Мастерские.
Корсаковские мастерские, — столярная, слесарная, токарная, сапожная, швальная, кузница, — работают недурно.
И у господ служащих и… даже во Владивостоке, у многих можно видеть очень приличную мебель работы корсаковских мастерских.
Мастерские расположены здесь же на тюремном дворе.
Многие мастеровые в них и ночуют. Как-то легче на душе становится, когда после тюремной «оголтелости» и голой нищеты входишь в мастерские.
Здесь хоть чуть-чуть да пахнет в воздухе достатком, у всякого есть хоть что-нибудь и лишнее.
Люди имеют кое-какой посторонний заработишко, — по праздникам, во время, полагающееся для отдыха.
У кого есть кроватишка, у кого хоть какое-нибудь лишнее тряпьё.
Да и лица не такие уж «каторжные», — труд всё-таки кладёт на них благородный, человеческий отпечаток.
Труд подневольный, «барщина», — но если вы хотите видеть как может работать арестант, с какой охотой, как старательно он работает, если хоть чуть-чуть заинтересован в труде, — похвалите работу.
— Отличные, мол, коты (арестантские башмаки). Видно, хороший мастер. Тонкую работу исполнять можешь.
Доброе слово на каторге — редкость.[1}.
Доброе слово, непривычное, производит на каторжного больше впечатления, чем привычная розга.
От похвалы лицо рабочего распустится в улыбку, — он непременно достанет из «укладки» и похвастается работою «на сторону».
И что за тщательная, что за любовная работа! Подошва у другого, и та вся выстрочена какими-то рисунками.
Не то, чтоб ему за это заплатили дороже, а любит он «свою» работу, старается над ней, отделывает сапог какой-нибудь, словно художник-ювелир гранит редкий, ему самому нравящийся бриллиант.
И не даром люди, хорошо знающие каторгу, говорят, что, если бы её хоть чуть-чуть заинтересовать материально в труде, каторга меньше давала бы лентяев, игроков, рецидивистов, — меньше народу падало бы в ней окончательно.
Но довольно «философии».
Перед нами опять — мрачная, «каторжная» картина.
Молодой парень сколачивает большой, неуклюжий гроб. Другой, уже оконченный, стоит тут же на полу.
— Покойники разве есть?
— Нет. Да из лазарета присылали сказать: будут. Ну, и готовим.
Парень со злостью заколачивает гвоздь.
— Возись с чертями! Хороший, природный столяр был, у Файнера, в Киеве, мастеровым служил, может, изволите знать, первый магазин, — а теперь вот гроба сколачивай! Тьфу!
— А за что пришёл?
— В Киевском университете за убийство.
— С грабежом?
— С ним. Много награбили, держи карман шире!
— А надолго?
— Без срока.
Неподалёку старичок в очках, низко нагнувшись, мастерит «коты», тщательно заколачивает гвоздики.
— Давно здесь, дедушка?
— Недавно, милостивый государь мой, — приветливо говорит он, — недавно.
— А за что?
— Старуху свою убил.
— Жену?
— Нет, так. Полюбовница была. Десять лет душа в душу выжили… И этакий грех вышел!
— Что же случилось?
— Сдурела, старая. В Феодосии мы жили, я хорошим мастером слыл, жил скромно, деньжонки имел. На них-то она и зазрилась. «Умрёт, мол, сам, всё родные отберут! Отравлю да отравлю и деньгами воспользуюсь». А тут ещё путаться с молодым начала. «Отравлю!» — да и всё. Замечаю я. Живём, как два волка в клетке, друг на друга зубами щёлкаем. Мне её боязно, — того и гляди, отравит; она меня опасается, — потому видит, что замечаю. Так тяжко в те поры было, так тяжко… Не выдержал… убил.
Каких, каких только драм здесь нет.
Примечания
Помню в п. Александровском меня приветствовал при встрече какой-то слегка подвыпивший поселенец.
— Христос воскресе, барин!
— Воистину воскресе!
Поселенец снял шапку, поклонился в пояс, — нет, ниже, чем в пояс, рукой чуть не касаясь земли.
— Поко-орнейше вас благодарю.
— Да за что ты меня благодаришь-то, чудак-человек?
— За хороший ответ. Больно ласково ответили.
