Пересидеть жару в тюрьме решила спецкор “МК” и устроилась надзирательницей в СИЗО
“Здесь нет женщин, есть только сотрудники”
Каширский “пятак”, официально ФГУ ИЗ-50/5, громоздится на возвышенности, в самом центре старого города, — там, где обычно ставят церковь. У здания старинной кладки не купол, а сторожевая вышка. Еще засветло над запреткой зажигаются прожекторы. Над Каширой всходит слепящее “зоновское” солнце.
Следственный изолятор №5 стоит в самом центре старой Каширы.
Притормаживаю около таблички “Запретная зона! Проход запрещен! Нарушители подвергаются административному наказанию”. Нажимаю на звонок. Дверь служебного входа бесшумно отъезжает, я ступаю в зазеркалье — на территорию режимного объекта. Здесь все как в черно-белом кино. За метровыми стенами мир теряет краски.
Рассчитан изолятор на 250 мест, а содержится в 57 камерах 354 подследственных, перелимит — 104 человека. И это в нынешних подмосковных “субтропиках”!
7.30. До развода караула остается 15 минут. Натягиваю приготовленную форму: голубую хлопчатобумажную рубашку, узкую юбку, повязываю галстук-бабочку. Выясняю, что пилотка из-за жары временно упразднена.
Рядом натягивает тяжелые берцы коренастая Люба. Женщин-контролеров в СИЗО — 68%. В отличие от меня она заступает на охрану внешней территории следственного изолятора. Для этого караула поблажек никаких нет: все женщины наглухо затянуты в камуфляж. Когда выражаю дамам сочувствие, меня резко обрывают: “Здесь нет женщин, есть только сотрудники”.
— Макияж не возбраняется?
— Приветствуется! Мы же лицо изолятора, — говорит моя наставница — старший прапорщик первой категории Маргарита Фарафонова. — У подследственных жизнь и так несладкая, еще и мы страшными придем на работу.
7.45. В комнате, которую по старинке называют “ленинской”, дежурный помощник начальника следственного изолятора проводит инструктаж: зачитывает приказ, кто на каком посту стоит, доводит оперативную информацию. Заодно проверяет форму одежды. Накануне меня предупредили: “Явишься в босоножках — отправят переобуваться”.
По тюремным коридорам и железным лестницам надлежит вышагивать в закрытых темных туфлях на низком каблуке.
Вглядываюсь в лица рядом стоящих офицеров и прапорщиков. Вся жизнь контролеров проходит “за колючкой”. Эта работа входит в десятку самых опасных для жизни профессий. Теперь мне предстоит выяснить, что же заставляет людей идти на столь неблагодарную службу с издевательски мизерной зарплатой — от 8 до 15 тысяч рублей?
Добровольное заточение
8.00. Нам предстоит работать “на корпусе” — так называют посты внутри изолятора. В сопровождении старшего по корпусу поднимаемся на 4-й этаж. Проходим множество дверей и переборок. Ключи-“вездеходы” заменили магнитные карточки.
Принимаем дела у инспектора, который работал в ночь. Наша зона ответственности почти 16 “хат” — камер на 2, 4, 18 мест. Свет в тюремный коридор проникает из двух крошечных окон, расположенных в разных концах под самым потолком. Стены выложены керамической плиткой, но не покидает ощущение, что находишься в сыром подземелье.
Стоять нам нельзя, мы должны ходить от камеры к камере, каждые 15 минут заглядывая в глазки, вести непрерывное наблюдение, на официальном языке — осуществлять надзор за поведением сидельцев.
И если в распоряжении подследственных есть стулья и стол, то нам сиденья, пусть даже откидного табурета, по инструкции не положено.
— А думаешь, почему у всех контролеров варикозное расширение вен? — восклицает напарница. — Всю смену проводим не присев, на ногах.
Стола тоже нет. Постовые ведомости приходится заполнять на весу, подложив картонку. Тут, как говорится, сидельцы в лучшем положении, чем контролеры.
Над одной из камер зажигается лампа. Маргарита откидывает на двери окошко-“кормушку”. Подследственный просит вызвать врача.
— Нам самим без предупреждения дежурного запрещено входить в камеру, что бы там ни случилось, — наставляет меня Рита. — Спецконтингент у нас еще тот: заварушку могут инсценировать, чтобы взять контролера в заложники.
Меряю шагами два душных коридора, в один конец — пятнадцать, в другой — восемнадцать. При всем желании пост не покинешь. Мы заперты и, по сути, являемся теми же узниками. Чтобы выйти, например, в туалет, нужно связаться с комнатой дежурного по аппарату прямой телефонной связи, который стоит под замком в шкафу–нише.
С комнатой дежурного можно связаться по аппарату прямой телефонной связи. (Справа — наставник спецкора “МК” — старший прапорщик первой категории Маргарита Фарафонова.) Автор фото - Светлана Самоделова.
— А если пожар? — спрашиваю Риту.
— Гаси себя сам! — вздыхает напарница.
Кто же идет в добровольное заточение?
Например, моя наставница, Маргарита Фарафонова, пришла в каширское СИЗО №5 от безысходности. Работала раньше на птицефабрике. Но единственное сельское предприятие приказало долго жить.
— Муж играл с начальником следственного изолятора в футбол, от него и узнал, что есть вакантная должность контролера. Время было лихое, заработную плату нигде не выплачивали, а в СИЗО хоть и частями, но платили. Я жила в деревне в трех километрах от Каширы. Подкупило то, что проезд был бесплатный плюс 50% скидка на оплату коммунальных услуг.
“Мы научились мужское внимание не замечать”
Завтрак в изоляторе прошел в 6 утра. После восьми начинается время часовых прогулок. Режимная группа, состоящая из мужчин-контролеров, выводит сидельцев на воздух покамерно.
Маргарита отпирает на тяжелой двери нижнюю задвижку, следом верхнюю, выдвигает тяжеленный засов, наконец, вставляет ключ в замок… С лязгом распахивается дверь, на улице +35, я готова глотнуть волну спертого воздуха, ощутить смрад, вонь, запах пота и гнили. Но нас окатывает… прохладная волна.
— В камерах у подозреваемых установлены кондиционеры, — говорит Рита.
Мимо нас текут подследственные. Старожилов тут немало. Суды тянутся и год, и три. Если не освобожден врачом, хочешь не хочешь — иди гулять или посиди этот час в боксике — в помещении, похожем на бельевой шкаф. “Это требование стали выдвигать после случая, когда однажды все ушли на прогулку, а оставшийся в камере подследственный взял и повесился”, — объясняет напарница.
От взглядов подозреваемых не спрячешься. Смотрят по-разному: нагло, зло, восторженно, снизу вверх.
“Мы, допустим, форточники и карманники, а ты, гражданин начальник, за какие такие грехи паришься вместе с нами в изоляторе?” — кривится субтильный парень с головой мучного червя.
Миловидная Рита, еще минуту назад улыбающаяся, надевает маску: брови сдвинуты, губы сжаты. На реплики не реагирует.
— Безграничное мужское внимание не тяготит? — спрашиваю напарницу.
— Женщина в колонии всегда находится под охраной. Я не помню случая, чтобы кто-то из подозреваемых посягнул на контролера. Внимание подследственных по-своему целомудренно и бескорыстно. Мы научились его не замечать.
9.00. Начинается обход. Дежурный “обсчитывает” заключенных. Оперативники собирают письма и жалобы. Из камер забирают мусор, сухой хлеб.
Я прошу напарницу вспомнить свой первый рабочий день.
— Формы не было, она была дефицитом. Подобрала дома темную рубашку и юбку — так и заступила на пост. Это потом кто-то отдал мне старенький китель, позже рубашка досталась по наследству.
Ребят-контролеров, одетых в гражданское, невозможно было отличить от подследственных. Случались курьезы, новичков пытались загнать в камеры вместе с обвиняемыми: “Ты что стоишь? Заходи!”. Они отчаянно кричали: “Мы свои!”
Камеры были переполнены, на 18 спальных мест — 48 человек.
Контролеров не хватало, нам приходилось бегать на два этажа.
— Страшно было?
— Еще как! Подследственные проходили в шаге от меня. Кто знает, что у них на уме? Но, зная, что у страха есть запах, который подозреваемые чуют за версту, старалась храбриться. Ни на минуту не расслаблялась, все время была начеку. Нам зачитывали сводки, где описывались случаи нападения на контролеров. Я стояла и прикидывала, куда первым делом бить. Инструкторы отрабатывали с нами приемы самообороны.
— Заразу не боялись подцепить?
— Раньше к нам попадали туберкулезники, причем с открытой формой. Это сейчас кондиционеры, камеры закрыты все наглухо. А тогда была духота, кормушки были все распахнуты. Дым от сигарет из камер и вся зараза шла на нас, многие наши сотрудники переболели. Доплачивали нам, правда, 15%, а потом перестали.
— Средства защиты выдавали?
— Раньше заступали на пост с дубинкой, именуемой изделием ПР-73. Они были разного размера, мы выбирали те, что полегче — килограмма на три, чтобы при ходьбе по пяткам не били. Еще нам выдавали аэрозольную упаковку типа “Черемуха” или “Сирень”. Применять их ни разу не пришлось.
Добрая женщина Маргарита Вовановна
Ближе к полудню в коридоре появляются члены ОХО — отряда хозобслуги. В отличие от наших сидельцев их можно назвать заключенными. Осужденные за нетяжкие статьи, они остались работать в следственном изоляторе, убирать территорию, разносить еду, мыть полы. Особо прилежным, “вставшим на путь исправления”, светит условно-досрочное освобождение.
Гороховый суп и гороховая каша — все, что может предложить “баландер”, член отряда хозобслуги Илья Давыдов, подследственным.
На тележке, издающей чудовищный скрип, “шныри” везут огромные алюминиевые кастрюли с обедом. На первое — гороховый суп, на второе — гороховая каша с мясной подливой, на третье — кисель.
— А как к тебе обычно обращаются подозреваемые?
— Бывает, называют по имени и отчеству — Маргаритой Владимировной, кличут и Маргаритой Вовановной, и доброй женщиной, и гражданином контролером... Фантазии нашим подопечным не занимать.
Кто только у нас не сидел! И племянник Любови Полищук, и сын Конкина. Изолятор, он всех уравнивает. Иностранцев сейчас пруд пруди: и негры, и индусы, и китайцы. Начинаешь дежурному зачитывать список, прямо язык сворачиваешь.
14.00. Из женской камеры доносятся заунывные голоса.
— Совершают намаз, — объясняет Рита. — Цыганки сейчас редкость, зато камеры наводнили узбечки, киргизки, таджички. Статья у всех одна: контрабанда наркотиков.
15.00. Подследственных покамерно выводят в баню. С водой в Кашире из-за жары напряженка, после шести вечера ее в изоляторе не бывает. “Все поливают свои огороды”, — говорит Маргарита.
Нам бы сейчас самим не мешало бы встать под душ. Но к посту мы словно приклеенные. Со всех сторон на нас нацелены видеокамеры.
— Лишний раз ни почесаться, ни кофейку попить, — замечает Рита. — Это сильно угнетает. Может, из-за “всевидящего ока” люди и не идут к нам работать. Мы иной раз с девчонками смеемся: “За кем тут камеры наблюдают: за заключенными или за нами?”
15.30. В изоляторе идет движуха. Каждые пять минут мы открываем и закрываем камеры. Все больше чувствую себя сторожевой собакой- “рексом”. Подследственных выводят на допросы, к адвокатам, для доставки в суды, осужденных и “транзитников” — на этапы.
16.00. Пожилая вольнонаемная женщина-библиотекарь раздает подследственным через кормушки по заранее составленным спискам книги. Детективы, романы Марка Твена, сказки Андерсена.
Особенно любят перечитывать сказки урки, имеющие по три-четыре ходки. Потому что единственное, что у них осталось святого, — это кусочек детства с воспоминаниями о матери.
17.00. Время ужина. “Шныри” везут баки с макаронами и вареной килькой, той, что сейчас не каждая кошка ест. И — о радость — миски со свежими огурцами.
19.45. Близится конец смены. Мы закрываем постовую ведомость: отмечаем, сколько подследственных убыло-прибыло. Как в бухгалтерии — подводим баланс.
20.00. Наконец-то пересменка. Чувствую себя как выжатый лимон. На ватных ногах спускаюсь с лестницы, а кажется, что выбираюсь из преисподней.
Выйдя из тюремного корпуса, как крот, прикрываю лицо ладонями, чтобы глаза постепенно привыкли к свету. С облегчением стягиваю форменную рубашку и юбку, что пропитались тяжелым, смрадным духом тюрьмы. Мою и мою руки с мылом.
Служба в СИЗО идет год за полтора. Женщине-контролеру достаточно отработать 13 лет и 4 месяца, чтобы выслуга была 20 лет. И можно уходить на пенсию. У Маргариты она составила, например, 4680 рублей!
Год напарница прожила “вольной” пенсионеркой. И снова вернулась на работу в СИЗО. Тюрьма наложила свой отпечаток. Рита привыкла быть на передовой, где стрессовое состояние — норма. Вне тюремных стен найти себя она так и не смогла.
[/URL
