28/03/24 - 16:58 pm


Автор Тема: Три истории из жизни заключенного в колымском ГУЛАГе.(Продолжение)  (Прочитано 655 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Оффлайн valius5

  • Глобальный модератор
  • Ветеран
  • *****
  • Сообщений: 27470
  • Пол: Мужской
  • Осторожно! ПенЬсионЭр на Перекрёстке!!!

Заключенные и охранник на руднике

— Ну, это ты ересь порешь. Тогда ваш брат совсем изленится и мышей ловить не будет. Нет, вы все время должны чувствовать, где вы находитесь, и давать то, что от вас требуют. Мне по крайней мере поступают сводки о выполнении норм и процента выхода на работу. Только несознательные люди могут обижаться на нашу несправедливость. А мы имеем право и будем таковых наказывать.

— А вам не поступают сводки ежедневного отхода на тот свет? Не прошло еще и двух месяцев, как я здесь, мне удалось побывать на нашем кладбище. У меня особое внимание к подобного рода местам, поэтому я не сомневаюсь, что скоро увеличится эта прописка и без того густо населенного пункта. Единственное утешение, что мы попадем в святые, так как здесь, в вечной мерзлоте, трупы не поддаются гниению. И сроки, записанные нам в приговорах, отбудем полностью там. Благо, мы не затрудним писателей, они не будут писать о нас романы и мы не станем легендарными личностями. Я не сомневаюсь, что после нашего душевного разговора пополню население сверх плана. Вы постараетесь доставить мне это удовольствие.

— Замолчать,— крикнул Дороберти и стукнул кулаком по столу. — Я вижу, что зря провел столько времени, выслушивая твои сказки.

— Не сказки, а быль. По вашему милому желанию сотворенные. Я скоро замолчу, не лишайте же меня последнего удовольствия сказать вам эту горькую истину, которую вы не очень-то любите. Я в ваших руках и если бы захотел избавиться от вас, то все равно, кроме петли, меня ничего не спасет. А для того чтобы повеситься, нужна веревка, которой мы, смертные, не располагаем.

— Замолчишь ли ты? — Дороберти вскочил, подбежал к двери и крикнул. — Немедленно стрелка!

Через минуту явился охранник с винтовкой. Дороберти проводил меня тем же взглядом, которым встретил. Стрелок довел меня до изолятора без приключений. Через час явился сам заведующий УРБ и приказал мне выйти. Я вышел. Мы шли с ним рядом и что-то говорили. Я не видел ничего, кроме своего противника, я не знал, куда он ведет меня. И не старался узнать.

Мы шли, наверное, километра три, я вел себя настолько непринужденно, что он, видавший виды человек, наверное, удивлялся. Он понял, что приговоренного к смерти ничем не испугаешь. Не возражал мне, а только скрипел зубами и злобно смотрел на меня. Он думал над тем, как больнее дать мне почувствовать свое бесправие.

У человека нет ничего дороже жизни, но если ее отбирают насильно и несправедливо, он уже не думает о себе. Ему хочется хотя бы в какой-то мере своей смертью облегчить участь своих товарищей по несчастью. А для этого надо было уличить своего деспота хотя бы перед его собственной совестью, если только она у него еще имелась. Я презирал и его, и смерть, так как они оба преследовали одну цель – уничтожение.

Наконец мы до шли до вахты. Вахтер пропустил нас без возражения. Моего спутника он знал в лицо, а до меня ему не было дела, потому что меня сопровождали. Заведующий довел меня до ШИЗО, вызвал ответственного за ШИЗО и сказал: «По распоряжению начальника отделения Дороберти этого заключенного содержать в ШИЗО до особого распоряжения». Мою фамилию он не назвал. Я не видел, чтобы он передавал и письменное распоряжение.

Ответственный за ШИЗО открыл дверь помещения, оно было полно. Люди стояли впритирку до самого порога. Самые близкие повернули голову, сами повернуться они при всем желании не могли. Тем не менее меня поставили на порог и втиснули между стоящими. Дверь закрылась, прогремел замок. На дворе стало тихо. Я остался стоять.


Камера штрафного изолятора

Кто посылал меня, кто привел сюда и сдал до особого распоряжения, знали, что делали. Они знали, что представляет из себя ШИЗО. Надо быть наивным, чтобы, попав туда, думать, что можно выйти из него живым. Я почувствовал это с первой минуты, с того мгновения, когда меня втиснули между стоящими. Думать о будущем не стоило, думать о прошлом, вспоминая ошибки, бесполезно. Все, что прошло с тех пор, как я вылез из шурфа, происходило без моего ведома. И предотвратить было невозможно.

Если там, за стенами ШИЗО, несмотря на формуляр о 20-летнем стаже ТФТ («тяжелый физический труд»), я мог еще думать, чтобы пережить или дождаться какой-то перемены, как, например, отмены приговора.  И если нас при вынесении приговора не пустили в расход, то за срок, проведенный в лагере, могло что-то еще измениться. Но здесь, в ШИЗО, срок не имел значения. В яме шурфа, я надеялся на свои силы и мужество, на свою силу воли. Теперь все стало ненужным. Все, что было там, здесь исключалось. Эта яма оказалась более глубокой, и в ней участвовали не только мертвые стены. Здесь распоряжались люди и существовало право сильного. К этой физической силе примешивалась еще сила наглости. Нахальства и кровожадности. Нашей судьбой распоряжались люди, не имевшие никакой совести, никакого сострадания, привыкшие к ремеслу палачей. Палачей, не узаконенных никаким законом, кроме закона, выработанного ненавистью, тупостью и безрассудностью. Здесь уже преследовалась не ликвидация классов, а ликвидация неугодных людей, несмотря на их безответный нечеловеческий труд.

Многие люди, окружавшие меня в ШИЗО, как и я, осознавали свое положение. В их глазах можно было прочесть только безысходную тоску. Это были трупы, завернутые в лохмотья, занятые только одной мыслью — поесть. Медленная смерть от истощения, в особенности тех, кто попадал сюда до особого распоряжения. Те, кто имел срок пять-десять суток, могли надеяться на что-то и потому могли думать о хлебе и воде. Они еще могли цепляться за горькое существование.

В первые шесть суток нахождения в ШИЗО мне все же два раза удалось поесть. Один раз меня накормила бригада, второй раз пайку в 400 грамм дали в изоляторе. Поэтому я был еще сильнее тех, кто просидел здесь больше недели. Это помогло мне пробиться вперед, в середину. Там я увидел нары, одноэтажные на одной стороне, двухэтажные на другой, где сидели блатные. Они и здесь пользовались привилегией и содержались для уничтожения остальных. Их было где-то полсотни, остальные впритирку лежали на нарах или стояли.  Осмелившихся подойти к нарам блатников постигала смерть. При разводе мертвых вытаскивали на улицу и складывали в кучу. Кто мог шевелиться, строились в ряд для проверки. Тех, кто падал в помещении, оставляли умирать. Как только открывали утром дверь, к ней бросались не щадя ни себя, ни товарища. Так как последних блатные били палками, быть последним никто не стремился. В ШИЗО оставались блатные и фитили. Фитилями называли умирающих.


Вход в штольню и подъездные пути на руднике Бутугычаг

За дверями нас ждала вооруженная охрана. Тех, кто не мог сразу сориентироваться и попасть в строй, охрана прикладами восстанавливали зрение и память. Те, кто попадался под приклад, оставались лежать, их не поднимали и они исчезали бесследно. После проверке следовала команда «Направо», и снова старший конвоир наш считал. Если количество совпадало, то нам командовали «Шагом марш». Колонна начинала раскачиваться на месте, пока не попадала в ногу. Потом мы шли инструменталке. К каждой пятерке заключенные ставился стрелок. Сытые, обмундированные солдаты охраняли отряд голодных, еле передвигающих ноги людей.  К окошечку иструменталки подходили два человека, инструментальщик засовывал нам под локоть кирку или лопату. Руки у нас находились в карманах, варежек или рукавиц не было. Через час, а может, и больше, мы снова плелись по утоптанной дорожке к месту работы километра два. Там в шахматном порядке пробивались разведочные шурфы. Мы, не сговариваясь (разговор в строю запрещался), подходили в шурфу, вытряхивали из-под мышки инструменты и, пританцовывая, ходили вокруг шурфа, только чтобы не замерзнуть.

Охотников спускаться в шурф находилось очень мало. В шурфе люди не могли двигаться из-за тесноты, а если они присаживались, то уже не поднимались. Их извлекали с остекленевшими глазами, мертвых или полумертвых. И потом складывали на приходившие подводы и больше они в ШИЗО не возвращались. К концу дня оставшихся строили, считали, уточняли и мы шли обратно для сдачи инструмента. Наши руки вынимались из карманов только для того, чтобы взять с земли инструмент и водворить его под мышку. А инструментальщик сам брал его у нас. Потом нас снова пересчитывали и вели к ШИЗО. Около двери в ШИЗО снова считали, и тогда мы входили в наш рай, где встречало пополнение. На смену выбывшим. За время работы мы старались только заготовить себе снега на ночь. Так как воды нам никто никогда не привозил и не приносил. А хлеб к нашему приходу доставлялся блатным, на всю братию.  Остальным давали буханку на группу. Группа отходила к нарам, сначала хотели разделить поровну, а так как ножей не было, а ломать поровну было трудно, то начинались споры. У голодных людей разгорались глаза, тряслись руки и невольно тянулись к хлебу. В один миг его хватали кто смог, забирались на нары и сразу глотали его не разжевывая. На вновь прибывших хлеб не полагался. Большинству хлеба не доставалось, начиналась свалка. Блатные палками наводили порядок. Били без разбора. По плечам, рукам, спине, по голове. Оглушенные ударами валились, их топтали, перешагивали или валились сами. Получалась куча барахтающихся тел. Кому попадал в руки хлеб, тут же уничтожал его. Ибо все равно отнимут. Так проходила дележка хлеба. С баландой обстояло несколько лучше. Каждый присутствующий получал триста грамм, если у него была посуда.

Наконец-то все успокаивалось, ужин окончен. Пристраивались кто как мог. Попавшие на нары не слезали, кто под нарами, тоже не вылезали. Остальные спали сидя, стоя, прислоняясь друг к другу. Брала верх усталость, забывались драки, забывались убитые, валявшиеся на полу. На них для удобства даже присаживались. Все замирало до утра.

О мертвых и убитых никто не говорил, никто не вспоминал. Количество не уменьшалось, порядок не менялся. Слабые гибли, блатные пользовались долей чертей и рогатиков. Помогали слабым умирать. Люди обновлялись, менялись, но мало кто отсиживал даже намеченный срок. Водворенные до особого распоряжения слабели, превращались в фитилей, догорали или нарезали дубаря. Нарезать дубаря означало умереть или быть убитым.

Каждый день в ШИЗО мне казался вечностью. Каждая ночь с ее кошмарами, драками, адом, о котором я слыхал еще в детстве. Здесь только не было кипящего котла со смолой. И нас не поджаривали на горячих сковородках.

Этот кошмар длился 13 суток. Я уже потерял надежду на свои силы. Эта тринадцатая ночь была страшной, день оказался, как всегда, для кого-то роковым. В довершение всего один молодой паренек, обросший бородой, с голубыми наивными глазами, из новичков, постеснялся оправиться на месте. Он попросил у конвоя разрешения отойти от шурфа. Отойдя шагов тридцать от группы, сделал свое дело, встал и машинально сделал шаг не в сторону группы, а наоборот. Стрелок вскинул винтовку. Прозвучал выстрел, и он, как сноп, свалился на снег. Конвоир подбежал к нам и крикнул: «Видели? Всем такая честь будет». После этого нас стали загонять в шурфы. Многие влезли, хотя там работать было нельзя из-за темноты и слабости. Всех, кто отказался, выстроили в шеренгу. Мне было все равно, что с нами будет, но в шурф я не полез. Нас пересчитали и четыре стрелка повели по направлению к поселку. Там подвели к дому начальника Дороберти и снова выстроили. Один стрелок зашел в дом. Через полчаса вышел начальник отделения, за ним стрелок.

— Не подчиняетесь конвою! Бунтуете! Не хотите работать! — мы все молчали. Тогда он указал в сторону сопки и, повысив голос, сказал. — Видите вон ту сопку? — Молчание. — Я вас спрашиваю, видите сопку? — Снова никто ничего не ответил. — Там всех вас сволочей расстреляю!

Угроза Дороберти была не пустым звуком. Многие знали еще Гаранинский режим. Там, в тайге, на приисках, еще крепко жили укоренившиеся правила. Где расстрелы и произвол партии царили. Еще не прошло полгода, как на прииске Мальдяк при такой обстановке, как у нас, с третьего лагпункта в одну ночь из ШИЗО и разных изоляторов было расстреляно 132 человека. И когда нас повели по направлению к этой сопке, ни у кого из нас не было сомнения, что мы идем в последний путь. Дороги к сопке Целинной не было. Мы шли по глубокому снегу около километра. Один из колонны упал, его пристрелили тут же. На одного из нас стало меньше, нас гнали дальше, не останавливаясь. Примерно на половине пути мы вышли к тропинке, ведущей к приискам. Нам скомандовали повернуть к шурфам.

Когда мы вышли на площадку, нас остановили. И старший, который разговаривал с начальником, стал у нас спрашивать персонально: работать будешь? В шурф полезешь? Согласившегося направляли в шурф, и он спускался. Не доходя до меня двух человек, один отказался. Его раздели до нательного белья, оставив валенки, и поставили на стойку. Мороз был градусов сорок. Отказавшийся сложил на груди руки, втянул голову в плечи и остался стоять. Все остальные, и я в том числе, поняли, что отказ карается сразу. А шурф делает отсрочку, может быть, на день, два, но все же не сейчас. Прошел час, полтора, раздетому предложили одеться, но он не отозвался. Тогда решили одеть насильно, но ничего не получилось, не смогли растянуть окоченевшие руки. Его завернули в бушлат и положили на подводу, которая пришла по обыкновению к концу работы.

Дали команду выходить из шурфа, все, кто мог, вылезли. Но этот день и тут оказался рекордным. Человек десять извлекли стрелки скрюченных, с остекленевшими глазами. С мертвыми остались два стрелка, остальные повели нас к ШИЗО.

Я чувствовал, что больше я держаться не в силах. Что еще день, от силы два, и меня уложат на подводу. Мелькнула мысль: сделать шаг в сторону. В таких стреляли без предупреждения. Что удержало меня от этого шага? Так я и не мог определить. Бороться за жизнь я устал. Смерти я не боялся. Но, как видно, размеренный ритм, по которому мы двигались, подсознательно распоряжался мной. А в сознании я был против жизни. Я не хотел в ШИЗО, не хотел в шурф. Все во мне было отравлено: воля к сопротивлению исчезла. В этот день я не подумал даже о снеге для утоления голода и жажды. Я шел, не падал, не шатался. Мне не хотелось даже нарушать ритм движения, так я дошел до ШИЗО. Но в этот раз двери ШИЗО не открылись. Около дверей стояло несколько человек из лагерной обслуги пятого лагпункта. С ними стоял начальник, я его не знал, видел первый раз. Нас выстроили, раздалась команда разобраться. Кто с пятого – два шага вперед.

Начался опрос: Ты за что в ШИЗО? — Опоздал на работу. — Выходи. — Ты за что? — Нагрубил старосте. — Выходи. — Ты за что? — Побег. — Посиди.

Таких оказалось двое. Оставшимся скомандовали разойтись по своим бригадам.

Оставшихся вне опроса спросили, с каких они лагпунктов. И приказали разобраться по пунктам. Нас с третьего оказалось 15 человек.

Начальник подошел к нам, выбрал, на его взгляд, более смышленого. Приказал: «Отвечаешь за всех. Следуйте на свои лагпункты, заявите на вахте о прибытии. Из ШИЗО по распоряжению начальника отделения Дороберти. Приказано всех направить по своим бригадам».

Я вошел в свою палатку, бригадир поднялся мне навстречу. Поднялась вся бригада, если кто и не был, так по слухам знали, что представляло из себя ШИЗО. Меня приняли как выходца с того света. Снова, как и в первый раз, они собрали кто что мог и накормили меня. Наутро вместе со всеми я вышел на работу. За мое отсутствие штрек уже пробили и долбили золотоносный слой песков. Весной пески шли на бутару на промывку, зимой изводилась только добыча песков До вечера я находился на работе, но работать бригада мне не дала.


Добыча золота: подача золотоносной породы тачками на промывочный прибор

«Отдохни денек», – сказали все бригадники, словно по уговору. Правда, ни сидеть, ни стоять я не мог, я делал то, что мог. Палец болевший к этому времени затянуло без всякой помощи, он покрылся тонкой кожицей. Как видно, потому что мяса на костях не было, а кость не отморозилась. Вечером, раздавая хлеб, бригадир обнаружил, что на меня хлеба нет. Он посоветовал мне дойти до УРБ. Я обратился к нарядчику. Нарядчик перелистал папку с бумагами и сказал: подождите заведующего. Прошло полчаса. Явился заведующий и, увидев меня, спросил: а ты откуда взялся?

Я ответил, что по распоряжению начальника ШИЗО нас разгрузили и направили по своим бригадам. Что я прибыл вчера и сегодня работал, что не получил хлеба и поэтому пришел сюда. «Посиди, сейчас выясню», — сказал он и вышел.

Но вместо заведующего пришел стрелок и снова водворил меня в изолятор. Дал на ночь дров. На этот раз в карцере я был один. Кое-как я разжег печку, сел к огоньку и подумал: начинай сначала.

Только утром закончились дрова, я прижался к остывшей печке и задремал. Утром после развода дверь моя открылась. Появился вахтер и приказал следовать за ним. Мы вышли из лагеря и пошли к пятому лагпункту. Я спросил по дороге: «Куда мы идем?». Вахтер ответил, что пока к пятому лагпункту. Спросил меня, откуда я прибыл. Я рассказал ему, что пробыл в ШИЗО 13 суток. За что? Не знаю.

Мы вошли в проходную, он оставил меня на попечение дежурного, а сам пошел доложить и узнать, куда меня определить.

Невеселые думы наполнили мою голову. Неужели снова ШИЗО? Мои размышления прервал дежурный.

— Эй, мужик, куда тебя привели? — Не знаю, наверное, в ШИЗО. — А что ты наделал? Убил кого-нибудь? — Нет. — Тогда украл? — Нет, в жизни никого не убивал, не воровал. — Так за что же тебя в ШИЗО привели? — Не знаю.

Тогда он полугрозно, полусерьезно крикнул на меня: «Замолчать! Встать как следует!». Я стоял, прислонившись к стене. Я отодвинулся от стены и отвернулся от окошечка. Тогда дежурный снова окликнул меня.

— Эй, мужик, ты грамотный? — Читать, писать умею. — Зайди сюда. Поможешь мне номерки развесить.

Я вошел к нему в дежурку. Он показал на стол, там лежала куча номерков, а рядом табельная доска. Я с этой работой справился быстро. Тогда он спросил. – Есть хочешь? – Хочу.

Он достал из стола полбуханки белого хлеба и протянул мне. Я не поверил своим глазам, но невольно шагнул к нему. Глаза мои, как видно, заблестели голодным блеском. Он отпрянул от меня. Но я, как собака, успел выхватить хлеб и не разжевывая начал его глотать. Дежурный посмотрел на меня с интересом и сожалением. Когда я покончил с хлебом, он спросил. — Пить хочешь? — Хочу.

Он зачерпнул кружку воды и подал мне. Я залпом выпил и попросил еще. — Куришь? — Кто из нас не курит?

Он достал из стола табаку «Дукат» и половину отсыпал мне. Дал коробку спичек и сказал: «Выйди».

Я вышел и, прислонившись к стенке, стал с наслаждением глотать табачный дым. Дежурный наблюдал за мной в окошечко, что думал он, не знаю, но я в первый раз видел вахтера – человека с душой, наполненной жалостью к отверженному. Мне казалось, что голод стал мучить меня еще сильней. Я с такой жадностью съел бы еще столько, но мне больше никто ничего не предложил. С благодарностью я смотрел на этого человека, протянувшего мне руку помощи. Теперь я снова мог идти в ШИЗО. Теперь неделю, а может, и больше мог я выдержать.

Вошел вахтер. — Ну, браток, пойдем! — Куда? — Не знаю, пока в УРБ, а там куда определят.

Я еще раз с благодарностью взглянул на дежурного и молча вышел из помещения. Мы пришли в УРБ пятого лагпункта. Я остановился у двери.

– Подойдите сюда! — приказал начальник. Я сделал несколько шагов к столу, но вплотную не подошел. — Фамилия, имя и отчество, год рождения? Статья, срок? — Я ответил. — Где находился последние две недели? — В ШИЗО до особого распоряжения. — Этого не может быть. — Спросите начальника ШИЗО.

Меня доставили без документов. Этот факт мог врезаться в память дежурного и начальника, а так как начальник мог не узнать меня, перед его глазами столько проходило всяких людей, что вряд ли он мог удерживать в памяти все наши обросшие бородами, потерявшие человеческий облик лица. Пока я был занят этими мыслями, рассыльный привел начальника ШИЗО.

— У вас содержался этот человек? С какого по какое время? — Неужели не вспомнит? У меня похолодело внутри и, кажется, остановилось сердце. Ведь он видел меня один раз, когда принимал. — Ответ «да» вдруг донесся до слуха, и кровь снова начала свой путь от сердца к пальцам и обратно. — Его привел ко мне заведующий УРБ третьего лагпункта и сказал, что документы пришлет попозже. Когда выбыл от нас, сказать затрудняюсь. А привели его две недели тому назад. Выбыл, как видно, при разгрузке. Я готов был целовать ноги начальника ШИЗО, человека черствого и бессердечного. Который ни разу не пошевелил пальцем, чтобы навести порядок во вверенном ему учреждении. И по возможности создать условия не для морилки, а для исправления провинившихся и попавших к нему людей. Неужели в нем еще сохраняется в какой-то степени человек?

— Мне тогда заведующий УРБ третьего лагпункта сказал, — продолжил начальник ШИЗО, что этот человек будет содержаться до особого распоряжения, так как склонен к побегу. Вот поэтому я и обратил на него внимание. — Начальник пятого лагпункта покачал головой. — Спасибо, я вас не задерживаю.

Мне заведующий отдал документы и сказал, что в лагере решили, что я опять сбежал.

— Мы не обнаружили вас при проверке, и мне пришлось вызвать военизированную охрану и объявить вас в розыск. — Вот так я и бегаю из одной ямы в другую и чуть не угодил в последнюю. — Если бы не пришли для разгрузки ШИЗО, то вас так и не нашла бы никакая военизированная охрана.

Я понял, что мне так отомстил заведующий третьего лагпункта за что, что я рассказал Дороберти о здешних порядках.

No comments for this topic.
 

Яндекс.Метрика