Урку не заставишь спину гнуть
Именно такая форма известной поговорки закрепилась в блатном народном творчестве. Вспомним, что в рукописи Алымова оригинал звучит очень уж коряво: «Шпана не подкачает – дырка в грудь!» В данном случае «дырка в грудь» является своеобразной формулой воровской «божбы» типа – «бля буду!», «век свободки не видать!» и т.д. То есть: если я неправ, сделайте мне в груди дырку (убейте). Формула эта скорее всего плод фантазии самого сочинителя, поскольку ничего подобного блатной фольклор до нас не донес. Зато позднее, когда песня о лодочке перекочевала в блатной фольклор, урки подвергли оригинальный текст серьезной творческой обработке. Уголовный мир быстро отринул алымовскую «самодеятельность» и вместо нее предложил целый букет «грудных» вариаций – «А урка не возьмет бревно на грудь», «А урка не подставит тачке грудь» и т.д. Например, в одном из вариантов поется: «А жулик не подставит финке грудь» (эту версию цитируют братья Вайнеры). Аркадий Северный как-то сымпровизировал: «А урка не подставит нож к груди», чем уничтожил не только рифму, но и смысл.
Все перечисленные варианты уголовники охотно использовали в качестве поговорок – достаточно убрать начальный союз «а». Но блатной мир создал также свою версию поговорки, «общефилософскую»: «Урку не заставишь спину гнуть» (или «Вор не будет спину гнуть»), то есть без уточнения, каким образом уголовник не будет «вкалывать». Вот не будет – и все тут!
Чтобы понять глубину этого уголовного афоризма, снова обратимся к фильму «Заключенные» и комедии «Аристократы». Точнее, к центральному персонажу этого воспитательного эпоса – Константину Дорохову по прозвищу Костя-Капитан. В 30-е годы погодинское творение производило на публику сильное впечатление – и не только в Советской России. Немецкий литературовед Иоахим Клейн пишет:
«Комедия Погодина имела успех также у зарубежной аудитории... Известны переводы пьесы на английский и итальянский языки, на китайский, чешский и норвежский...
Особенно красочно изображение уголовного мира. Именно ему пьеса обязана большой частью своей занимательности. Публика может вволю повеселиться над экзотическим блатным языком персонажей, поразиться виртуозностью карманного мошенничества, почувствовать озноб от жестокости. На сцене учат мастерству смертельного удара; истекая кровью, главный герой увечит себя. Когда “начальник” спрашивает уголовницу Соню, убивала ли она, звучит ее “открытый и ясный” ответ: “Конечно, да”. Писатель не скупится и на эротические мотивы: за картежным столом уголовники ставят на карту женщину; позже Косте-капитану удается под покровом ночи пробраться в женский барак. При всем том пьеса в высшей степени сентиментальна; можно было бы назвать ее социалистической мелодрамой».
Влияние «Заключенных» испытали на себе и профессиональные преступники. 16 марта 1937 года газета «Известия» публикует очерк «Явка с повинной» Льва Шейнина. Герой очерка, вор Костя Граф, очень напоминает погодинского Костю-Капитана. Оба они – воры, оба из Ростова-папы. Но только Костя Граф – фигура реальная.
Константин Цингери родился в Ростове-на-Дону, в семье коммерсанта-грека. Воровскую жизнь начал еще до революции. Был поездным вором («майданником») высшего класса, «работал» со своей напарницей Вандой «на малинку», то есть усыпляя жертву снотворным и обирая ее. Графом Костю прозвали за то, что он любил шикарно одеваться и «бомбил» в экспрессах международного класса.
Однако обстановка в стране менялась. Ободренный призывами пропаганды, не в последнюю очередь под влиянием «Заключенных», Костя решает «перековаться», тем более у него была «фраерская» профессия – топограф. Граф является с повинной в Прокуратуру СССР – да не один, а приводит с собой целую компанию жуликов! Было в это время Графу тридцать восемь лет.
Костя встречается лично с прокурором Союза, перед которым от имени всех рецидивистов держит пламенную речь: «Хоть это и странно слышать, но если жулик дает честное слово, так это действительно честное слово. Это металл, это нержавеющая сталь, это платина». Не хватало лишь «коронного» «ссука буду!». «Завязавшие» воры Граф, Турман, Таракан, Волчок, Король, Цыганка пишут воззвание ко всем «советским ворам». После этого в Москве, Ленинграде, Киеве, Свердловске, Харькове, Ярославле и других городах уголовники начали являться с повинной в органы милиции.
Это – не выдумка Шейнина. Пропаганда делала свое дело. Но ни советская действительность того времени, ни психология «блатарей» не были рассчитаны на доведение идеи «воровской перековки» до логического конца. Жулик был способен на широкий жест, красивую фразу, минутный героизм. Но проза существования, трудности быта, отсутствие привычной «шикарной» жизни быстро остужали пыл раскаявшихся. Да и отношение к «бывшему» со стороны обывателей оставалось настороженно-подозрительным...
«Отрешившись от старого мира», Цингери уезжает на зимовку Отто Шмидта. На Чукотке его арестовали за письмо о произволе, который творился в тех краях. Признали троцкистом, руководителем антисоветской организации. Под пытками признал все, что ему «вешали» славные чекисты. Однако Графу удалось вновь связаться с Шейниным, и через год Костю освободили. Он вновь попал к Шмидту, воевал во второй мировой, попал в десантную группу, которую высадили в Норвегии. Оказался в плену у немцев. После войны – из немецких лагерей прямым ходом в советские...
И вновь Костя выходит на Льва Шейнина. Писатель вытаскивает его из-за «колючки» в очередной раз и устраивает в московский ресторан. Полярные зимовки, страдания за правду, боевой десант, немецкий плен, несправедливые репрессии – все это было существование на высокой ноте, яркие испытания, близкие «блатной» душе. Их Костя Граф выдержал. Но – споткнулся на простом искушении уголовной натуры. Он вскоре попадается на хищениях и получает «червонец». Сидит от звонка до звонка. Но сразу же после освобождения вновь попадается – на грабеже. Еще семь лет. Выйдя из зоны, Цингери вновь – в который раз! – пытается «завязать» с прошлым. Он направляет письмо в газету для осужденных, которая издается в Ярославле: «Обращается к вам бывший вор Костя Граф...»
Ярославский сыщик Виктор Волнухин устраивает Костю администратором в железнодорожный ресторан. Но и там Графа вскоре ловят, когда он обчищает карманы посетителей, и увольняют. Закончилась «трудовая карьера» Кости Графа на Ярославском заводе железобетонных конструкций. Откуда его тоже выгнали с позором, уличив в карманных кражах...
В истории Кости Графа, как в капле воды, отразилась вся история сталинской «перековки» воров с ее красивыми жестами и фразами, показательными демонстрациями – и реальным «пшиком». Закоренелому рецидивисту тяжко было начинать жизнь с чистого листа в советском обществе. Его вольная, жиганская натура восставала против тоталитарного давления государства. Он привык к своей – пусть ограниченной, пусть преступной, разнузданной, – но свободе. К вольнице притонов, к «шпанскому братству». К «красивой» жизни.
А что ему предлагалось взамен? Стать безликой частью серой толпы. Известный французский писатель Андре Жид, летом 1936 года побывавший в Советском Союзе, отмечал: «Летом почти все ходят в белом. Все друг на друга похожи. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах, – словно в бесклассовом обществе у всех одинаковые нужды... В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть... На первый взгляд кажется, что человек настолько сливается с толпой, так мало в нем личного, что можно было бы вообще не употреблять слово “люди”, а обойтись одним понятием “масса”» («Возвращение из СССР»).
И в эту толпу – вживить «блатаря»? Абсурд... «Вор» остается свободным даже в лагере. На этом построена «воровская романтика», «воровская идея». Свобода эта – грязная, пьяная, жестокая, построенная на чужих слезах и горе. Но, привыкнув к ней, отвыкнуть почти невозможно.
Урку не заставишь спину гнуть...
Грязной тачкой рук не пачкай
Фраза «Грязной тачкой рук не пачкай» как отдельная поговорка в уголовно-арестантской среде используется не слишком часто. Обычно ее употребляют именно в качестве цитаты из песни:
Грязной тачкой рук не пачкай –
Мы это дело перекурим как-нибудь!
Есть и несколько иной вариант:
Об тачку руки пачкать –
Мы это дело перекурим как-нибудь...
Зато о тачке в зэковском фольклоре имеются другие присказки. Вот, к примеру, автобиографическая повесть Василия Ажаева «Вагон». Автор популярного некогда романа «Далеко от Москвы» с 1935 года около 15 лет работал на Дальнем Востоке сначала как заключенный, потом как вольнонаемный. Читаем в повести: «Блатные действительно фордыбачили [ Фордыбачить – вести себя нагло, вызывающе; храбриться. ]. Они быстренько нашли в лагпункте своих, и Кулаков от всей бражки заявил отказ от работы. Было разыграно красочное представление: “Мы работать немогим, пусть работает Ибрагим”, “Тачка, тачка, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся”…».
Впрочем, вариант с тачкой – не единственный. Александр Широбоков, рассказывая в мемуарах «Стена» о современных туркменских тюрьмах, приводит поговорку в несколько ином виде: «Неработающими разыгрывалось представление: – “Мы работать не могим, пусть работает Ибрагим”, “Лопата, лопата, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся”».
По поводу ленивого Ибрагима мы поговорим в отдельной главе, а вот поговорка о тачке (она же – лопата) – это переработка припева известной казачьей песни «Шамиль»:
Ойся, ты ойся,
Ты меня не бойся.
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся.
Скорее всего, под «Ойся» подразумевается имя «Ося» (Осип, Иосиф), которое в данном случае ассоциируется с евреем (дериват «Ося» был особенно распространен в еврейской среде). Возможно, призыв к Осе «не бояться» был связан с тем, что в песне основным объектом осмеяния являются чеченцы (в современном исполнении их заменяют на «турчинов» – турок), и юдофобия, в определенном роде свойственная казакам (особенно кубанским), отступает на второй или даже на третий план:
По реке плывет чечен
И руками машет,
А на нем стоит казак
И лезгинку пляшет.
Ойся ты, ойся... и т. д.
Мне, правда, довелось слышать о том, что «ойся» – обращение к осетинской девушке, но подтверждений этому найти не удалось.
В лагеря песня, возможно, попала после расказачивания, припев понравился блатному народу и после легкой трансформации перешел в уголовный фольклор. Конечно, в приведенном виде поговорка отличается от «Грязной тачкой рук не пачкай». Не исключено, что Сергей Алымов мог на основе блатного изречения создать свое, оригинальное.
В сталинских лагерях перевозка тачек с тяжелым грузом действительно была наиболее распространенным занятием для зэков. Варлам Шаламов признавался: «Я – тачечник высокой квалификации. На Колыме я обучен только катать тачку». Это наследство царской каторги, которым воспользовались большевики. Разве что на Сахалине каторжан приковывали к тачке, а в ГУЛАГе обходились без этого. Именно на строительстве Беломорканала тачка стали использоваться в масштабах, перекрывших сахалинские.
Беломорские тачки наводили ужас на советский маргинальный мир. Об этом свидетельствует и сборник «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина». В главе «Заключенные» авторы повествуют о проститутках и воровках, брошенных на рытье канала:
«Многие из женщин взяты, очевидно, прямо “на работе”, где-нибудь на улице или в пивной. На них шелковые платья, пальто с обвислым клешем, джемперы и лихие береты, надвинутые на один глаз… Они впервые видят беломорскую тачку…
Они видят только грубо сколоченные доски и небольшое толстое колесо, залепленное грязью. Так вот она, эта тачка, к которой они будут прикованы, словно “каторжные”».
Варлам Шаламов посвятил лагерной тачке отдельный рассказ – «Тачка II». Он пишет о более позднем гулаговском периоде, о Колыме, однако все приложимо и к БелБалтЛагу:
«Тачку нельзя любить. Ее можно только ненавидеть... Работа тачечника унизительна безмерно от своего рабского, колымского акцента. Но, как всякая физическая работа, работа с тачкой требует кое-каких навыков, внимания, отдачи. И когда это немногое твое тело поймет, катать тачку становится легче… Приобретенные же навыки тело помнит всю жизнь, вечно».
Однако дело не только в тачке, но и в трапе, в том деревянном настиле, по которому заключенный с нею бегает. Такие передвижения тоже требуют особого навыка:
«...Толстые доски соединены друг с другом намертво в центральный трап. Ширина этого трапа полметра, не больше… От трапа отходят отростки... К каждой бригаде тянутся доски...
…Выехать на центральный трап надо было умело: выкатить со своего трапа тачку, повернуть, не заводя колесо на главную колею… Уступи дорогу тем, кто бежит бегом, пропускай их, сними свою тачку с трапа – предупреждающий крик ты услышишь, – если не хочешь, чтобы тебя столкнули. Отдохни как-нибудь – чистя тачку или давая дорогу другим, ибо помни: когда ты возвратишься по холостому трапу в свой забой – ты не будешь отдыхать ни минуты, тебя ждет на рабочем трапе новая тачка, которую насыпали твои товарищи, пока ты гнал тачку на эстакаду».
Нет смысла пересказывать Шаламова. Каждый может сам обратиться к рассказу о рабском труде тачечника: и как манипулировали нормой выработки, давая одним бригадам маршрут в 300 метров, а другим – в 60, и как конвойные зорко следили, чтобы тачечник не «филонил», требуя от него даже после отправления большой нужды: «Где *****?!»...
Но на разновидностях тачек следует остановиться особо..
