1. ИНТЕЛЛИГЕНТИК
В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем годе, как известно, Вождь
народов и племен решил устроить евреям поголовно землю обетованную на
Дальнем Востоке, и сорока лет ему для этой акции уж никак не требовалось.
И составлялись уже по домоуправлениям списки, и ушлые начальницы
паспортных столов уже намечали нужным людям будущие освободиться квартиры,
и сердобольные соседи в коммуналках делили втихаря еврейскую мебелишку,
которую те с собой уволочь не смогут, и громыхал по городу Питеру трамвай
с самодельным по красному боку лозунгом "Русский, бери хворостину, гони
жида в Палестину". И евреям, естественно, все это весьма действовало на
нервы и заставляло лишний раз задуматься о превратностях судьбы,
скоротечности земного бытия и смысле жизни.
В двадцать два года людям вообще свойственно задумываться о смысле
жизни. Студент Кораблестроительного института, Ефим Бляйшиц писал диплом и
отстраненно, как не о себе, соображал, удастся ли ему вообще закончить
институт - может быть, заочно? - и как насчет работы кораблестроителя в
Приморье. Амур, Тихий океан... да ничего, жить можно. Жил он, кстати, на
Восьмой линии Васильевского острова, в комнатушке со старенькой мамой. Мама,
как и полагается маме, в силу возраста, опыта и материнской любви,
смотрела на развертывающуюся перспективу более мрачно и безнадежно, чем
сын, и плакала в его отсутствие. Друг же друга они убеждали, что все к
лучшему, жить и вправду лучше среди своего народа и в Биробиджане, слава
Богу, никто их уже не сможет обижать по пятому пункту; а может, все и
обойдется.
Пребывать в этом обреченно-подвешенном состоянии было неуютно,
особенно если ты маленький, черненький, очкастенький и картавишь: и
паспорт не нужно показывать, чтоб нарваться по морде. Фима нарвался тоже
раз вечером в метро, несколько крепких подвыпивших ребятишек споро
накидали ему по ушам, выдав характеристики проклятому еврейскому племени,
и, обгаженный с ног до головы и насквозь, на темном тротуаре подле урны он
подобрал окурок подлиннее и, не решаясь ни у кого попросить прикурить,
выглотал колючий дым ночью в сортире; кривая карусель в голове несла
проклятия и клятвы. Мама проснулась беззвучно, почувствовала запах табака
и ничего не сказала.
Будучи человеком действия, назавтра Фима совершил два поступка: купил
пачку папирос "Север", бывший "Норд", и пошел записываться в институтскую
секцию бокса.
- Куришь? - спросил тренер, перемалывая звуки стальными зубами.
- Нет, - ответил Фима. - Случайность.
- Сколько лет?
- Двадцать два.
- Стар, - с неким издевательским сочувствием отказал тренер, хотя для
прихода в бокс Фима и верно был безусловно стар.
- Хоть немного, - с интеллигентской нетвердостью попросил Фима.
- Мест все равно нет, - сказал тренер и брезгливо усмехнулся глазами
в безбровых шрамоватых складках. - Но попробовать... Саша! поди сюда.
Покажи новичку бокс. Понял? Только смотри, не очень, - сказал им вслед не
то, что слышалось в голосе.
- Раздевайся, - сказал Саша и кинул Фиме перчатки.
Стыдясь мятых трусов и бело-голубой своей щуплости, Фима пролез за
ним под канат на ринг, где вальсировал десяток институтских боксеров, и
был избит с ошеломляющей скоростью, от заключительного удара в печень весь
воздух из него вышел с тонким свистом.
- Вставай, вставай, - приказал спокойно тренер, - иди умойся.
- Удар совсем не держит, - якобы оправдываясь пояснил Саша.
- Иди работай дальше, - сказал ему тренер. И Фиме, растирающему до
локтя кровь из носу: - Сам видишь, не твое. - Неприязненно: - Покалечат,
потом отвечай за тебя.
Очки сидели на лице как-то странно, на улице он старался прятать в
сторону лицо, дома в зеркало увидел, что его тонкий ястребиный носик
налился сизой мякотью и прилег к щеке.
- На тренировке был, - пояснил он матери, и больше расспросов не
возникало.
Нос так и остался кривоватым, что довершило Фимин иудейский облик до
полукарикатурного, "мечта антисемита".
В портфеле же он стал носить с тех пор молоток, поклявшись при
надобности пустить его в ход; что, к счастью, не потребовалось.
Тем временем соседки на кухне травили мать тихо и въедливо, как мышь;
об этом сын с матерью тоже, по молчаливому и обоим ясному уговору, не
разговаривали.
Это неверно, когда думают, что евреям так уж всю историю и не везет.
Потому что смерть Сталина в марте 53 была замечательным везением, вопрос о
переселении отпал, врачи-убийцы как бы вместе со всей нацией были
реабилитированы, и по утрам соседи на кухне стали здороваться и даже
обращаться со всяким мелким коммунальным сотрудничеством. И Фима
благополучно получил диплом и был распределен на завод с окладом восемьсот
рублей.
Но так и оставался, разумеется, маленьким затурканным евреем.
2. ОТКРЫТИЕ
Сначала появились стиляги. Сначала - в очень небольшом количестве.
Пиджаки они носили короткие, а брюки - легендарно узкие. Рубашки
пестрые, а туфли - на толстой подошве. И стриглись под французскую польку,
оставляя спереди кок; а лучших мужских парикмахерских было две: одна - в
"Астории", а другая - на Желябова, рядом с Невским.
В милиции им норовили - обычно не сами милиционеры, а патриотичные
народные дружинники - брюки распарывать, а коки состригать, о чем
составлять акт и направлять его в деканат или на работу. Пресса
рассматривала одевающихся так молодых людей как агентов ползучего
империализма:
Иностранцы? Иностранки?
Нет! От пяток до бровей -
это местные поганки,
доморощенный Бродвей!
Затем прошел исторический ХХ Съезд Партии, была объявлена оттепель и
чуть ли не свобода, и страху в жизни стало куда поменьше, а надежд и
оптимизма куда побольше.
А еще через год состоялся впервые в Союзе Международный фестиваль
молодежи и студентов, наперли толпы молодых со всего мира, и после этого
(мы отслеживаем сейчас только одно из следствий, которое и вплетено нитью
в нашу историю) стиляг стало хоть пруд пруди: представители прогрессивной
молодежи западных, южных и восточных стран покидали гостеприимную
Советскую Россию в туфлях на босу ноги, запахивая пиджачки на голых, без
рубашек, грудях: гардероб оставался на память о дружбе и взаимопонимании
их московским и ленинградским приятелям.
Стукачей участвовало в празднестве уж не меньше, чем иностранцев, и
дружили только самые безоглядные и храбрые, - кроме специально выделенных
для дружбы, разумеется, и проинструктированных, как именно надо дружить.
Фиму с его рожей никто дружить не уполномачивал; он и не дружил -
опасался: дурак, что ли. Но глядя, как переходят на тела земляков шикарные
и тонные шмотки, все крутил он и обдумывал одну нехитрую мыслишку.
Он эту мыслишку не один, уж надо полагать, обдумывал, но именно он,
похоже, подошел к ней первый со всей еврейской глубиной и
основательностью. Потому что на второй день фестиваля сообщил маме, что
ему надо поговорить с хорошим старым адвокатом, какой, вроде, был среди ее
знакомых.
- Что случилось? - испугалась мама.
- Ничего не случилось, - твердо заверил Фима.
- Так зачем тебе адвокат? - побледнела мама.
- Чтоб и впредь ничего не случилось, - твердо заверил сын.
Адвокат, разумеется, тоже был еврей, и принимал Фиму в такой же
комнатушке коммуналки. Фима развязал испеченный мамой пирог, размял
папиросу и посмотрел на адвоката.
- Розочка, сходи в булочную, - попросил адвокат жену.
- Так какие же у вас неприятности? - спросил он. - Слушаю.
- Слушайте внимательно, - сказал Фима, - и если можно, тут же
забывайте. Никаких неприятностей нет и быть никогда не должно. Может ли
иностранец подарить мне галстук?
- За красивые глаза? - поинтересовался адвокат.
- В знак дружбы, - серьезно сказал Фима.
- У вас есть друг-иностранец? Кто? Где вы его взяли - на улице?
- На улице, - сказал Фима.
- И каким образом?
- Он спросил, как пройти к памятнику Ленину у Финляндского вокзала.
- И что же?
- Я его проводил к святыне нашего города и рассказал о приезде Ленина
в апреле 17 года.
Адвокат укусил пирог, с удовольствием пожевал, запил чаем и посмотрел
на Фиму.
- Он снял галстук прямо с шеи? - спросил он.
- Я долго отказывался, но он обиделся, а я не хочу, чтобы иностранцы
обижались на ленинградцев, - ответил Фима.
Адвокат кивнул.
- Хорошо, - сказал он. - Иностранец может подарить вам галстук.
- Я так и думал, - сказал Фима. - А рубашку он тоже может мне
подарить?
- Он тоже снял ее с себя под памятником Ленину?
- Нет. Он попросил проводить его обратно до гостиницы.
- Он боялся заблудиться?
- Совершенно верно.
Адвокат подумал.
- А на каком языке вы говорили? - торжествующе выкрикнул он.
- На английском, - слегка удивился Фима.
- А откуда это вы знаете английский?!
- Как откуда? - еще больше удивился Фима. - Я учил его восемь лет:
шесть в школе и два в институте. Я советский инженер с высшим
образованием. Советское образование - лучшее в мире! Я был отличником.
- Да, - согласился адвокат, - это правда... Советское образование -
лучшее в мире.
- Еще он подарил мне пиджак и туфли, - добавил Фима.
- За что?! - поразился адвокат.
- А я подарил ему свой пиджак и свои туфли.
- Зачем?!
- Ему нравятся наши товары.
- Так почему он не купил?!
- У него кончились деньги.
- Почему кончились?
- Он был накануне в ресторане.
- В каком? - быстро воткнулся вопрос.
- На "Крыше" в "Европейской", - так же быстро последовал ответ.
- А больше денег у него не было?
- Я должен был попросить его показать мне бумажник? или счет в банке?
Адвокат доел кусок и облизал пальцы.
- Хорошо, молодой человек, - одобрительно признал он. - Он может
подарить вам галстук, рубашку, пиджак и туфли.
- Носки и плащ, - добавил Фима. - Он сказал, что жена купила ему
носки не того размера, а плащ дал мне надеть, потому что пошел дождь; дома
я выгладил его и хотел вернуть, но он уже уехал.
- Что еще? - спросил адвокат.
- Две пары чулок и французское белье для моей мамы.
- Зайдите в субботу, - сказал адвокат. - Я должен изучить этот вопрос
так, чтоб не было сомнений.
- Да, - согласился Фима, - сомнений быть не должно. Но не в субботу,
а завтра. Время дорого.
- Молодой человек, - сказал адвокат.
- Дружба дружбой, а служба службой, - сказал тогда Фима. - Вы даете
мне эту консультацию и получаете гонорар по высшей ставке. Ставку назовете
сами.
Адвокат сдвинул очки на лоб. Фима вынул из кошелька полученную вчера
зарплату и положил на стол. На ближайшие две недели они с мамой оставались
с сорока копейками.
- Хорошо, - сказал адвокат. - Завтра в шесть.
- Подарки являются моей собственностью?
- Безусловно.
- Я могу их выкинуть?
- В первую же урну.
- Могу подарить?
- Первому встречному.
- Могу продать?
- Ага... Вероятно.
- Что значит - вероятно? Это мои вещи или нет?
- Вас интересуют статьи по спекуляции?
- А где вы тут видите спекуляцию?
Адвокат закурил Фиму папиросу и улыбнулся вошедшей с сеткой жене.
- Идишекопф, - ласково сказал он, кивая на Фиму. - Мать этого
мальчика не умрет от нищеты.
Вот так в городе Ленинграде летом пятьдесят седьмого года в голове
молодого и нормального задавленного жизнью восьмисотрублевого инженера и
вполне типичного еврея Фимы Бляйшица родилась гениальная идея фарцовки.
Название это родилось позднее, и не у него, но название его мало
заботило, потому что Фима был нормальным советским материалистом и
прекрасно знал, что было бы дело, а название ему всегда найдется.
Нет, и до него, разумеется, всю жизнь скупали барахло у иностранцев и
толкали его на барахолках и среди знакомых, но он первый подошел к
проблеме серьезно и научно. Он первый исчерпывающе выяснил, что в
уголовном кодексе нет статей, карающих за получение денег по дивной
модели, безукоризненно им отшлифованной.
А также, будучи молодым, умным и энергичным человеком с высшим
образованием, изучавшим также и политэкономию по Марсу, он прекрасно
понимал важность первым реализовать ценную идею и перспективу
монополизации рынка и эксплуатации чужого труда.
Взрывчатая энергия свершений и карьеры, глухо запертая Законом в его
курчавой голове и узкой грудной клетке, обрела выход и направление и
всепробойной струей ударила наружу.
