Бурсе представил следствию мою записку с угрозами и мой чертеж. В отношении Бурсе комендант полагал, что именно так оно и было. Я спросил коменданта, что мне грозит за воровство казенного материала.
– Не более восемнадцати месяцев, – сказал он.
Короче, я стал постепенно выплывать из той пучины, в которую погрузился с головой. Шаталь прислал записку, что Бебер Селье находится в больнице в палате на одного человека. Он ждет отправки на материк. Редчайшая болезнь приключилась с ним – нарыв в печени! Похоже, диагноз состряпан администрацией и врачом во избежание мести.
Меня ни разу не обыскивали и не устраивали шмон в камере. Я воспользовался этим и достал нож. Мне его прислали. Я попросил Нарика и Кенье потребовать у коменданта очную ставку между старшим надзирателем из мастерских, Бебером Селье, столяром и мной, с одной стороны, и ими – с другой, после чего пусть комендант сам решает, продолжать ли их допрашивать, подвергнуть ли дисциплинарному наказанию или освободить и вернуть в лагерь.
Сегодня на прогулке Нарик сказал мне, что комендант согласился. Очная ставка состоится завтра в десять утра. Следственную часть поручено провести главному надзирателю. Всю ночь я боролся с самим собой, взвешивал все за и против. Я намеревался убить Бебера Селье. Я не смог переубедить себя изменить решение. Нет, крайне некрасиво получается – позволить убраться этому гнусу на материк за подлость и там совершить побег – это в награду за провал нашего! Да, но в таком случае тебя, дорогой мой, могут приговорить к смертной казни, обвинив в злом умысле. Да и хрен с ним! Такое вот я и принял решение, окончательное и бесповоротное. Не осталось никаких надежд. Четыре месяца ожиданий и радости, страха, что попадешься, тщательно продуманных действий и усилий – и что же в результате? Все, казалось, уже на мази, и все так жалко и бездарно разрушил мерзкий язык стукача. Будь что будет! Завтра я должен убить Селье!
Единственная возможность избежать смертного приговора – это заставить Селье вынуть нож. А для этого он должен ясно увидеть, что мой уже наготове. Тогда он определенно выхватит свой. Надо, чтобы все это произошло прямо перед очной ставкой или сразу же после нее. Во время устного разбирательства убить Селье не будет никакой возможности, поскольку есть риск, что багор пристрелит тебя. Я положился на беспечность надзирателей, которая давно вошла в пословицу.
Всю ночь я боролся с этой навязчивой идеей и никак не мог ее подавить. В жизни есть такие вещи, которые нельзя прощать. Знаю, что никто не имеет права чинить самосуд, но эти рассуждения для людей другого социального круга. Просто непостижимо – нельзя думать о наказании, безжалостном наказании такого ползучего гада, такой низкой твари. Я не сделал этой залетной птичке ничего плохого, он даже не знал меня. Значит, он отправляет меня на энное количество лет в одиночку за просто так, не имея ничего лично против меня. Он стремится похоронить меня заживо, чтобы жить самому. Можно ли смириться с этим? Нет, я не мог. Непостижимо, чтобы эта канализационная крыса жуировала за счет других. Для меня, во всяком случае, непостижимо. Он мне устроил веселенькую жизнь. Ну и я ему устрою еще покруче. А как насчет смертного приговора? Так глупо подыхать из-за паскудной гниды! Я дал себе единственный зарок: если он не выхватит нож – пусть живет, падаль.
Не спал всю ночь, выкурил пачку сигарет. Осталось две, когда в шесть утра принесли кофе. Нервы натянуты до предела, и, хотя это было запрещено, я сказал разносчику в присутствии надзирателя:
– Дай мне несколько сигарет или немного табаку с разрешения начальника. Я на пределе, месье Антарталия.
– Да, дай ему, если есть. Искренне сочувствую тебе, Папийон. Я корсиканец и уважаю настоящих мужчин. Презираю мерзавцев.
Без четверти десять я уже был во дворе и ждал, когда меня поведут в главную комнату. Рядом стояли Нарик, Кенье, Бурсе и Карбоньери. К нам был приставлен надзиратель Антарталия, который присутствовал при раздаче кофе. Он разговаривал с Карбоньери по-корсикански. Из их разговора я понял, что он сочувствует Карбоньери, которому грозит до трех лет одиночки. В это время открылись ворота, и во двор вошли араб, лазавший на пальму, араб-тюремщик из строительных мастерских и Бебер Селье. Увидев меня, он отпрянул назад, но надзиратель, находившийся рядом с ними, сказал ему:
– Иди вперед и держись в стороне от остальных. Встань вон там справа. Антарталия, не позволяй им общаться между собой.
Нас отделяло друг от друга не более двух метров. Антарталия сказал:
– Никаких разговоров!
Карбоньери продолжал говорить по-корсикански с соотечественником, который теперь следил за обеими группами. Багор наклонился, чтобы поправить развязавшийся шнурок на ботинке. Я тихонько подтолкнул Матье вперед. Он все понял. Посмотрел на Бебера Селье и плюнул в его сторону. Когда багор снова выпрямился, Карбоньери, не прерывая разговора, настолько завладел его вниманием, что первый даже не заметил, что я сделал шаг вперед. В ладонь из рукава скользнул нож. Только Селье мог его видеть. С неожиданной быстротой он глубоко вонзил мне в правую руку нож, который держал открытым в кармане штанов. Я левша. Одним выпадом я всадил свой нож ему в грудь по самую рукоятку. Животный крик «а-а-а!», и он рухнул как сноп.
– Назад! – закричал Антарталия, наставив на меня револьвер. – Лежачего не бьют! Иначе пристрелю, хотя мне этого не хотелось бы делать.
Карбоньери подошел к Селье и отпихнул его голову ногой. Сказал пару слов по-корсикански. Я понял: Селье мертв.
– Дай сюда нож, парень, – сказал надзиратель.
Я повиновался. Он вложил револьвер в кобуру, подошел к железной двери и постучал. Дверь открылась, и он сказал появившемуся багру:
– Зови носильщиков убрать труп.
– Кто убит?
– Бебер Селье.
– О, а я думал – Папийон.
Нас снова отправили в изолятор. Очная ставка отменялась. В коридоре Карбоньери сказал мне:
– Ну, старина, теперь держись.
– Да. Но он-то мертв, а я живой.
Антарталия вернулся один. Тихо открыл дверь моей камеры и сказал:
– Постучи и скажи, что ты ранен. Он первый на тебя напал, я это видел.
И он так же тихо закрыл дверь. Было видно, что надзиратель обеспокоен.
Эти надзиратели-корсиканцы жуткие ребята: они либо свои в доску, либо настоящие дьяволы. Я стал колотить в дверь и крикнул:
– Я ранен. Отведите меня в больницу перевязать рану.
Багор вернулся с главным надзирателем изолятора.
– Что надо? Чего шумишь?
– Я ранен, начальник.
– Ах, ранен? А я думал, он промахнулся.
– На правой руке сквозная рана.
– Открывай, – сказал другой багор.
Дверь открылась, и меня выпустили из камеры. Действительно, на мышце правой руки был глубокий порез.
– Наденьте на него наручники и отведите в больницу. Там его не оставлять ни под каким предлогом. После оказания помощи сразу же в камеру.
Когда мы вышли из изолятора, нас встретили десять надзирателей во главе с комендантом. Багор из строительных мастерских прошептал:
– Убийца!
Прежде чем я успел ответить, комендант сказал:
– Спокойно, инспектор Брюэ. Тот первый напал на Папийона.
– Не похоже, – возразил Брюэ.
– Я видел и буду свидетелем, – сказал Антарталия. – И заметьте, месье Брюэ, корсиканцы не лгут.
Когда мы пришли в больницу, Шаталь послал за доктором. Врач молча зашил мне рану без всякой анестезии. Не произнося опять-таки ни слова, он наложил на нее восемь зажимных скобок. Я не возражал и не мешал ему заниматься делом. И тоже не издал ни единого звука. Закончив, доктор сказал:
– Надо бы под местной анестезией, но у меня ничего не осталось. – И добавил: – Твой поступок совершенно не оправдывает тебя.
– Видите ли, он все равно бы долго не протянул с этим нарывом в печени.
Мой неожиданный ответ поверг доктора в изумление.
Расследование возобновилось. Бурсе был выведен из-под следствия как лицо затерроризированное и запуганное, не способное отвечать за свои поступки. Я всячески способствовал следственной комиссии принять эту точку зрения. Обвинение против Нарика и Кенье было отведено за отсутствием доказательств. Остались мы с Карбоньери. Обвинения в краже строительного материала и использовании его не по назначению были с него сняты. Оставалось соучастие в попытке бежать. Самое большее, он может получить за это шесть месяцев. Мои дела усложнились. Несмотря на все показания в мою пользу, следователь не воспринимал мои действия как предпринятые в целях самообороны. Дега видел дело, заведенное на меня. Он сказал, что, несмотря на все усердие следователя, похоже, что меня не удастся подвести под гильотину, поскольку я был ранен. В обвинении против меня фигурировала одна досадная штука, на что и напирало следствие: оба араба-тюремщика видели, что я первым вытащил нож.
Расследование завершилось. Я ожидал отправки в Сен-Лоран, где должен буду предстать перед военным трибуналом. Не делаю ровно ничего – только курю. Даже не хожу. К моей утренней прогулке добавили час в полдень. Ни разу ни комендант, ни другие надзиратели, кроме багра из мастерских и следователя, не выказывали ко мне никакой враждебности. Они разговаривали со мной без всякой неприязни и разрешили приносить мне табак в любом количестве.
Отъезд назначен на пятницу, а дело закончили во вторник. В среду в десять утра, когда я уже находился на прогулке два часа, поступило распоряжение доставить меня к коменданту.
– Пойдемте со мной.
Я пошел с ним без всякого конвоя. Спросил, куда идем, хотя видел, что направляемся по тропинке, ведущей к его дому. По дороге он сказал:
– Жена хочет повидаться с вами перед отъездом. Я не хотел ее расстраивать присутствием вооруженного надзирателя. Уверен, что вы будете вести себя как положено.
– Да, месье комендант.
Мы подошли к дому.
– Жюльетта, я выполнил свое обещание и привел к тебе твоего протеже. Ты знаешь, что к двенадцати я заберу его обратно. На разговор даю около часа.
С этими словами комендант оставил нас.
Жюльетта подошла ко мне, положила свою руку мне на плечо, глядя прямо в лицо. Ее черные глаза светились еще больше оттого, что на них навернулись слезы, которые, к счастью, ей удавалось сдерживать.
– Ты с ума сошел, дружочек Папийон. Если бы ты мне сказал, что хочешь бежать, я смогла бы устроить все гораздо проще и легче. Я просила мужа помочь тебе, насколько это возможно, но он говорит, что, к сожалению, это не от него зависит. Я послала за тобой, чтобы посмотреть, как ты себя чувствуешь, – это во-первых. Поздравляю, ты не падаешь духом и выглядишь лучше, чем можно было ожидать. А во-вторых, я хочу расплатиться с тобой за рыбу, которую ты так щедро нам давал в течение этих месяцев. Вот тысяча франков – это все, что у меня есть. Жаль, что не могу дать больше.
– Послушайте, мадам, мне не нужны деньги. Поймите, прошу вас, я не могу их принять: это могло бы повредить нашей дружбе.
И я отстранил от себя ее руку с деньгами, которые она так красиво мне предложила – две банкноты по пятьсот франков.
– Прошу вас не настаивать, мадам.
– Как хочешь, – сказала она. – Не желаешь ли немного аперитива?
В течение часа с небольшим эта великолепная женщина в совершенно очаровательной манере разговаривала со мной. Она полагала, что суд должен отвести от меня обвинение в преднамеренном убийстве этой свиньи. Мне могут дать от восемнадцати месяцев до двух лет.
Когда я стал прощаться с нею, моя ладонь надолго задержалась в ее руках. Крепко пожав ее, она сказала:
– До свидания. Удачи.
И разрыдалась.
Комендант отвел меня в изолятор. На обратном пути я сказал ему:
– Месье комендант, ваша жена – самая благородная женщина на свете.
– Знаю, Папийон, она создана не для такой жизни, как здесь. Для нее она слишком жестока. Что поделаешь? Еще четыре года – и я выйду в отставку.
– Хотелось бы воспользоваться представившимся мне случаем, комендант, и поблагодарить вас за хорошее обращение со мной. И это несмотря на то, что у вас было бы больше всех неприятностей, окажись мой побег успешным.
– Да уж, головной боли было бы предостаточно. И все же, должен признаться, вы заслуживаете успеха.
Поравнявшись с воротами изолятора, комендант сказал мне:
– До свидания, Папийон. Да поможет вам Бог. Вам нужна его помощь.
– До свидания, месье комендант.
Да, Божья помощь мне действительно понадобится: военный трибунал под председательством жандармского майора был безжалостен. Три года за воровство, незаконное присвоение казенного имущества, осквернение могилы, попытку бежать. И сверх того пять лет за непреднамеренное убийство Селье. Отбытие наказания последовательное и непрерывное. Итого восемь лет одиночного заключения. Если бы я не был ранен, то меня, без всякого сомнения, ожидал бы смертный приговор.
Суд, который обошелся со мной столь круто, был более снисходителен к поляку Дондоскому, убившему сразу двух человек. Ему дали только пять, хотя преднамеренность и умысел присутствовали в этом случае без всякого сомнения.
Дондоский работал пекарем, делал опару и больше ничего. Трудился с трех до четырех утра. А поскольку пекарня стояла рядом с пристанью и ее окна выходили на море, он все свое свободное время удил рыбу. Это был тихий человек, по-французски говорил плохо, ни с кем близких дружеских отношений не заводил. Всю свою любовь и привязанность этот бессрочник направил на жившего с ним великолепного черного кота с зелеными глазами. Они спали вместе в одной кровати, кот следовал за ним повсюду, как собака, а когда Дондоский работал, кот тоже находился рядом. В общем, кот и человек оказались преданнейшими друзьями. Ходили они везде вместе; только когда день выдавался особенно жарким и не было тени, кот самостоятельно шел в пекарню и укладывался спать в гамаке своего друга. Когда колокол отбивал полдень, кот отправлялся к морю встречать поляка, который там же кормил его мелкой рыбешкой. Он подманивал кота, держа и раскачивая рыбу на весу, кот прыгал и ловил ее.
Все пекари жили вместе в одной комнате рядом с пекарней. Однажды два зэка, по имени Коррази и Анджело, пригласили Дондоского отведать тушеного кролика, приготовленного Коррази, который готовил это блюдо раз в неделю. Дондоский не отказался, сел за стол, поставил бутылку красного вина и съел свою порцию. А вечером кот домой не вернулся. Поляк искал его повсюду, но тщетно. Прошла неделя – кот как в воду канул. Поляк так убивался из-за потери друга, что, казалось, сама жизнь потеряла для него всякий смысл. Поистине грустно, когда любимое существо, отвечающее тебе взаимной любовью, так неожиданно и загадочно пропадает. Жена одного надзирателя, прослышав про такое великое несчастье, дала ему котенка. Дондоский прогнал его и с негодованием спросил женщину, как она могла вообразить себе, что он может любить какого-то другого кота, а не своего собственного: это было бы большим оскорблением памяти пропавшего друга. Так он сказал ей.
Однажды Коррази ударил мальчишку, ученика-пекаря, служившего также раздатчиком хлеба. Мальчишка не спал с пекарями, а приходил из лагеря. Разобидевшись и негодуя, он стал разыскивать Дондоского. Нашел его и сказал:
– Ты знаешь, не кролика ты ел у Коррази и Анджело, а своего кота.
– Где у тебя доказательства, паршивец? – закричал поляк, схватив мальчишку за горло.
– Я видел, как Коррази закапывал шкуру кота под манговым деревом, которое растет за жилищем лодочников.
Поляк помчался туда как угорелый и действительно обнаружил шкуру кота. Он выкопал ее, сгнившую уже наполовину, головы почти совсем не было, промыл в морской воде, высушил на солнце, завернул в чистое новое холщовое полотенце и захоронил глубоко в сухом месте, чтобы не добрались муравьи. Об этом он сам мне рассказывал.
Ночью Коррази и Анджело, сидя рядышком на массивной скамье в комнате пекарей, играли в карты при свете керосиновой лампы. Дондоский, сорокалетний крепыш среднего роста, широкоплечий и сильный, приготовил дубину из железного дерева, тяжелую – самое настоящее железо. Подойдя к игрокам сзади и не говоря ни слова, он нанес им удар по голове. Обе головы раскололись, как два спелых граната. Мозг разлетелся по всему полу. Дондоский не помнил себя от ярости. Ему было мало просто убийства: он собрал мозг с пола руками и размазал его по стене. Вся комната была забрызгана кровью и мозгом.
Хотя жандармский майор, председатель военного трибунала, не проявил ко мне никаких симпатий, в отношении Дондоского он проявил предельное милосердие, и тот отделался пятью годами за два преднамеренных убийства.
