то отсидит десятку и станет жить своей жизнью, а кто-то просто сгорит за несколько месяцев
О людях в тюрьме можно рассказывать до бесконечности. Один человек – как одна книга. О малолетке можно написать библиотеку. Тани, Ксюши, Наташи и «Лехи» –, все эти девчонки приходили и уходили, а я сидела.
ОСОБЫЙ ПОРЯДОК
Я уже перестала считать дни, недели и месяцы. Вот уже полгода я ездила в Мосгорсуд на продление срока содержания под стражей. Когда нас вывезли в Мосгорсуд, чтобы продлить срок – а это было уже свыше полутора лет – со мной случилась истерика. Я думала, что не выдержу. Я же не придумала, ведь в УПК написано, что свыше полутора лет нельзя содержать человека под стражей, если его дело на тот момент не передано в суд. А в феврале, когда и было полтора года сидения в тюрьме, нам до суда было еще далеко. Я просила следователя ускорить ознакомление, но мне по-прежнему носили то количество бумаг, которое было нужно следователю, а не мне. Итого получилось, что свои 60 томов я «читала» почти год. Кому это было нужно, я не знаю. После Нового года следователь вообще исчез, видимо, отправился в очередной отпуск, или еще что-то. Конечно, все это гораздо важнее, чем то, что в тюрьме находились три женщины, которые ждали этого следователя, как бога.
По делу всего нас проходило пять человек. Трое, в том числе и я, находились под стражей, еще двое под подпиской о невыезде. Вместе со мной сидела и моя сестра, так получилось. И если я прекрасно понимала, в чем моя вина, то из 60-ти томов дела я так и не поняла, за что сидит она. За все время следствия, которое шло в общей сложности более 4-х лет, в уголовном деле так и остался ее единственный допрос в качестве обвиняемой, который состоял из двух предложений: «Вину не признаю. Более подробные показания дам на суде». Но сейчас это уже не важно. Важно то, что через полтора года нам было всем все равно, виноваты мы или нет. Все хотели уже окончания, пусть даже это было бы в виде этапа, зоны, срока, но это все равно было бы каким-то концом, ну или началом конца.
И вот опять продление на три месяца, я не верила своим ушам и глазам. Я слушала постановление, смотрела куда-то в сторону, и мне казалось, что это все происходит не в моей стране, и не со мной. В тот день я приехала, еще раз прочитала УПК, потом еще раз. Нет, все правильно, свыше 18 месяцев нельзя. Но…. Каждый раз я в «книге жизни» (так я называла Уголовно-процессуальный кодекс) находила какой-нибудь крючок, который делал все действия следователей и прокуроров вполне законными. Ну да ладно, закон суров!
После этого продления мы были готовы уже на все. Все единогласно приняли решение брать особый порядок, то есть признавать все, что было написано, и даже то, что со своей сестрой я вступила в преступный сговор при неизвестных обстоятельствах и в неустановленное время. Было решено: берем особый порядок, и всё. Об этой новости сообщили следователю, с которым у нас были ну очень «дипломатические» отношения. Все всё понимали, но каждый делал своё дело: следователь его шил, а мы по нему сидели.
НОВАЯ ВЕСНА
Весна подходила к концу. В камере вообще все изменилось. Уже не было ни криков, ни мата, ни ругани. Одна девочка сменяла другую, дни по-прежнему были похожи друг на друга, моя мама приходила на свидания два раза в месяц, я ходила ей звонить один раз в неделю. Но для меня самым главным было то, что в конце апреля следователь объявил об окончании следствия, и что дело будет передано в суд. Наконец-то, это свершилось. Я уже представляла выражение лица судьи, который узнает, что мы берем особый порядок, а это значит, что ему не надо забивать себе голову нашими 60-ю томами, а просто объявить приговор.
Как я ошибалась, когда мечтала, что скоро все изменится. Если бы мне кто-нибудь сказал, когда я уходила к несовершеннолетним, что в этой камере я проведу больше двух лет – и это при том, что на момент перевода за моими плечами был уже год, – я бы не выдержала.
Дело мы закрыли, подписав, что согласны на особый порядок и при этом находимся в здравом уме и доброй памяти. Только скорее нас судите, а то мы очень устали сидеть в тюрьме, и очень хотим получить свой срок!
Если я скажу, что в те дни, когда я ожидала первого заседания, я предавалась мечтаниям о том, как я получу срок, как скоро все изменится (и меня не пугали ни зоны, ни пересылки), что я была счастлива, то любой здравомыслящий человек повертит пальцем у виска и скажет, что я тронулась.
Первое заседание было назначено на 10 мая, к тому времени мы отсидели уже по году и 9 месяцев. Все рассчитывали, что при особом порядке к двум годам нас и осудят. И вот суд. Точнее, первым всегда идет предварительное слушание – это якобы прелюдия перед судом. На предварительном слушании можно подавать всякие ходатайства, заявлять о чем-то, то есть все друг с другом знакомятся. Мы заявили об особом порядке. На самом деле предварительное слушание заняло где-то около 15 – 20 минут, и все назад, в конвойку. И вот ради этих 20 минут ты проводишь весь день в конвойках, на сборках, в автозаках. Но это такая ерунда по сравнению с тем ощущением радости, что это началось.
И НОВОЕ ЛЕТО
В камеру я вошла в отличном настроении, так как был одобрен особый порядок, да еще и рано привезли. Следующее заседание назначили через две недели. И вот опять мы едем в суд, приехали, нас подняли, только уже к новому судье, поскольку первый, оказывается, замещал нашу судью по причине ее отсутствия, и вот опять те же вопросы, опять нас спросили, берем мы особый порядок по доброй воле или нет. Мы в один голос: «По доброй», – и все, опять назад в конвойку, потом опять в тюрьму. Новое заседание назначили опять через две недели. А как я удивилась, когда на третий раз всё было, как и в первый, и во второй разы! День Сурка. Можно было подумать, что на нас сама Фемида наслала проклятие и сослала в бесконечное блуждание по лабиринту предварительных слушаний.
Только на четвертый раз прокурор заявила протест по поводу особого порядка, мотивируя это тем, что не получено согласие у всех участников судебного разбирательства. Кульминацией стало то, что следующее заседание назначили через сорок дней. То есть с 10 мая по 21 сентября мы съездили в суд четыре раза, но так ничего и не решили. На этот момент мы сидели уже третий год, но ничего так и не изменилось, только из обвиняемых мы превратились в подсудимых.
И вот очередное ожидание неизвестно чего, суда или судилища. Эти сорок дней тянулись невыносимо долго. Пропала эта безумная эйфория от ожидания конца. Я понимала, что впереди еще предстоит долгий судебный процесс, а также было ясно, что нас ждет срок и не маленький. Хотя все относительно в наших российских тюрьмах. Я хорошо помню один из тех летних выездов, когда мы ехали на Матроску в полном автозаке. Ехали вместе с мужиками, наша «голубятня», в отличие от мужской, была забита до отказа, сидели друг у друга на коленках. В тот день многих женщин осудили, срока были за гранью фантастики – от 9 до 15 лет общего режима. Но как-то так получилось, что в тот день никто не рыдал, даже наоборот, сидели в тесноте, шутили, переговаривались с сидельцами из соседней «голубятни». И тут один парень с 5-го изолятора, вдруг сказал:
– Представляете, мне сегодня влупили пятеру!
Сначала все замолчали, а потом женщина, которой дали 12 лет за два эпизода по экономическому преступлению с учетом смягчающих обстоятельств (двое малолетних детей), засмеялась и сказала:
– Да, много! А мне вот дали 12 лет.
Парень ничего не сказал, и только при подъезде к Матроске, перед выходом, он почему-то извинился – за что, так никто и не понял. Все относительно в наших российских тюрьмах. Кто-то отсидит десятку и выйдет, и станет жить своей жизнью, все забудет, и никто не скажет, что этот человек отмотал 10 лет. А кто-то просто сгорит за несколько месяцев, потому что не выдержит, потому что каждый день в тюрьме для него, как пребывание в аду. Потому что он не сможет, и не из-за того, что он слабый, а потому что то, через что он пройдет, способно сломать любого, даже очень сильного человека, и поэтому дай бог каждому терпения и воли, чтобы выстоять, но не сломаться.
Тюрьма – это как театр, а мы там все должны под плетью Карабаса Барабаса разыгрывать комедию
ТЮРЬМА ИСПРАВИТ КАЖДОГО НЕВИНОВНОГО
«Господи, дай мне силы с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…» Эти слова я повторяла каждый вечер, каждое утро, все время. И спокойствие приходило, потому что каждому человеку дано нести такой груз, который ему по силам, и не больше.
Летом у моих девочек, как и у всех школьниц, наступили каникулы. Конечно, воспитатель приносила нам всякие задания: прочитать книгу, нарисовать рисунок или еще что-то. Я уже давно отметила для себя, что если человек не может себя чем-то занять, то он начинает превращаться в нечто ужасное, в зверя. Он начинает жить какими-то первобытными инстинктами, как животное. И это относилось ко всем, взрослым и детям. Как только ты перестаешь занимать себя чем-то, наступает пустота, а вслед за этим злоба и отчаяние. Потому что в этой пустоте тебя начинает окружать только тюрьма. А это и есть цель каждого такого заведения: вырастить из тебя зверя. «Тюрьма исправит каждого невиновного», – кто это сказал, я не помню, и дело не в том, что совершил человек: обманул, украл, убил. Дело в том, что ему еще надо найти силы, чтобы не стать зверем, не привыкнуть к этому питомнику, остаться человеком и сохранить свой свет.
В этот год к нам зачастили проверки. Кто только не приезжал: и из управления, и из прокуратуры по надзору, и комиссии по правам человека, и какие-то студенты, и иностранцы. И каждый раз нам надо было что-то изображать. Всегда хотелось спросить: зачем мы это делаем? Зачем перед приходом комиссии мы вылизываем камеру до блеска, как будто это что-то изменит, сидим за пустым столом при выключенном телевизоре и делаем вид, что мы все счастливы и нам тут очень хорошо? Зачем? Или когда мы попадаем в тюрьму, мы становимся роботами, которые живут с 6 утра до 10 вечера?
Для комиссий мы не должны были смеяться, улыбаться, на наших лицах должно было быть только одно выражение: тупое. Хорошо, если еще у вас на лице можно разглядеть раскаяние, только оно мало кого интересует. Все мы там для всех преступники. Нас надо опасаться, когда заходите в камеру, ведь мы можем напасть, разорвать вас на клочки. Нам чужды нормальные человеческие отношения, нам чужды слова: любовь, вера, честь. Но только опять вопрос: скажите, в тюрьму попадают люди не из нашего общества? Да, там много зла причиняют друг другу, но не меньше и не больше, чем здесь в нормальной жизни, и я это знаю.
Я помню, как в одной из камер одна девушка на вопрос чиновника, по какой статье она сидит, ответила:
– Статья 159.
– Мошенница, что ли? – спросил ее «юридически» подкованный чиновник.
На что она ответила:
– Нет, я юрист и просто работала.
И вот сейчас я тоже задаю себе вопрос: кому нужны все эти кривляния? Тюрьма – это как театр, а мы там все должны под плетью Карабаса Барабаса разыгрывать комедию, только вот конец у этой комедии всегда, ну почти всегда, очень и очень грустный. Ведь у каждого актера этого «погорелого театра» один и тот же финал.
Конечно, были бунтари, такие вот свободные в душе люди. И бунт этот заключался не в потоке матерной брани в сторону администрации, нет – это был либо смелый взгляд, либо сказанная фраза, но неугодная «вершителям судеб». Зато если ты, как овца, идешь на заклание, то да, тогда ты преступник, но система тебя исправила и будь благодарен этой системе – за свое светлое будущее.
ВЕСЕЛЫЕ СТАРТЫ
В летние дни мы старались не скучать. Так, на выходных мы устраивали всякие конкурсы, и даже в несколько раз провели «Веселые старты». Было действительно очень весело. Я продолжала заниматься с девочками всем, что было бы им интересно. В выходные нас водили в их школьный класс смотреть фильмы на диске. В классе был большой телевизор, да и выбор был, можно посмотреть что-то новенькое. Девочки всегда предоставляли мне право выбрать. Я выбирала фильм, коротко описывала сюжет и предлагала его к просмотру. Их во всем нужно было контролировать. Стоило мне не пойти, как тут же ставился какой-нибудь ужастик, и вот вам все развитие.
К лету мы пришли к тому, что мат стал вообще запрещен в нашей камере. Да, я горжусь собой, что смогла это сделать. Но еще я больше горжусь за этих девчонок, которые тоже смогли показать всем, что они могут жить по-другому, что они хотят жить по-другому. Только не клеймите их заранее и не заставляйте участвовать в этих представлениях.
В один из летних дней к нам приехала очередная проверка. Проверяющих было очень много, в основном это были представители других изоляторов. Так вот, самый главный, войдя к нам в камеру, не поздоровавшись, спросил:
– Ну что, кто у вас тут кому ноги моёт и кто за кем убирает?
– Вы знаете, у нас тут никто ни за кем не убирает, и ноги мы моем себе сами, а где вы этого понахватались, я не знаю. – Мой ответ был дерзкий, потому что мне надоело терпеть такое.
– А Вы здесь типо «смотрящая»? – продолжал проверяющий.
– Я не «смотрящая», а просто старшая по камере, и права у меня такие, как и у всех девочек.
Потом проверяющий стал спрашивать девочек об их правах в тюрьме, потом об их обязанностях. В итоге после проверки мы неделю учили наизусть все пункты наших прав и обязанностей, чтобы в следующий раз проверяющий остался доволен.
Когда мой срок пребывания перевалил за два года, я осознала, что уже полностью свыклась со своим положением. Я просто жила, да, в четырех стенах, по распорядку дня, постоянно себя заставляя изображать счастье на лице, но зато у меня уже ничто не болело, вот только тоска по маме оставалась.
И вот сентябрь, долгожданная осень. Я не любила лето в тюрьме, и не потому, что было жарко, нет. Я не могу передать это чувство тоски, когда летним вечером ты стоишь у окна с решеткой и смотришь на закат солнца. Ты дышишь этим вечерним воздухом, слушаешь где-то там в другом мире шум города, и вот на тебя опускается волна чувств, потому что именно в эти минуты ты и понимаешь всю суть происходящего. Хочется кричать во все горло, рыдать и рвать на себе волосы, но ты стоишь и только вдыхаешь запах еще одного уходящего дня.
ОТЕЦ
Первое заседание суда было назначено на 21 сентября. Это был воистину праздник. Я ехала в суд, как на парад. На суде мы опять заявили ходатайства об изменении меры пресечения, потому что так надо заявить. Составили расписание почти до конца года, то есть получалось, что мы должны были ездить в суд два раза в неделю, во вторник и в четверг. Я была счастлива, так как четверг был «голым» днем, и мне не надо было стоять в простыне и вертеться в одном нижнем белье перед фельдшером и воспитателем. И вот опять автозаки, конвойки, суды, утром и вечером разговоры на сборке и встречи со старыми знакомыми. Ну и что, все это ерунда, для меня каждый выезд был праздником, потому что это был единственный шанс увидеть сестру. Ведь уже более двух лет мы сидели вместе – с одной стороны, и порознь – с другой. Наша мама все так же продолжала ходить к нам на свидания, приносить передачи и «делать магазины». Мы жили только ради друг друга, мы не плакали на свиданиях и при встречах в конвойке в суде. Потому что, когда мы были вместе, – это было счастьем для нас, и слезы лить было неуместно. Мы ждали и терпели, сохраняя спокойствие, отчасти смирившись с этой тяжестью, которая легла нам на плечи, потому что каждый из нас понимал, что должен нести свой крест, и права упасть у него нет.
А потом случилось то, что чуть не сломало меня. В один из тех уже осенних дней я пошла звонить домой. Я как всегда шла и улыбалась, так как знала, что услышу голос мамы.
– Привет, мамуль! Ну как у тебя дела?
– Здравствуй! Ты знаешь, наш папа два дня назад почувствовал себя очень плохо и пошел в больницу. Доктор попросил меня ему позвонить по результатам обследования. Он сказал, что у папы подозрение на рак.
Мир уходил у меня из-под ног. Я больше ничего не слышала, слезы просто застилали мне глаза, я слышала, что мама плачет, а сама боялась даже всхлипнуть, чтобы мама не слышала этих рыданий у автомата. Я поняла, что в ближайшие дни мама сделает передачу и сразу уедет к отцу, так как необходимы обследование и операция. Я все это слышала, но я поняла, что мама на самом деле хотела мне сказать: «У нас умирает отец!».
