Они хотели только одного – чтобы их любили, чтобы видели в них не преступников, а детей, которым нужна помощь или просто хорошее слово...
Они хотели только одного – чтобы их любили, чтобы видели в них не преступников, а детей, которым нужна помощь или просто хорошее слово...
...Срок моего пребывания в тюрьме приближался к году, и следствию необходимо было закрывать дело , переходить к ознакомлению меня с его материалами, что и произошло. По итогам следствия, которое велось с августа по конец июля, я была допрошена один раз. Вот и все! Правда, следователь разрешил мне звонки и свидания. При этом он или его помощница лично приносили разрешения на звонок в спецчасть изолятора, и за это я им очень благодарна, потому что всегда, пока они это делали, я один раз в неделю звонила маме.
На свой первый звонок я шла с мыслью – только бы не заплакать, и не заплакала. Мы что-то очень живо обсуждали по телефону, радовались, что теперь можно звонить и вот так что-то рассказывать друг другу. Мама мне сказала, что скоро придет на свидание, и я не могла поверить, что скоро буду, пусть через стекло, но разговаривать целый час с мамой.
Свой год в тюрьме я отпраздновала по «старой» уже традиции. Меня вывезли в суд. Было очень забавно, когда в Мосгорсуде (после года пребывания под стражей уже вывозят туда), ко мне подошел следователь и сказал, что сейчас это все лишь странное стечение обстоятельств, а не его инициатива – поздравить меня с очередным днем рождения. Но в этот день в Мосгорсуд приехала моя мама, и хоть не удалось договориться по поводу свидания в конвойке, но мы увиделись, пусть на несколько секунд, но увиделись.
Она стояла около отсека, закрытого решеткой, через который я должна была пройти. Так в тот день мы увидели друг друга четыре раза, завели-вывели, потом опять завели и вывели – только уже с постановлением о продлении срока содержания под стражей еще на три месяца. В какой-то момент, находясь в зале суда, мне показалось, что меня выпустят. Я только сейчас понимаю, что это тоже своего рода спектакль, в котором играют более профессиональные актеры. А шансов уйти у меня было примерно столько же, как на первом, втором и прочих заседаниях.
В камере меня ждали. Этот день был особенно тяжелым, потому что после суда мне надо было принимать поздравления, и делать это так, чтобы никто не увидел, как мне больно. Но день проходит, наступает другой. Мне все меньше и меньше надо было времени, чтобы отойти от очередного продления. Уже на утро я улыбалась, и начинала жить свои очередные три месяца.
ЖЕЛТУХА
Буквально через несколько дней после моего выезда к нам в камеру пришел оперативник, построил всех и сказал, что я больше не «старшая», и назначил на эту должность взрослую женщину Татьяну, главного бухгалтера какой-то строительной компании, директор которой уехал за границу, а Таня уехала в тюрьму с уголовным делом и кучей потерпевших. Я была и рада, что я больше не «старшая» – устала, и расстроена была немного.
Одновременно с этими событиями к нам в камеру завели девушку. Она была наркоманкой и у нее были ужасные ломки. Кроме этого, она была очень желтой. Мы неделю бились, чтобы на нее обратили внимание врачи. В итоге обратили, но нас закрыли на карантин, так как было подозрение на гепатит «А», обыкновенная желтуха. Карантин переживался и мучительно с одной стороны, и очень весело с другой. Хуже было то, что нельзя было ни свиданий, ни выходов к адвокатам. Письма, передачи, магазины – это все оставили.
В итоге, одурев от безделья и неимения никакой информации, кроме газет, мы стали играть. Играли во всё: в «балду», мафию, карты (обысков у нас тоже не было), я не говорю уже о шашках, шахматах и нардах. Мы своей компанией даже брагу поставили, чтобы веселее сидеть было. Я не знаю, правильно ли мы делали, но помню, что перед этим очень долго пытались воссоздать в голове бабушкины рецепты. Кстати, в итоге получилось очень даже ничего. Хорошо, что нам оставили прогулки. Правда, мы выходили в конце дня, когда отгуляет вся тюрьма. Это было как послеполуденный променад, когда уже не жарко, а солнце еще высоко. Кто-то подумает, что наше поведение в это время было безобразным, но это была жизнь, и мне за нее, да и никому, кто был там, не стыдно.
МАЛОЛЕТКА
Карантин подходил к концу, у нас так никто и не заболел. Уже в середине сентября все стали ждать возвращения обычной тюремной суеты, выездов в суд, адвокатов и следователей. Как-то на утренней проверке меня задержала воспитатель нашей камеры. Она сказала:
– Знаешь, тебе все равно тут житья не дадут. Ты не хочешь пойти «старшей» к малолеткам? Там спокойно, тихо, да и они в школу ходят, поэтому будешь в тишине сидеть и заниматься делом. Твоя кандидатура подходит.
Я не знаю, зачем я сказала, что подумаю. Но была ошарашена. Зайдя в камеру, я стала спрашивать, что мне делать. Мне сказали, что если я соглашусь, то пойду в ад, и вообще не представляю, на что я дала согласие. Я испугалась. О «малолетке» ходили такие легенды, что волосы дыбом вставали у всех без исключения. Все говорили о жестокости этих несовершеннолетних преступников, о понятиях, об «опущенных» и прочих ужасах. До конца карантина оставалась неделя, и я понимала, что меня переведут. Я успокаивала себя, как могла. Н
аписала письмо маме с длинным списком продуктов, сигарет и всего необходимого, что, как мне казалось, пригодится на «малолетке». Я готовилась, как на войну. Рассуждала я следующим образом: «Ну, продержусь я там месяц. Потом меня эти бесшабашные дети выживут из камеры, или сделают так, что я сама буду умолять меня перевести. Затем последует два месяца позора по всей тюрьме (несмотря на изоляцию и запрет межкамерной связи, новости расходятся с поразительной скоростью). Потом всё успокоится, и я войду в привычное русло тюремной жизни». Утешения тут было мало.
23 сентября меня заказали со всеми вещами. Идти далеко не надо было. Две камеры несовершеннолетних (подследственные и осужденные) находились на том же третьем этаже, только в конце коридора. Я попала в 312 камеру, к осужденным. За год я, наверное, так не волновалась, как тогда. В камере были две девочки. Я поздоровалась, представилась, тут же заняла кровать, которая была свободной, и стала обустраиваться. Девочек звали Инна и Зарема. Инна приехала из Перми по своей кассационной жалобе, которую должен был рассматривать Верховный суд. Сидела она за убийство другой девочки. А Зарема находилась еще под следствием. Она совершила кражу золотых изделий у женщины, которой сдавала комнату в своей квартире.
Моя новая камера была рассчитана на двенадцать человек, восемь одноуровневых кроватей, а остальные в два этажа. От того, что нас всего было три человека, сразу ощущалось наличие свободного пространства, что также мне понравилось. В принципе камера была похожа на «спецы», и стол, и туалет не были выделены в другое помещение, но туалет закрывался шторкой, и можно было подумать, что его и вовсе нет.
Мне было не по себе. Когда мы сели пить чай, я увидела, что девочки стали общаться между собой на языке глухонемых, но так как я его тоже немного понимаю, то суть разговора до меня дошла. Они разговаривали обо мне, обсуждали, какая я, плохая или хорошая. Я смотрела на них и думала – за что мне все это. Эти девочки, эта тюрьма, эти переходы из одного места в другое!
Я решала, как мне себя вести, стать для них другом или вообще не обращать внимания, так как мое представление об этих подростках было таким же, как у всех: жестокие, беспринципные, наглые, одним словом, дети, у которых уже нет будущего. Сейчас я понимаю, как сильно я ошибалась, когда делала эти выводы. У них у всех есть будущее, и даже через семь, шесть, восемь лет, но есть. Их все равно кто-то ждет, кто-то любит, кто-то помнит, а мы, взрослые, своими умозаключениями уже приговариваем их как отбросы общества и лишаем права нормально жить, при этом требуя для себя этого же права.
Я наблюдала за ними десять или пятнадцать минут, а потом просто сказала:
– Девочки, я надеюсь, что мы с вами подружимся. Есть мы будем вместе, и я не буду ничего делить на мое и ваше. Это я так предлагаю. Убираться в камере мы тоже будем все, по очереди. График составим завтра. Мне неприятно, что вы сейчас сидите и обсуждаете меня, поэтому если вы хотите что-то спросить, то спрашивайте, и я отвечу.
Сначала была тишина, а потом мы опять стали пить чай, я рассказала о себе, они немного о себе. То, чем они занимаются, как ходят здесь в школу, что им интересно. В итоге они оказались вполне нормальными девочками, у которых просто вышла не очень легкая жизнь. И так было со всеми, независимо от того, кто что украл или кто кого убил. Они в какой-то момент своей жизни встают перед выбором и просто делают его неправильно, а потом тюрьмой расплачиваются за свои ошибки.
Инна, ей было 16 лет. Ее отец женился на другой женщине, которая родила ребенка. Инна осталась никому не нужной, бросила ходить в школу, стала гулять. А потом, после очередной пьянки, просто убила, за ерунду. Пока она сидела в тюрьме, какие-то подонки убили ее отца, а мачехе до нее не было никакого дела. Так почти год она провела в пермской тюрьме, ей дали семь лет (кассационная жалоба тоже не дала никаких результатов). Ее мачеха выслала первую посылку, только уже в Москву, и написала ей наконец-то письмо, где сказала, что ее ждут дома и будут ждать.
Инна после этого письма очень долго плакала, а я была рада, так как видела, что, может быть, это еще одна незагубленная человеческая судьба. Прожив в некоторой бедности, она имела привычку что-то выдумывать, приукрашивать, преувеличивать. Меня поначалу это очень сильно раздражало, но потом я поняла, что так они себя убеждают, что и в их жизни было такое, чем есть похвастаться, поэтому со временем достаточно снисходительно относилась к подобному вранью, если, конечно, оно не становилось очевидным и не переходило граней разумного. В противном случае приходилось выводить на чистую воду.
Зарема. Это была удивительная и очень красивая девочка. Она очень талантливо писала. Мне очень жаль, что у меня не сохранились ее рассказы и стихи. По национальности она была курдкой и родилась в Таджикистане. Но родителей она своих не знает и никогда не знала, так как еще грудным ребенком ее подбросили в детский дом. Когда ей было пять лет, ее удочерила одна женщина, которая и стала для нее матерью. Зарема вместе с мамой уехала в Москву, где мама не покладая рук трудилась ради своей единственной девочки. Потом они получили квартиру.
А когда Зареме исполнилось 15 лет, ее мама умерла от лейкемии, и Зарема осталась на попечении маминой подруги, которая оформила на нее опекунство и помогала ей всем, чем могла. Для того, чтобы улучшить положение, сдали одну комнату в двухкомнатной квартире, а потом Зарема стала употреблять наркотики и совершила свою первую кражу. Ей дали условный срок. А когда Зареме исполнилось 17 лет, она опят совершила кражу, причем обворовывала она именно свою квартирантку. Все деньги она пропивала, либо спускала на наркотики, при этом она мечтала поступить в театральное училище «на режиссера», и наверное, смогла бы это сделать, если бы судьба не распорядилась иначе.
Я не могла их осуждать или читать им нотации, что так делать нельзя. Все они в тот момент хотели только одного – чтобы их любили, чтобы видели в них не преступников, а детей, которым нужна помощь или просто хорошее слово. Все они в силу своего максимализма, который так свойственен в этом возрасте, с таким покаянием принимали наказание, и очень сильно страдали, скрывая это под маской безразличия и напускной грубости, и то потому, что они всегда ждали удара, предательства или отчуждения. Взрослых на «малолетке» называли ужасным словом «взросло». И когда кому-то исполнялось 18 лет, то их на следующий день переводили на это «взросло».
Но это слово было самым безобидным из того, на что были способны эти «детки в клетке»...
